Короткие истории о некоторых обитателях Вестероса (сборник драбблов) (гет)

Написано для ~Лютик~ вместо следующей заявки: прости, что мне сейчас не до стеба.

Серсея, Томмен, Мирцелла: "Золотые саваны".

* * *

Серсея не умеет молить о пощаде — ради себя не умеет и не умела никогда. Будь она мягкотелой, как все они, сломайся она единожды — да хоть в первую ночь, под этим животным Робертом — и она погибла бы еще тогда.

Но, может быть, ей стоило погибнуть?

Худенькое плечо Мирцеллы под ее рукой вздрагивает, будто птица трепещет, и Серсея стискивает ее еще крепче. Мирцелла всегда опускает голову, чтобы локоны падали на лицо. Чтобы никто не видел ее шрама.

Тысячу шрамов приняла бы Серсея на свое собственное тело вместо дочери — и пусть оно перестанет быть желанным для других, так что же?

Мужчины гордятся шрамами, полученными на поле битвы — и мать гордилась бы своим безобразием.

Тишина давит на слух не хуже самого громкого визга, от нее хочется спрятаться, забиться в угол...

Не помнить. Не знать. Не чувствовать.

— Мы умрем, да? — спрашивает Томмен.

Серсея не откликается, и он обращается к сестре:

— Тебя точно не убьют, Мирцелла, — голос его дрожит, но Томмен старается, чтоб он звучал обнадеживающе. Слова льются так гладко, будто он тысячу раз мысленно повторил их. — Не убьют, ты девочка, и новая королева девочка, а девочки не убивают друг друга.

И он крепко стискивает одной рукой узкую ладошку сестры, другой же робко берет за руку мать.

— Глупый ты, — шепчет Мирцелла. — Глупый, глупый. Все на свете друг друга убивают, понимаешь? Я знаю, я это видела, и безразлично, мальчик ты или девочка. Но ты не бойся.

Шепот растворяется в воздухе невесомым инеем, и Серсею отчего-то пробирает холодом, хотя, казалось, она уже привыкла к мысли о скорой гибели.

Тирион. Это все Тирион. Это он убедил убить их всех. Ее дети — как кость в его маленьком, дрянном горле.

Впрочем, ей кажется, что она и сама уже задыхается, не в силах вымолвить и слова в неторопливой беседе ее гибнущих детей.

Ощущая только руку сына да плечо дочери в своих руках, Серсея чувствует себя владеющей величайшими драгоценностями на свете.

— А тебя никто не тронет, — упрямо возражает тем временем Томмен. — Вот увидишь. Ты спрячешься высоко-высоко в горах, и никакие драконы тебя там не найдут. Вот увидишь, — повторяет он, всхлипывая.

Мирцелла поднимает голову, и отбрасывает спутанные волосы назад.

Ужасный, кажущийся в полумраке почти черным на белой коже, шрам натягивается, как согнутый лук, в улыбке.

— Ты никогда не играл в кайвассу? Драконы перелетают горы, именно поэтому с ними так легко выиграть.

Томмен вздыхает, как маленький старичок.

— Жалко, что ты меня не научила. Вместе мы бы придумали, как нам спастись. Но знаешь что, сестрица?

— Что?

Томмен выпрямляется, и произносит медленно и важно:

— Ты должна мне кое-что пообещать. Если ты сбежишь в горы, спаси моих котят — это моя последняя просьба.

Мирцелла откликается не менее торжественно:

— Обещаю.

А Томмен торопливо объясняет:

— Мне их подарила Маргери, и они мои друзья, а настоящий мужчина никогда не должен оставлять друзей в беде, понимаешь?

Мирцелла кивает.

А Серсее хочется то ли рассмеяться, то ли заплакать. Жаль, что ни того, ни другого она сделать не в силах. Она позабыла, как. Позабыла, как столетняя старуха с изъеденной прахом памятью.

С памятью, изъеденной в прах пророчеством.

"Золотые их короны, золотые их саваны", — и смерть, окутанная золотом и багрянцем, уже дышит в затылок.

— Правда, теперь тебе придется побыть мужчиной вместо меня. Но ты не бойся — сир Царапка тебя защитит. Он очень-очень сильный! Я сам посвятил его в рыцари...

* * *

— Эйгона и Рейнис, безжалостно убитых...

"Золотые их саваны"

— ...положили, окровавленных, у трона узрпатора, завернув в золотые плащи городской стражи...

"Золотые их саваны"

— ...справедливость...

"Золотые их саваны"

— ...ваши дети... такая же участь...

"Золотые их саваны"

Серсея не умеет молить о пощаде — ради себя не умеет и не умела никогда.

— Пощады, — шепнула она. — Милосердия.

Шепот ее в мертвой тишине прозвучал безумно и гулко.

* * *

— Золотые плащи стали погребальными саванами, и их пропитала кровь королевских детей, — спокойно говорит Дейнерис Таргариен. — Но в ваших детях нет королевской крови.

И пусть это слышат все, Серсея даже не поднимает головы. Она уже мертва.

Мертва ли?

— И поэтому кровь сегодня не прольется, — Дейнерис Таргариен медлит; как же поступят с ее детьми, если кровь не прольется? Задушат? Утопят? Сожгут?

— Я королева, а не палач, однако же расплата близка.

Внезапно детей от нее заслоняют.

И... Тишина. Неужели они погибли без крика? Или боги были столь милосердны, что отняли у Серсеи слух?

Еще миг, прошедший после смерти.

— Вы знали свою участь, не так ли? — безжалостно говорит убийца. — Вам ее нашептала ведьма.

Еще один миг.

Серсея чувствует, как тонет в слезах, льющихся из глаз настоящим потоком. И вся ее жизнь выходит из горла последним хрипом:

— Милосердия.

Может, еще не поздно, может...

— Ведьмы всегда лгут, — устало говорит Дейнерис, не откликаясь на мольбу. — Ведьма сказала мне, что мое дитя мертво, и что же? Я нашла его среди вдов дотракийского народа.

Мертвая, как свечной огарок, Серсея поднимает голову. Ей все равно. Она-то точно знает, что уже погибла вместе со своими детьми.

Смерть и кровь выдавила жизнь через ее горло. Хрипом, последней, неуслышанной просьбой. И она мертва. Мертва, мертва.

Толпа расступается.

И золотые саваны, точно такие же, что укрыли когда-то маленьких мертвых Таргариенов, опускаются на плечи ее живых детей.