Короткие истории о некоторых обитателях Вестероса (сборник драбблов) (гет)

По заявке Soleil Vert: Джоффри/Санса. "Страх — это лишь плод твоего воображения".

* * *

Санса вжалась бы в стену, если бы знала, что это ее спасет — если бы знала, что может в ней раствориться, исчезнуть. Если бы позади не стоял сир Мендон Мур, придерживая ее за плечи — наверное, чтобы она не сбежала.

Но разве ей есть, куда бежать?

Ее загнали, точно зверя на охоте — или она сама покорно шагнула в ловушку?

— Неужели ты боишься? — насмешливо спрашивает Джоффри. — Хотя, конечно, боишься — ты ведь такая слабая, — голос его сочится медом: король в приятном расположении духа.

Санса устало, почти покорно закрывает глаза и лишь едва вздрагивает, когда его рука медленно, почти любовно заправляет локон, выбившийся из прически, за ухо.

Она качает головой — все тело сжимается в протесте. Тошнота подкатывает к горлу, но она принуждает себя не шевелиться, пока пальцы скользят по ее щеке.

Сансе противно — ей кажется, что кожа от прикосновений Джоффри покрывается мерзкой, липкой паутиной, опутывающей все ее тело.

Она задыхается в ней, ощущая, как страх ледяной водой заливает ее внутренности, выворачивает наизнанку желудок.

Санса тонет в нем, теряется. Не видит выхода.

"Страх — это только иллюзия", — убеждает себя она, но сама не верит. Ничего реальнее этой перебивающей дыхание холодной волны просто быть не может.

Отец говорил, что северяне не смеются — холодными зимами смех застревает в горле и душит их.

Сансу душит не смех. Сансу душит страх.

— Ты же не боишься, правда? — почти ласково спрашивает Джоффри.

С королем всегда следует соглашаться — но не в этом случае.

— Взгляни на меня!

Она открывает глаза. Джоффри смотрит на нее, склонив голову — почти с любопытством. В зеленых глазах — почти насмешка. С Джоффри всегда так: сердится ли он, притворяется ли галантным, насмехается — все это не до конца. Не хватает для искренности какого-то одного штриха, и Санса даже не может сказать, какого. Она просто знает, что Джоффри такой же лгун, как и все остальные.

— Сир Мендон, — говорит он, — покажите леди Сансе, насколько остра ваша сталь.

Черное озеро ужаса смыкается над ее головой, когда она чувствует, как меч холодной тенью скользит вниз по ее беззащитному горлу.

"Хорошо бы, — неожиданно спокойно думает Санса, — это быстро закончилось — одно движение, и смерть. Я уже устала бояться".

И молиться она тоже устала, но не хочет признаваться себе в этом.

Боль вспыхивает неожиданно — в руке, как будто ее внезапно лизнуло открытым пламенем.

"Неужели так убивают?" — пробивается сквозь туман боли и ужаса жалкая мысль.

Лицо Джоффри расплывается перед глазами.

— Это всего лишь царапина, — произносит он насмешливо. — А ведь тебе следовало отрубить руку.

Сансе не хочется видеть, что с ее рукой, — но против воли она скашивает глаза. Широкий голубой рукав стал сиреневым от пропитавшей его крови.

— Почему? — спрашивает она как можно тише, стараясь не выдать боли. Но вместо спокойного "почему" в ее вопросе звучит беспомощное "за что?" — и это слышно даже самой Сансе.

Глупый вопрос, глупый, как сама Санса. Джоффри никогда, никогда, никогда не нужен повод.

— Вместо твоей сестры, — охотно, впрочем, откликается он, снова делая легкий, текучий шаг к ней. — Знаешь, иногда мне даже жаль, что она сдохла, не поплатившись.

Влажное, мерзкое дыхание касается уха, и Санса невольно отшатывается в сторону.

— Ты говорила матери, что боишься меня, — говорит Джоффри спустя пару бесконечных мгновений. — Страх — это лишь плод твоего воображения, — усмехается он. — Ты любишь меня, Санса, — хорошенько запомни это.

Санса молчит — и даже кивнуть не может, уставшая и окаменелая.

Джоффри улыбается, снова касаясь ее щеки.

Паутина, мерзкая паутина — она облепляет губы, проникает в рот, склизкая, липкая, грубая...

Волки не боятся. Леди не плачут.

Но ее волчица давно мертва.

Леди больше нет.

Санса покорно терпит поцелуй.

По заявке Clegane: Джоффри | Пес | мейстер "Почему Таргариены воевали с Дорном? — Потому что там живут красивые бабы (или шлюхи) с большими сиськами. И дешевое вино". Фэйспалм мейстера.

* * *

Джоффри вздохнул и поскреб ногтем капельку воска на мейстерском столе. Ему было невыносимо скучно в душном, прогретом летним солнцем замке. А ведь снаружи было так чудесно! Сквозь витражные окна лилось разноцветное солнце — вспыхивало, дробилось на полоски, искорки; цвета перемешивались и путались, как гербы в его голове, которые Джоффри должен был выучить.

Он в негодовании шлепнул ладонью по столу — ведь он же принц! Скажите на милость, зачем ему учиться, если у него будут советники? Вот они пускай и учатся, а он, Джоффри, вовсе не обязан — чтобы править, совершенно необязательно думать, не так ли?

Еще чего — запоминать какие-то гербы, какую-то дурацкую историю...

— Отец все равно их сверг! — пробурчал Джоффри. — Мне незачем учить их имена и все остальное. Какая польза от давно мертвых королей?

Мейстер Пицель сложил узловатые руки на животе.

— История учит королей править... — занудливо, нараспев начал он привычные увещевания, и Джоффри почувствовал, что засыпает. Перед глазами кружились полчища врагов, и Джоффри с увлечением их протыкал отцовским мечом. А кого не мог проткнуть, тем расшибал головы отцовским же молотом — вдалеке король Роберт кричал ему что-то хвалебное, наверное, восхищаясь его силой и смелостью.

Из приятной дремоты его вывел все тот же голос, на этот раз казавшийся едва ли не возмущенным:

— Мой принц, если вы не будете меня слушать, мне придется пожаловаться вашей матушке...

Джоффри зевнул и подумал, что очень хотел бы на это посмотреть. Интересно, что бы сделала мать, вздумай мейстер на него пожаловаться? Велела всыпать палок? Не Джоффри, конечно, — мейстеру.

Нет, это слишком просто.

Может, вырвать ему бороду по волоску — долго, зато интересно. Или, может быть, надежнее будет вырвать ему язык?

— Вашей матери... или вашему отцу.

Принц, размечтавшись о пытках, от неожиданности едва свой собственный язык не откусил.

Вот это была серьезная угроза — Джоффри еще не забыл отцовскую зуботычину после той истории с беременной кошкой.

— Я все выучил, великий мейстер! — пролепетал он, стараясь, чтобы голос не звучал испуганно.

— То-то же, мой принц. Вы необыкновенно умный и способный юноша. Ну, приступим же, — прокряхтел мейстер Пицель, заставив Джоффри надуться от гордости. — Где же книга? — спросил он чуть растерянно, оглядывая стол.

— Как вы можете спрашивать у меня урок и требовать прилежания, — протянул Джоффри, ногой заталкивая злополучную книгу глубже под стол, — если сами путаетесь в своих свитках?

Мейстер, казалось, сильно смутился — во всяком случае, его щеки, похожие на два запеченых яблока, тронула неяркая краска.

— Я прошу меня простить, — забормотал он невнятно, приподнимаясь на ноги и бренча цепью. — Я сейчас принесу другой экземпляр... право же, какая неприятность...

Когда Пицель проходил мимо, Джоффри ужасно захотелось дернуть его за бороду.

Едва за ним хлопнула дверь, он крикнул:

— Пес! Эй, Пес, ты мне нужен, сейчас же!

Страшная, обгорелая рожа Сандора Клигана просунулась в дверной проем.

— Чего изволите? — уголок его рта насмешливо дернулся.

— Пес, ты должен мне помочь, — не терпящим возражений тоном приказал Джоффри. — Ты знаешь историю?

* * *

— Итак, мой принц, извольте ответить мне: почему Таргариены воевали с Дорном?

Телохранитель в углу что-то пробурчал — глуховатый мейстер Пицель не мог этого расслышать. Пицель, но не Джоффри, который послушно повторил:

— Потому что там живут красивые бабы с большими сиськами.

Великий мейстер открыл рот и стал наливаться краской.

— Что?

Подбородок под пушистой бородой мелко затрясся.

— И дешевое вино, — радостно добавил Джоффри, оглянувшись на Пса.

Тот хрипло расхохотался.

По заявке lonely_dragon: Санса/Петир. "Он пел об одной, а пошел к другой".

* * *

Утро медленно перетекало в ясный, тихий день, и небо сияло над ними остро и переливчато, как опрокинутая лазуритовая чашка.

Осторожную тишину вспугнул всего лишь один тревожный вопрос.

— Вы бы спасли мою мать, если бы могли?

Санса Старк поднимает голову и долго, внимательно смотрит ему в глаза. Что она там ищет? Ветер треплет ее рыжие локоны, сквозящие снежной пылью, она жмурится от ветра, но продолжает смотреть.

Пронзительно-синий взгляд струится прямо под кожу, и в поисках спасения Петир берет ее озябшие руки в свои, проводит линию по запястью, вглядываясь в невидимые символы на тонкой коже... Что угодно придумать, только бы не смотреть в глаза. Такие знакомые, такие яркие, как будто само небо, навеки запертое в тюрьме глазниц.

Повисает неловкое молчание; Санса не отнимает рук — Санса ждет ответа.

— Если б я мог... — с сожалением говорит он и замолкает — девочка может додумать сама. И, разумеется, сделает неправильные выводы.

Если бы он мог, он бы убил Кейтлин Талли — нет, Кейтлин Старк! — второй раз. Сам. Своими руками убил бы и не пожалел ничуть, как она когда-то не пожалела его самого.

— Вы любили ее? — тихо спрашивает Санса, опуская глаза.

Любил ли он Кейтлин?

Его единственная слабость. Его единственная настоящая ненависть — Кет, верная долгу, Кет-бессердечная, Кет-предательница.

Гноящаяся, незаживающая рана на месте бьющегося сердца. Любил ли он? Почти так же сильно, как и ненавидел.

Конечно, он внимательно следил за ее жизнью — не пропускал ни единого слуха, доносившегося с Севера о леди Старк, пряча за тонкой улыбкой злорадство: и тебя, Кошечка, предали, повесив на твою прелестную честную шейку отродие лжи — бастарда.

И, пожалуй, даже больнее предали, не отослав прочь, а заставив терпеть плоды предательства — день за днем.

А ведь ему, Петиру, еще повезло — его участь куда проще...

Не глядя под ноги, он делает шаг вперед.

Глаза режет от слепящего солнца, вспыхивающего искрами белого, острого пламени на снегу.

Лучи дробятся, разбиваются на осколки, ломко горят в золотых волосах Ке... Сансы, спешащей за ним.

Он оборачивается и, не удержавшись, проводит по ним рукой, точно стремясь погасить солнечное сияние.

Санса не протестует — мальчишка Джоффри хорошо над ней потрудился. Это и к лучшему — отныне девочка сочла бы другом всякого, кто едва милее Неведомого. Право же, удобно. Такая тихая, такая покорная, такая... доверчивая. Имя мягкое, как ее манеры, — Сан-са. Не звенит проклятым колокольчиком — Кейт-лин-Тал-ли, — а тихо шелестит: Сан-са.

Как трудно удержаться. Как же они похожи...

— Ты очень напоминаешь мне ее, — сказал он. Впрочем, Сансе только еще предстояло стать его Кейтлин.

Он опять солгал.

Люди смертны. Как легко прервать их жизнь — вовремя шепнув нужное слово или собственными руками перерезав горло кинжалом.

Гораздо сложнее создать человека.

Вылепить из его души, как из мягкой глины, то, что тебе нужно, куда сложнее. О, для этого требуется особый дар.

Петир осторожно приподнял ее подбородок.

Он вылепит Кейтлин, которая будет принадлежать только ему, — он вылепит ее такой, какой она должна быть.

Лучистые снежинки таяли на ее щеках.

Петир определенно выбрал себе подходящий герб. Он сам — как птица-пересмешник. Подражает их красивым и глупым песенкам о любви, доброте и долге — но только подражает, высмеивая их про себя.

Он был доверчивой, едва согретой пичугой на руке Кейтлин, которой та безжалостно сломала едва оперившиеся крылья.

Он пел чудесные, звонкие песенки — пел об одной, а пошел к другой.

Слушай же, Санса, — пересмешник поет для тебя.

По заявке Fluxius Secundus: Домерик Болтон | Дейнерис. "Нет ничего приятнее, чем когда в вас стреляют и не попадают".

* * *

— Нет ничего приятнее, чем когда в вас стреляют и не попадают, — сказал заяц, прижимая длинные уши к спине.

Вернее, не сказал, а подумал, но Дейнерис, обнаружившая чудесную способность слышать мысли оборотней, поняла его и для удобства называла этот обмен мыслями разговором.

Королева сочувствующе погладила зайчика по пушистой спинке — по правде говоря, не совсем зайчика, но Дени также было удобнее называть его так, — погладила зайчика по приплюснутой мордочке. Тот зажмурился — кажется, от удовольствия.

Повисло молчание. Наконец Дени рискнула уточнить:

— Что ты... вы имеете в виду?

Обращаться к зверьку на "вы" было довольно безумно... до того, как Дени стала слышать голоса мертвых в своей голове.

Ловко перебирая лапками, зайчик с беличьей ловкостью забрался к ней на колени.

— Ваше величество... Вы знаете историю моих злоключений. Пятнадцать лет! Пятнадцать лет я не видел отчего дома — четыре года я воспитывался у тетушки Барбри и три года в Долине служил оруженосцем у лорда Редфорта. И восемь лет назад я погиб... — зайчик смахнул слезинку длинным ухом. — Ваше величество, вы знаете, что меня убил мой сводный брат-бастард, завидовавший моему происхождению... — голос его как-то совсем по-заячьи дрогнул и пресекся. — Подумайте только — какая ирония! Отравить меня тушеной зайчатиной!

— Да, от братьев — сплошные проблемы, — посочувствовала Дейнерис. — Мне ли об этом не знать. Но могу ли я задать вам один вопрос? — осторожно нашаривая слова, произнесла королева.

— Разумеется, — откликнулся заяц.

— Я хотела спросить, вы... — она несколько смутилась, — не знаете ли вы... могут ли другие мертвые возвращаться? Ведьма сказала мне, что мой умерший супруг может вернуться ко мне — когда солнце встанет на западе и опустится на востоке, когда высохнут моря и ветер унесёт горы, как листья.... — в голосе ее зазвучали близкие слезы.

Зайчик горестно вздохнул и положил лапку поверх дениной ладони в бледном подобии утешения.

— К сожалению, я не знаю ничего о том, что там, за чертой, — зверек содрогнулся всем своим пушистым тельцем. — Я помню лишь довольную улыбку бастарда, темноту — а затем я очутился в этом теле. Простите, ваше величество.

— Мне жаль, — кивнула Дейнерис. — Но продолжайте же.

Зайчик шевельнул правым ухом, лежа у нее на коленях, как большая пушистая подушка.

— Но вы не знаете, ваше величество, что на этом мои приключения не закончились. А виной тому — вы!

Пальцы Дени, рассеянно поглаживавшие теплую шерстку, замерли.

— Что?!

Дени терпеть не могла, когда ее в чем-то несправедливо обвиняли. Но заяц успокаивающе махнул лапкой.

— Вы привели в мир драконов — следовательно, и магию. Разве без этого я смог бы выжить? Я бы давно исчез, растворился в звере — если бы не вы.

Ушки его нервно подрагивали, и Дени почувствовала запоздалое раскаяние... но и удовольствие от похвалы.

— Имея такие сильные лапы, — с видимым удовольствием продолжал заяц, — и будучи в некотором роде мертвым, я подумал, что мне следует использовать эту вторую жизнь с пользой. Естественно, понятие "польза" не значило "окончить жизнь на чьем-то столе". Мало-помалу привыкнув к своему новому положению и к себе в новом качестве, я предпринял попытку путешествия в Королевские земли — мне давно хотелось там побывать. Не буду описывать подробности — и все лишения, что пришлось мне вытерпеть, — скажу только, что затея моя в конце концов увенчалась успехом.

Я стал жить в лесу, — время от времени вздыхая, рассказывал он, — и жизнь моя была бы прекрасна, если бы не отсутствие близких... и книг, — заяц раздраженно стукнул лапой по коленке Дейнерис. Та ойкнула. — Простите, ваше величество, — учтиво склонил длинноухую голову тот. — Так вот, не знаю, чего мне не хватало больше — впрочем, я не жаловался. Ровно до тех пор, пока меня не поймали слуги короля.

Дени слушала, затаив дыхание.

— Сидя в телеге, связанный, я уныло размышлял, что отцу следовало бы сменить герб с ободранного человека на ободранного зайца — в честь дважды глупо погибшего сына. Я с ужасом представлял, как окончу жизнь в котле с похлебкой, но судьба оказалась ко мне благосклонной.

Вместо кухни меня выпустили в замковом дворе, и этот глупый мальчик-король принялся стрелять в меня — и моих длинноухих собратьев по несчастью — из арбалета.

Дени готова была поклясться, что если б заяц мог, он бы расхохотался.

— Неужели он истратил все стрелы понапрасну? — недоверчиво спросила она.

— Именно! Именно! — в восторге восклицал заяц. — Он стрелял, как малыш, впервые взявший в руки лук, а я — я прыгал, я вертелся, я подскакивал! Все выше и выше! А стрелы летели — мимо, мимо, мимо... Нет ничего приятнее, чем когда в вас стреляют и не попадают, — повторил он. — Ведь я, по сути, был первым, кто нанес поражение лже-королю. А вы, ваше величество, мне проспорили, утверждая, что это не так.

На самодовольное выражение заячьей мордочки невозможно было смотреть без смеха.

— По уговору вы обещали выполнить любое мое желание.

— Хорошо. Чего же ты хочешь? — рассмеявшись, спросила Дейнерис. — Я исполню все, что в моих силах.

— Я хочу... книги, — маниакально сказал зайчик. — Много-много книг. И человека, который переворачивал бы страницы, — подумав, добавил он.

По зааявке lonely_dragon: Маргери Тирелл. "Я боюсь совсем не успеть того, что имеет вес и оставит след".

* * *

Чего боится Маргери?

Маргери боится грамкинов, о которых ей рассказывал Уиллас. Она с визгом прячется под одеяло, едва заслышав шаги служанки. Бояться так — очень весело. Страх поднимается изнутри легкими, холодными пузырьками, и девочка тихо смеется, изо всех сил вжимаясь лицом в мягкую, теплую шерсть.

Маргери представляет, что играет с грамкинами в прятки. Спрятаться под одеялом — отличная идея, это самое укромное место в ее покоях, а если они все же догадаются заглянуть туда, то непременно придет братец Лорас и их всех победит — он ведь хочет стать рыцарем и защищать прекрасных леди. А если у него не получится — конечно, на помощь Маргери придет взрослый Гарлан и строго скажет, что никаких грамкинов не существует — они и исчезнут.

А пока Маргери Тирелл сидит под одеялом и с упоением боится.

* * *

Чего боится Маргери?

Маргери ничего не боится. Нет места в Просторе, где она бы не побывала — одна или вместе с кузинами: кажется, вместе со своей верной кобылкой они видели каждую рощицу, каждую речушку в Хайгардене — и везде ее встречали радостно. Женщины и мужчины улыбались, дети тянули к ней ручонки... Разве чего-то можно бояться в землях, где тебя так сильно любят?

Бабушка, однако, была с ней решительно не согласна; впрочем, Королева шипов ни с кем и никогда не соглашалась, обо всем имея особое мнение.

Она говорила:

— Они улыбаются тебе, дурочка, в надежде получить лишнюю монету. Будешь держать чернь в сытости — и они отплатят тебе любовью. Но стоит тебе позабыть о них — и вся любовь тоже позабудется: они разорвут тебя на части вместе с твоим хорошеньким платьицем!

Но Маргери только всякий раз пожимала плечами: разве посмеют люди, добрые люди ее разорвать, если она под защитой своих братьев и отца?

Маргери не любит ощущение страха, возникающее от ехидных бабушкиных слов. Бабушка не верит, что люди добры?

Зато Маргери верит: объездив земли отца вдоль и поперек, она видела доброту своими глазами.

* * *

Маргери боится всех на свете.

— Ты побледнела, сестрица, — обеспокоенно говорит Лорас, переплетая свои пальцы с ее. Они у него неожиданно теплые — или у самой Маргери руки заледенели?

Она с наслаждением греет озябшие ладони, стараясь не смотреть брату в лицо — он терпеть не может жалости.

А Маргери не может смотреть на него иначе — сердце будто невидимым кулаком стискивает: говорят, будто Ренли убила тень, и неизвестно, правда ли это, но, несомненно, после его смерти одна только тень осталась и от Лораса.

А он сильный. Он даже ее беспокойство замечает — какая самоотверженность!

Маргери с благодарностью, без слов, пожимает ему руку — зная, что он поймет.

— Ты уже не веришь, что люди добры? — тихо спрашивает Лорас. Голос сквозит обреченностью.

Маргери упрямо вскидывает голову:

— Я — верю. Что бы ты ни говорил. Просто... их испортил страх. За свою жизнь. За жизни своих детей.

— А чего боишься ты?

Она нагибается и чертит на песке рисунок: дева, тянущая руки к солнцу. Налетевший порыв ветра бросает ей в лицо песчинки и уничтожает тонкие линии без возврата.

— Столько людей безвестно умирает каждый день. Я сама пережила уже двух супругов, — лицо Лораса при упоминании Ренли едва-едва, но болезненно искажается, и Маргери качает головой: в правильном мире это она должна быть безутешной. — Я боюсь... боюсь совсем не успеть того, что имеет вес и оставит след. Я как этот песок. Ветер дунул — и я уже не здесь, уже на стороне бывших врагов. Я боюсь, — слова даются трудно, застревают в горле, — что не успею сделать ничего по-настоящему хорошего. Боюсь быть забытой — но боюсь и того, что меня запомнят только как... как... — в голосе невольно звучит отвращение, и руки беспомощно падают на колени.

Лорас смотрит на нее с невыразимым сочувствием, и Маргери опять думает: как у него хватает сил жалеть еще и ее?

Он не успевает докончить — к ней, раскинув руки, со всех ног бежит Томмен.

Она наклоняется, и ее маленький муж со счастливым смехом повисает на ее шее. Маргери кружится с ним, и яркий, безумный мир летит вокруг, отражаясь в его круглых зеленых глазищах.

Совсем малыш.

И добрый, добрый — определенно добрый! Может быть, единственный добрый человечек в этом змеином логове.

Маргери прижимает его к себе крепче и краем глаза ловит улыбку Лораса.

— Маргери ничего не боится, — уверенно говорит Томмен, уткнувшись в ее плечо. — А если вдруг испугается, я ее спасу — правда, сир Лорас?

И Маргери верит ему.

Он обязательно вырастет сильным королем — и спасет ее ото всех грамкинов на свете.

Чего боится Маргери?

Маргери ничего не боится.

По заявке Once was a boy named Harry: Теон/Джейни Пуль. Книжные версии, теоретический постканон.

* * *

У тетушки Джейне теплые, морщинистые руки и мутные карие глаза — и неожиданно звонкий, девичий голос, потому что она едва ли старше их леди-матери, хотя в это трудно поверить: она выглядит как сухонькая старушка. У тетушки Джейне не хватает кончика носа. Тетушка Джейне рассказывает ужасные сказки, но упорно называет их правдой, утверждая, что видела все своими глазами.

Но ее сказки просто не могли происходить на самом деле, и не потому, что дети не верят в иных и прочую нечисть — об этом им прекрасно известно. Детям кажется, что не бывает таких людей, о которых рассказывает тетушка Джейне. Людей, которые злее всякой нечисти.

— Давным-давно, — звенит ее голос, и дети задерживают дыхание: начинается их любимая сказка, — злые люди украли маленького винтерфеллского волчонка, а на его место посадили обычную девочку, маленькую и слабую.

По стенам пляшут страшные тени, касаясь тонкими пальцами их лиц. Дети почти ощущают эти холодные прикосновения. Кажется, сама зима пришла в Винтерфелл послушать сказку тетушки Джейне о маленькой девочке и чудовище.

Дети пораженно вглядываются в испещренное морщинами лицо — невозможно и представить, чтобы она была девочкой, как их леди-мать, невозможно и объяснить, как можно было их перепутать.

— Маленькую девочку не только заставили обманывать всех вокруг — ее отдали в руки страшного зверя, который пил ее кровь и ел ее плоть в надежде получить кровавое дитя, — шепчет она, и дети обмирают от страха.

Тени пляшут и завывают, шепчут что-то свое, и их странные бесплотные голоса сливаются с шепотом тетушки Джейне.

— Это они пришли послушать свою историю, — улыбается она. — Здесь все. И мертвый король с мертвой принцессой. И кровавая ведьма. И даже он.

— Железный принц? — спрашивает самая младшая. — Который спас девочку и отдал ей свое сердце, взамен съеденного чудищем?

Она знает сказки тетушки Джейне наизусть, но все равно всегда переспрашивает — потому что та, вспоминая о принце, улыбается. Улыбка светится в каждой ее морщинке, и от этого она становится чуточку моложе и красивее, и даже изуродованное лицо на миг заслоняется радостью.

— Да, он спас девочку, — тетушка Джейне роняет слова, будто круглые камушки, глаза ее тихо гаснут, — и повел сквозь жестокий ветер и лютый холод.

— А что случилось с вашим лицом? — спрашивает самый старший, взрослый мальчик. Дети шикают на него, но он смотрит сердито и упрямо.

— Зимой слезы горячей огня и холоднее льда, — говорит тетушка Джейне. — Они разъедают плоть не хуже яда. Грызут ее больнее кинжала.

Дети в страхе умолкают.

— Но пленил их мертвый король, не отбрасывавший тени, — продолжает она, дождавшись тишины. — и убил бы и девочку, и ее спасителя, если бы тот не вырвал из груди трепещущее, блистающее золотом сердце и не принес его в жертву богам — за девочку. Тогда пролилось много крови, и снег под ногами был липкий и алый... но девочка выжила.

— А принц? — спрашивает самая младшая.

— Как он стал бы жить без сердца, глупая? — пихает ее в спину брат постарше. — Конечно, он умер. Хочешь, пойдем завтра в богорощу и поищем золотое сердце в чардревах? Оно должно было там остаться!

Напуганная малютка громко плачет, а тетушка Джейне вздыхает: в углу ей мерещится бледная тень с улыбкой на устах. И он тоже пришел послушать.

Это значит, что сегодня ей снова будут сниться дурные сны.

В комнату со свечой входит настоящая леди Старк. Пламя свечи отражается в ее ясных серых глазах.

— Детям давно пора спать, — говорит она, как всегда, грубовато.

И Джейне виновато ей улыбается. Бледная тень — тоже. Она все повторяет за Джейне.

Всегда.

По заявке Rehk: Арья|Дейенерис. «Иногда приходится отступаться от самых незыблемых правил».

* * *

— Ты похожа на Рейнис, — говорит Арья хмуро.

— Я от ее крови, — тихо отвечает Дейнерис.

Арья прячет острый подбородок в коленках и не отзывается. Она окунает босую ногу в лужу и шевелит сильными пальцами в воде — ей кажется, что они похожи на маленьких светлых рыбок.

Легкая рука, как птичка, вспархивает ей на плечо. Арья легко, как вода, уходит от прикосновения.

— Послушай...

Арья не хочет слушать. Она смотрит, как солнце разбивается на мельчайшие, острые осколки на поверхности лужицы, течет, поблескивая, сквозь пальцы, как жидкие стеклышки.

— Рейнис была дурой, — произносит она глухо.

— Тебе, конечно, нравится Висенья? — уверенно спрашивает королева.

Арья слышит в голосе Дейнерис улыбку и, как ужаленная, оборачивается — никто не смеет над ней насмехаться, никто, никогда! Но Дейнерис Таргариен не улыбается. Напротив, на лице застыло неестественно-жалкое, почти испуганное выражение, будто ворон крылом задел. Разве Арья обидела ее?

— Да, мне нравится Висенья, — чуть более резко, чем хотела бы, говорит Арья. — Она была настоящей королевой, она спасла Эйгона-Завоевателя от смерти! Она совсем не такая, как эта глупая Рейнис, которая только и могла петь свои глупые песенки. А Висенья готова была жизнь за него отдать, — горячо восклицает она.

Что-то неуловимо меняется.

В уголках рта Дейнерис прячется улыбка, которую она, видимо, старается удержать, — и Арья злится. Неужели так трудно управлять своим лицом? Даже сама Арья научилась. Эта Дейнерис же ничего не умеет. Она такая же бесполезная, как дура-Рейнис. Но ее все любят. Почему?!

— Это нечестно, — продолжает она все более сердито. Голос жалко взлетает вверх и падает вниз, как раненая птичка. Ведь любил Эйгон все равно не сильную, умную, верную Висенью, готовую с мечом в руках защитить его — даже ценой собственной жизни.

И Арья не понимает, почему. Но страшное чувство несправедливости захлестывает ее с головой, когда она представляет суровую королеву с несчастными глазами. Только почему у той в руке вместо меча маленькая Игла?

С легким плеском она вытаскивает замерзшую ступню из лужи и по-кошачьи отряхивает ее, с удовольствием глядя, как Дейнерис отскакивает от холодных брызг.

— Висенья любила Эйгона, — затем говорит та, помолчав. — Но больше как брата, нежели мужа, — она делает упор на слове «брат» и отчего-то внимательно смотрит на Арью.

Та вскакивает на ноги. Хоть голос королевы ровен, ей чудится непонятное оскорбление в словах Дейнерис.

Арье хочется вцепиться ей в шею и загрызть насмерть, она ненавидит ее. Но Арья принуждает себя застыть на месте и заставляет лицо принять спокойное выражение: как волны на лужице от брошенного в нее камня стихают — так исчезает и гнев.

Только вот горечь в голосе она удержать не может, хотя и не понимает, почему ей так скверно, так душно думать и говорить об Эйгоне и его сестрах. Особенно о старшей сестре — почему за нее так обидно?

Очень трудно облечь это чувство в слова, хотя Арья знает несколько языков. Но она пытается. Отчего-то ей хочется, чтобы Дейнерис поняла — и одновременно ей тошно от этого, потому что она сама не понимает. Не хочет понимать.

— Рядом с Эйгоном и Рейнис Висенье нет места? — говорит Арья горько.

Ей кажется, что рот ее в мгновение ока наполнился кислолистом, и на губах вот-вот запузырится кровавая слюна.

Почему, почему, почему?!

— Таковы правила, верно? — беспомощно спрашивает она, мокрая и странно несчастная — и эта обида ей самой совсем непонятна.

Какое ей дело до давно мертвых королей — и королевы Висеньи?

Дейнерис смотрит на нее неотрывно — такая же красивая, как Рейнис. Какое ей дело до Арьи?

Фиолетовые глаза до краев наполнены пустотой, как бездонное ночное небо, которое вот-вот перевернется — и проглотит без остатка, как холодная пропасть.

— Иногда приходится отступаться от самых незыблемых правил, — говорит Дейнерис осторожно. — Через три века настала очередь Рейнис уплатить долг.

Арья не понимает, почему, но ее душа птицей взлетает вверх. На ней огненными письменами расчерчивает небо дракон. Вереница прекрасных и гордых — несбывшихся, никогда не живших — королей проплывает перед ее глазами.

По заявке Edelweiss: Робб Старк/Джейн Вестерлинг. «Что же ты опустила глаза?»

* * *

Волк тонул в темноте. Метался, выл, рвал ее зубами, но победить не мог. Тело его пылало, точно факел, но темноту это пламя не разгоняло — напротив, она все более сгущалась. И не было выхода, не было спасения — только иногда где-то там, за пределами яви, возникали чьи-то бледные силуэты.

Слабая дева молила его о помощи, простирая тонкие руки, но волк не мог вспомнить ее имени, не мог отозваться — он видел только полупрозрачные узкие ладони, зачерпывающие лунный свет из реки, — и выл. Пить. Как же хочется пить... Дай мне испить хотя бы этой лунной воды...

Но луна из девичьих ладоней осыпалась в горло песком, отчего оно горело и саднило. Какие безжалостные, какие жестокие руки! Кто ты? Кто же ты?

Затем их заслонили другие призраки — укоризненно глядящие на него сестры. Из золотых глаз маленькой серой сестрицы лились крупные золотые слезы. Из глаз сестры покрупнее капала кровь.

Вдалеке, окутанный туманом, стоял отец — и глаза его были тверды, как камень. Их имена он помнил — Санса, Арья, отец...

Где вы? Где же вы?! Почему оставили меня?

Волк рвался к ним, но будто вязкие веревки стягивали его лапы. Он в отчаянии завыл, призывая на помощь братьев и сестер, — и небо мгновенно откликнулось холодным дождем. Тугие, прохладные струи падали ему на лоб настоящим потоком — впрочем, тело, вопреки всему, оставалось горячим и сухим... как же так? Где долгожданное облегчение? Но боги были слишком, слишком жестоки. Дождь барабанил, сосредоточась на голове единым потоком, ломая его, унося... как же... как больно... не надо!

— Не надо, — прошептал Робб, открывая глаза. — Не надо.

— Ваше величество, — окликнули его, — вы очнулись. Слава богам.

Робб с трудом повернул голову — проклятая мокрая тряпица сползла с его лба — и тут же пожалел об этом: пламя свечи, неожиданно яркое, резануло по глазам не хуже кинжала.

Он зажмурился, так и не успев что-либо рассмотреть.

— Где я? — спросил он.

Пересохшие губы едва повиновались. Голову будто раскаленным обручем сдавило, рука и вовсе казалась оплавленной жестокой болью.

— Где я? — повторил Робб чуть более нетерпеливо.

— Вы в Крэге. В моей постели — я Джейн Вестерлинг, помните? — прозвучал мягкий девичий голос с легкой тенью смущения. — Опасения подтвердились — вас сразила лихорадка. Но все, слава богам, уже позади.

Красноватые блики поплыли по стенам, дрожа и высвечивая тоненький девичий силуэт, склонившийся над его... о нет, седьмое пекло, над ее собственной постелью.

Ее зовут Джейн. Он вспомнил ее имя. Ее зовут Джейн. Это ее руки он ощущал в темноте. Джейн.

Робб изо всех сил цеплялся за это имя. Только бы вновь не провалиться в темноту. Пожалуйста, Джейн. Не дай мне упасть.

Робб попытался приподняться в постели, но проклятая рана высосала из него все силы, и он обессиленно упал на подушки.

— Я ухаживала за вами, ваше величество, — шептала Джейн так растерянно, как будто была перед ним в чем-то виновата, — вам было так плохо. Рана, очевидно, доставляла вам много беспокойства. Вы кричали...

Робб вслушивался в ее текучую речь и не улавливал смысла.

Какие мягкие у нее руки. Какой мягкий голос. Интересно, если провести рукой по ее каштановым локонам, окажутся ли они такими же мягкими, подумал он и тут же устыдился своих мыслей.

Ему обещана другая — нет, он сам обещан другой. Король, а связан своими вассалами, как мальчишка! Это несправедливо — что толку тогда быть королем, если не можешь, не имеешь права принимать решения?

Тогда ты не король, а паяц на ниточках. И Робб решил: отныне, с этого момента, он будет настоящим королем.

— Спасибо вам, Джейн. Я обязан вам жизнью, — сказал он просто.

Он посмотрел в ее зардевшееся лицо прямо и внимательно. Знала ли она, что он хотел ей сказать?

Говорили, что ее прабабка была колдуньей. Могла ли Джейн и в самом деле брать в руки серебряные лучики?

Она улыбалась — и улыбка ее была такой же теплой, как она сама, как дуновение летнего ветра.

— Мне снились вы, — произнес Робб. — Вы напоили меня лунным светом, зачерпывая его ладонью — вот этой, — шепнул он, беря ее за руку и с радостью ощущая дрожь в ее пальцах. — Наверное, поэтому я и выздоровел.

Что же ты опустила глаза, Джейн?

По заявке Майя Таурус: «Тирион и Санса: Всё бывает в первый раз». Что-нибудь с юмором.

* * *

Согнувшись в неудобных позах, супруги Ланнистер громко пыхтели. Волосы Сансы выбились из-под сетки и густой волной цвета осенних листьев падали на лицо Тириону. Тот отфыркивался от локонов, щекочущих остаток его носа, но мужественно — или, вернее будет сказать, полумужественно — тянулся к губам своей жены. Привстав на цыпочки и вытянув руки, он кажется, безуспешно пытался прибавить себе с полфута росту.

— Я так больше не могу!

Санса разогнулась. Волосы ее взметнулись, точно всполох рыжего пламени, и струящимся потоком упали на спину.

Тирион поспешно глотнул свежего воздуха. Видимо, лицо его при этом выразило чересчур уж явное облегчение, потому что Санса мгновенно до содрогания стала похожа на леди Кейтлин — надо сказать, очень рассерженную леди Кейтлин.

Тирион спохватился и постарался придать лицу раскаивающееся выражение. Судя по нахмурившейся еще больше Сансе, получилось у него скверно.

— Ну давай еще раз попробуем! — жалобно попросил он.

Вместо ответа в него полетела подушка. Потом подсвечник. Потом кубок — по счастью, вино из него вылилось еще в полете.

Впрочем, терпению Сансы можно было только позавидовать: она швыряла в Тириона всем, что только под руку попадалось, даже попыталась оторвать от стены массивные оленьи рога, подпрыгнув и повиснув на них (видимо, для того, чтобы этими рогами хорошенько отколотить своего лорда-мужа). Нельзя сказать, чтобы его это не забавляло. За энтузиазмом и упорством Сансы было довольно весело наблюдать.

— Что ж, — философски заметил Тирион, — судя по всему, даже с такими верными женами, как вы, леди Санса, мужчинам приходится страдать от рогов...

Санса, пытающаяся справиться с рогами и буквально повисшая на них, уцепившись самыми кончиками пальцев, только возмущенно фыркнула. Затем сделала какое-то неуловимо быстрое движение ногой — и вот уже ее башмачок летит прямо в лоб Тириону.

Через мгновение, не удержавшись на плотно прибитых к стене рогах, Санса и сама полетела на пол. Столкновение Сансы с полом и ее башмака с тирионовым лбом произошло практически одновременно.

Завопили они тоже в один голос.

Наконец Санса, кое-как отдышавшись, поднялась во весь свой немаленький рост. Угрожающе тыча пальцем в Тириона, на нетвердых ногах она двинулась к нему. Тот попятился: с рассерженной Сансой лучше было не связываться.

— Я. Хочу. Целоваться, — медленно и раздельно, видимо, чтобы Тирион лучше понял ее намерения, произнесла она. — Чтоб пели птички, светило солнышко и было красиво-красиво!

Тирион попытался загородиться от жены руками. Бесполезно. Санса наступала, точно боевой дракон.

— Я хочу целоваться! — ныла Санса жалобно, и мозги Тириона ныли прямо в голове.

— Миледи... Санса, дорогая, послушай, — попытался он воззвать к ее разуму.

Но тщетно.

— Я. Хочу. Целоваться! — отчеканила Санса. — Целоваться! А не сгибаться пополам! У меня, в конце концов, уже спина болит, так и знайте, милорд Ланнистер!

— Давай еще раз попробуем? — безнадежно предложил Тирион. — Пока ты ругаешься, миледи, я ведь не вырасту...

— Ну уж нет, — зашипела Санса не хуже Сер... змеи, — еще полчаса твоих попыток до меня дотянуться, и я никогда не разогнусь и навек останусь горбатой! А на колени я не встану — ни за что, и не проси!

— Ты можешь лечь в постель, — предложил Тирион и едва увернулся от второго башмачка.

— Ты можешь построить лесенку из своих книг и взобраться на нее, — парировала Санса.

— Ну нет, — всполошился Тирион. — Только не книги. Лучше мы придумаем что-то...

Взгляд его упал на резной стульчик. Тот казался вполне благонадежным и способным выдержать Тириона...

— И только не стульчик, — пожаловался он спустя пару минут, созерцая отломанную ножку и ощупывая голову.

Санса залилась слезами.

* * *

Рассвет застал супругов Ланнистер совершенно счастливыми. Тирион горделиво восседал на коленях у нацеловавшейся вволю и уснувшей абсолютно умиротворенной жены, обнимал ее за шею и думал, что такое сиденье ничуть не хуже Железного Трона — расплавленные мечи определенно проигрывали коленкам Сансы.

Все бывает в первый раз — и этот первый поцелуй (а также и десятый, и сотый) ему определенно понравился. Мирно посапывающей в его макушку Сансе — кажется, тоже.

По заявке ~Лютик~: Старки. "Мир не идеален, но вот в чём секрет: никто не может поклясться быть идеальным. Остаётся только любить друг друга такими, какие мы есть. Потому что любовь — это лучшее, что у нас есть (Тед Мосби)".

* * *

С неба, изнутри подсвеченного прозрачной летней синевой, падал легкий, колючий снежок. Летний снег в Винтерфелле быстро таял, превращаясь в лужицы, блестящие на темной земле, как разбитые стеклышки.

Интересно, если собрать все лужицы-осколки на свете, можно из них что-нибудь собрать? Может, море?

Арья на миг призадумалась, куда бы можно поместить ее собственное море в Винтерфелле, а потом зачерпнула пригоршню липкого снега, ощущая в руке его холодную, колючую, приятную податливость. Он мялся в руке, послушный-послушный, как... Санса.

Арья слепила снежок и хорошенько прицелилась — сестра, воображавшая себя большой чистюлей, как раз выбирала, куда ступить, чтобы не запачкать свою хорошенькую туфельку.

— Давай, Бран, — шепнула она одними губами, подняв голову.

Братец, притаившийся на мостике с целым арсеналом снежков, кивнул вихрастой рыжей макушкой, с таким же разбойничьим видом. Ему, если что, будет проще удирать — Бран ловкий, как паучок; ничего, зато Арья — легконожка.

Ничего не подозревающая Санса сделала шажок из ворот... и Арья с торжествующим воплем кинула первый снежок, на миг опередив замешкавшегося Брана.

Снежок летел, как маленькая белая птичка, посверкивая на солнце круглым белым бочком — и через считанные секунды (Арья затаила дыхание) разбился белой искристой пылью о плечо Сансы.

Рот ее раскрылся в удивлении — она стояла в замешательстве, видимо, не сообразив, откуда ее настигла беда (Арья тихо хихикала в кулачок), но так продолжалось всего секунду.

Целая стая пузатых снежных птиц атаковала сестру со стороны моста — она пригнулась и громко завизжала, крутясь на каблуках, как волчок, тщетно выискивая угрозу.

— Леди Санса, — высунулась из своего убежища Арья, гнусавя, как септа Мордейн. — Благовоспитанной леди визжать не пристало!

С моста звонким колокольчиком залился смешком Бран, и Арье смех тоже прыснул в нос, как будто она сидром подавилась.

Но она успела заметить, как глаза сестры загорелись весьма решительным огнем. Бросив разочарованный взгляд в сторону мостика (кажется, Бран с высоты своего весьма удобного положения показал ей язык), Санса кончиками пальцев приподняла платье и двинулась в сторону Арьи.

Та на миг пожалела, что высунулась — а потом, издав дикарский вопль, подпрыгнула на полусогнутых ногах, как маленький, но чрезвычайно ловкий лягушонок, понеслась прочь от разьяренной Сансы — у той даже волосы от снега намокли! — высоко вскидывая коленки и не забывая вопить так, что в ушах звенело.

К сожалению, Санса, хоть и притворялась леди, и вообще, чистюлей, наловчилась бегать с Джейне Пуль так, как самой Арье и не снилось. Ну конечно. У Сансы и ноги длинней, и сама она старше... да и леди она только притворяется, хитрюга.

Арья, не остнавливаясь, обернулась.

Точно, притворяется — сейчас Сансу сложно было назвать леди, ведь она больше напоминала Арью: волосы встрепаны, длинное красивое платье волочится по грязи, кулаки сжаты:

Арья взвизгнула:

— Не догонишь!!! — и припустила еще быстрее, петляя, как заяц.

— Ну держись, надоеда, — не менее сердито заявила сестра, вытягивая руки в надежде ее поймать.

Да где там — Арья вбежала в конющню, надеясь что туда-то Санса за ней уж точно не последует.

Увы, та бежала за ней, как приклеенная — через всю конюшню, вокруг кухни...

Дышать становилось тяжело, но Арья с удовольствием отметила, что и Санса со своими длинными ногами бежит не так легко.

Может быть, удастся еще раз попасть в нее снежком? Быстро наклонившись, она собрала в горсть немного талого снега. Немного воды попало ей в рукав, и арья ойкнула.

И вдруг будто что-то укололо Арью в спину — выпрямившись, готовая удирать от неизбежно приблизившейся Сансы, она больше не услышала топота ее ног.

Неужели она сдалась?

Чувствуя, как испуганно колотится сердце, Арья повернулась.

Санса лежала на льду.

Сердце подскочило к горлу — и обратно Арья, несмотря на горящие от усталости икры, неслась еще быстрей.

— Ты не ушиблась? — спросила она.

Санса покачала головой.

— Ну и чудесно, — пропела Арья, чувствуя, как расплывается в довольной улыбке. Сестра недоуменно моргнула... и получила в лицо изрядно подтаявший снежок.

А в следующий момент сама Арья полетела лицом в снег.

Отплевывая талую воду, она думала, что никогда не любила сестру больше, чем в тот момент, когда она возила ее головой по снегу.

Подумаешь, леди!

* * *

Лорд Эддард улыбнулся и прижал к кипенно-белому дублету своих грязных с ног до головы дочерей.

— Не говорите матушке про Сансу, — пропищала из-под его руки младшая дочь, шмыгнув выпачканным в грязи носом. — Она ведь так хочет быть идеальной... а сегодня была... была как я, — удрученно сказала она.

— И про Арью тоже, — помедлив, добавила старшая, отжимая рукав платья, — она честное слово, исправится. И прости нас...

— Пожалуйста, — горячо добавила Арья. — Мы поклянемся быть идеальными!

Нед только крепче прижал к себе дочерей.

Никто не может поклясться быть идеальным, ведь мир тоже не идеален. Остаётся только любить друг друга такими, какие мы есть. Потому что любовь — это лучшее, что у нас есть.

* * *

Уткнувшись носами в дублет отца, сестры переглянулись.

Санса было открыла рот, но Арья шикнула на нее.

Про Брана они так ничего отцу и не сказали.

По заявке Rehk: Джон/Дейенерис. "Иногда я думаю — стоит ли оно того? Почти всегда не знаю, что ответить", "Нам с трудом удаётся оставаться не-врагами. Я со страхом думаю о времени, когда балансировать на грани больше не получится".

* * *

Джон, несомненно, любил свою королеву. Любил улыбку, превращающую ее из грозной повелительницы почти в ребенка, в девочку. Любил обманчивое ощущение хрупкости ее тела в своих руках.

Хрупкости? Да изнутри она будто скована из валирийской стали, любезно подсказывает внутренний голос, и Джон морщится. С каждым днем мириться с ней было все сложнее — Дейнерис была прибоем, а Джон замком на текучем песке — и рано или поздно его стены обрушатся вниз.

Ему хотелось временами, в минуты особенно сильного отчаяния, невзирая на ее сопротивление, унести ее прочь от проклятого Железного трона, оседлать дракона, и улететь, туда, где не будет людей, алчущих ее милости.

Они будто неразумные дети, тянутся к ней, желая, чтобы она приняла на себя все их горести, все их трудности.

Она должна научить их быть сильными, а не потакать слабостям.

"Матерь" — зовут они ее, подразумевая Небесную Матерь, забывая, что она тоже человек. Что она тоже слаба, хрупка и нуждается в защите — так когда-то казалось Джону.

Теперь же он все чаще думал, что вместо позвоночника у нее острый меч, и вены сбегаются к нему стальной сетью.

Уберечь, защитить — да только нужно ли ей это? Джон всегда оставался рядом, несмотря ни на что. Может быть, он и хотел уйти — но всем сердцем, всей кровью врос в нее, как в землю врастает дерево.

И не уйти, не оторваться — только умереть. С ней, за нее, вместо нее... Но остаться на земле. А Дейнерис предпочитала взмывать на Дрогоне в небо, прильнув щекой к его шее — и слушать восхищенные вопли толпы.

Иногда Джон со страхом думал — стоило ли оно того? И почти всегда не знал, что ответить.

Только надеялся, что когда-нибудь она вспомнит, что он — на земле. Что он ждет ее — здесь.

Он надеялся, что где-то внутри у нее бьется живое сердце, но если бы его спросил кто-то родной и понимающий, он вряд ли сумел бы ответить — а не умерло ли еще его собственное?

* * *

Дени любила Джона.

Нельзя позволять слабостям брать над собой верх — это Дени усвоила твердо. А любовь — слабость. Особенно когда приходится нести ее груз почти в одиночестве, почти в нелюбви.

В темноте, в ночной слепоте, когда холодные клыки тоски впиваются в самый центр груди, а постель может остаться не согретой до утра.

Совсем не впасть в отчаяние ей не позволяли люди — точнее, осознание того, что она нужна им, что они в ней нуждаются. Это позволяло ей держаться, когда казалось, что земля уходит у нее из-под ног, оставляя ее висеть на краю пропасти, клубящейся темнотой, стремящейся забрать ее себе.

И она вынуждена была быть сильной, цепляться за осыпающуюся почву оскальзывающимися пальцами — и терпеть, терпеть.

Только в небе она чувствовала себя свободной, вне духоты Королевской Гавани, когда ветер хлестал ее по щекам и выл в уши, умоляя очнуться.

Иногда ей хотелось, чтобы Джон летел с ней рядом, обнимая за плечи — и чувствовать себя маленькой и слабой.

Иногда ей хотелось и вовсе не возвращаться.

Неужели это так трудно — бросить все, и поселиться где-нибудь далеко, где их бы никто не нашел? Иногда безвестность — это самый лучший дар, что могут послать боги. И Джон был бы рядом...

Иногда на Дейнерис нападала такая тоска, что этому не дано совершиться.

Но нет.

Это все глупые девичьи бредни — а она давным-давно не наивная девица.

Он весь будто соткан из утреннего инея — такого колючего, что страшно и рукой прикоснуться — поранит кожу до кости.

Душа Джона будто заперта от нее на тысячу засовов, и Дени уже все кулаки в кровь разбила, стараясь до него достучаться.

Если бы он мог, он бы увидел, как она бьется и стенает от боли в своей клетке. Но он глух и слеп — за его холодным, длинным лицом не найдешь и искорки тепла. Только осуждения и упреки.

Кто они друг другу? То ли супруги, то ли враги в одной постели — чаша весов задумчиво покачивается из стороны в сторону... Им с трудом удаётся оставаться не-врагами. Дени со страхом думала о времени, когда балансировать на грани больше не получится.

Ей оставалось только надеяться на то, что сумеет удержаться. Она ведь была очень-очень сильной — во всяком случае, Дени пока верила в это.

* * *

Дрогон беспокойно переступал с лапы на лапу, видимо, чувствуя настроение Дейнерис.

Она стояла, непривычно тихая и удрученная, почти касаясь лбом драконьей чешуи.

— Полетаем вместе?

Голос эхом отразился от стен — и Дейнерис Таргариен, почти не веря, обернулась.

Иногда в одном маленьком "почти" заключается целый мир.

По заявке lonely_dragon: Арья/Джон. "Мы как Бринден и Шира".

* * *

Я знаю, что счастье мое неглубоко,

Пальцы Арьи легкие и тонкие, как птичьи косточки, обтянутые кожей. Она осторожно перебирает старые свитки, и хоть на лице ее не написано такого же восхищения и благоговейного трепета, которое возникало в подобном случае у Сэмвела, Джон видит, что ей интересно.

Желтоватая бумага особенно старой карты осыпается под рукой — Арья досадливо хмыкает. В неверном свете сальной свечки, дрожащем на ее щеках, она кажется почти разрумянившейся. Хотя Джон знает — Арья бледная. Арья разучилась краснеть, прикусывать губу в задумчивости. Арья больше не летает, как буйный ветер, она тенью волочится по земле, не слышная и не видимая прочим.

— Тебе правда интересно? — спрашивает он, надеясь услышать ответ "нет", больше подходящий прежней Арье, которую он знал.

Она поднимает глаза — отцовские, но совсем девичьи — спокойные, мягкие, как туман.

В них сквозит невеселая улыбка, как солнечный луч, пробивающийся сквозь мутный ил.

— В черно-белом доме учат не только обращению с трупами, — говорит она спокойно, и рассеянно переворачивает страницу одетого в кожу фолианта, который даже не начинала читать.

Джона пробирает внезапным ветреным холодком — как и всякий раз от арьиной болезненной честности.

И он не знает, что ему делать — Арья не примет страха, а жалости — тем более.

— Я до сих пор не понимаю, как ты справилась, — говорит Джон, ощущая всю бессмысленность этих слов.

Как едва заметный, полуистершийся рисунок, на лице Арьи едва проступает задумчивость, но Джон чувствует — это всего лишь маска.

— Мне ты помог, — отрывисто говорит Арья после короткой паузы, будто ножом режет неприятную тишину. — Твоя Игла. Она была для меня домом, частью стаи. А пока стая жива, жив и волчонок.

Она покачивается на стуле, отворачиваясь, делая вид, что ей все равно. Отсвет пламени подрагивает на ее руке — и на миг кажется, что с нее содрана кожа и на пол вот-вот хлынет густая кровь.

— О чем ты читала? — спрашивает Джон просто для того, чтобы что-то спросить.

— О Великих Бастардах, — говорит Арья, — и они внезапно улыбаются друг другу. Одновременно, как прежде — и ледок меж ними будто истаял.

— Звучит чудесно, — замечает Джон с иронией — он весьма смутно помнит о них. — Ты уже не боишься этого слова, так ведь?

Свечение в ее глазах медленно угасает.

— Бояться нужно не слов, слова не могут очень-то ранить, — сухо говорит Арья. — Бояться нужно людей.

— Ты изменилась, — говорит Джон безнадежно.

— Изменилась... — повторяет Арья задумчиво, будто пробуя на вкус это слово. — Помнишь, Санса говорила, что доспехи леди — учтивость?

Джон вопросительно смотрит на нее.

— А какие доспехи у тебя?

— Страх, — просто отвечает Арья. — Я привыкла бояться, привыкла, что это делает меня меньше и слабее. Но иногда страх может научить быть сильным.

Джону нестерпимо хочется взлохматить ей волосы, хоть как-то успокоить. Он протягивает руку — но не успевает.

— Чего же ты боишься, дитя смерти? — произносит Вель, неслышно подошедшая сзади.

С Арьи мгновенно слетает все напускное спокойствие — она вскакивает с места, не обращая внимания на стук книг, полетевших вслед за ней на пол. Резко, как волчок, она развернулась, вскидывая тонкие ручонки точно в попытке защититься. Джон делает шаг к ней и кладет руку ей на плечо — хотя разве Арье грозит опасность? Арья дрожит, как натянутая тетива.

— Убирайся! — кричит она прямо Вель в лицо, и этот беспомощный крик больно режет слух. Та, впрочем, спокойно улыбается.

— Мне сказать ему, чего ты боишься? — спрашивает она спокойно.

Джон ничего не понимает, но не успевает вмешаться — плечо Арьи молниеносно выворачивается из-под его руки.

Девочка убегает.

— Зачем ты пугаешь мою сестру? — чувствуя, что закипает, произносит Джон.

— Сдается мне, что не хочет она быть твоей сестрой.

Пару секунд Джон недоуменно смотрит на Вель, не в силах уразуметь, что она имеет в виду, а потом в раздражении кивает ей и бросается вслед за Арьей.

Он находит сестру неподалеку, скорчившейся, как малый зверек, и, несомненно. бурно рыдающей.

Спина ее дрожала, как в лихорадке, но Арья не издавала ни звука. И плакать ее отучили, с болью понимает Джон.

Стремясь хоть что-то сделать, он одним движением сгребает Арью в охапку и прижимает к себе.

Но она внезапно начинает биться в его руках, как птичка, пойманная в силок.

— Не трогай меня! — кричит она яростно, как недавно на Вель. — Никогда не смей меня трогать!!!

Ошарашенный Джон выпускает ее, и Арья ожесточенно трет глаза, как будто это способно скрыть ее слезы.

— Да что произошло? — спрашивает он спустя долгую минуту молчания.

— Мы как Бринден и Шира, — всхлипывает Арья глухо, отворачиваясь. — Мы совсем как они, правда?

— Сводные брат и сестра? По отцу?** Я знаю... — растерянно уточняет Джон.

— Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, — говорит ему Арья.

Но знали бы вы, что творится со мной,

когда он меня называет сестрой...

* здесь и далее — цитата из песни Тол Мириам — Названому брату.

**Р+Л=Д, если что.

Внимание!

R, Инцест, Смерть персонажей.

По заявке lonely_dragon: . Серсея/Джейме: "То ли преданы друг другу, то ли преданы друг другом".

* * *

В сером, сотканном из тумана мире двигаться тяжело — липкие клочья цепляются за ноги, пробираются в глотку, норовят опрокинуть и задушить.

Джейме упрямо движется вперед — слабый огонек как будто факела ведет его за собой. Может, это Бриенна? Вот упрямица — и после смерти не может успокоиться, оберегая его.

Еще шаг — и еще один. Только бы не упасть, иначе — смерть. А Джейме очень хочет жить — каждый глоток воздуха, каждое движение горящих в усталости ног будто тащит его вперед, заставляя держаться, заставляя вспоминать, что он еще не в преисподней. Хотя, возможно, на пути к ней.

Но огонек не угасает. Тускло мерцая в рваном, ветреном мареве, он зовет его за собой. И Джейме подчиняется этому зову.

Внезапно налетает ветер, унося с собой серую липкую хмарь; откуда-то сверху сияющим потоком льется свет: не солнечный, серебряный, странно вспыхивающий тусклыми фиолетовыми искрами, нестерпимо яркий для человеческих глаз — Джейме поспешно заслоняет глаза рукой — правой, отмечая почти с животной радостью острое игольчатое покалывание жизни в пальцах.

Когда он решается открыть глаза, он видит покачивающийся фонарь в тонкой, белой, до скрежета зубов, до боли знакомой руке.

— Серсея, — говорит он.

Сестра безмолвно кивает. Кивает, всплеснув прозрачным огненным отсветом, неожиданно ощутимым и материальным в этом серебряном свечении, фонарь в ее руке.

Предательница-Серсея.

Но ненависть, всколыхнувшая было душу ядовитым дуновением, тут же угасает, как угли, припорошенные пеплом и снегом. Ей не было здесь места.

Дернувшись так же, как струна под пальцами музыканта на излете песни вибрирует последней, ликующей нотой, Джейме охватывает тонкий серсеин стан обеими — наконец-то! — руками.

Она, мягкая и податливая, движется к нему навстречу, жадно приникает губами к его рту.

Ее тело, ее кожа поет для него знакомой песней, которой Джейме никогда не пресытится.

Он пытается в жгучем, томительном нетерпении порвать мешающий, текучий шелк ее платья — но ткань сама расплывается под его пальцами, истаивая, точно легкий дым.

Серсея остается перед ним — прекрасная и обнаженная.

Ее лоно принимает Джейме в себя. Они вновь становятся единым целым, они остаются одни в целом мире, будто заключенные в невидимую скорлупу. Навсегда вместе, брат и сестра — то ли преданы друг другу, то ли преданы друг другом, но ничего в этот миг не было важным, кроме единения их тел — брат и сестра, одна плоть, одна душа, одна кровь...

Кровь.

Кровавые слезы прочерчивают борозды по лицу Серсеи.

Волосы становятся белыми и ломкими, а тело прямо под его руками раздувается, становясь рыхлым и кашистым. В нос ударяет отчетливый, приторно-сладкий запах гнили.

Кейтлин Старк страшно хрипит, еще крепче прижимая Джейме к себе.

Их тела до сих пор соединены — тело живого и тело трупа.

— Позволь мне зачать от тебя живое дитя, — различает Джейме и страшно кричит, просыпаясь.

* * *

Но действительность оказалась страшнее самого ужасного кошмара.

Хрипела не Кейтлин.

На последнем издыхании, сотрясаясь в агонии, хрипела Мирцелла.

Руки Серсеи сдавливали горло девочки.

Сдавливали горло его дочери. Лицо ее было уже синим, рот открылся... Рядом безжизненно скорчился Томмен, разметав маленькие, слабые руки.

Какой отвратительный сон, — в отчаянии подумал Джейме, — скорей бы проснуться.

С этой полумыслью он бросился к сестре. Отшвырнуть ее ему, однорукому, оказалось не так уж и просто. Серсея не сопротивлялась, но и не желала выпускать из рук тонкую шею уже не шевелившейся Мирцеллы.

* * *

— Золотые короны для них, золотые их саваны, — пела Серсея, тихо покачиваясь из стороны в сторону. — Трое их у меня, трое, трое, трое. Теперь-то все кончится, все непременно кончится... Мои детки, мои милые детки...

Джейме только и мог, что смотреть на нее, не в силах поверить, что тут, в шаге, Томмен... Мирцелла... дети.

Дети!

— Валонкар, валонкар, валонкар, — пела Серсея, и зеленые глаза ее были затянуты пленкой, как у умирающей птицы. — Все кончится, все скоро кончится.

"Это дурной сон", — твердил себе Джейме, делая один-единственный короткий шаг.

Серсея права. Все непременно скоро кончится.

По заявке lonely_dragon: Сандор/Санса. "Мой светлый ангел, Где ты, а где я, На другом конце земли"

* * *

Сандор вгрызается в неподатливую землю почти с остервенением — руки немеют от нечеловечьей, звериной усталости, и он в который раз уже думает, что убивать людей куда проще, чем хоронить. Однако эта мысль не приносит ровно никакого облегчения. Пот все так же щиплет глаза, заливает спину, что бы там не думал Сандор.

Капля за каплю — каждая капля пота за пролитую каплю крови; одна вырытая могила за одну отнятую жизнь. Когда счет сравняется — Сандор будет свободен. Боги безжалостны, заставляя расплачиваться за собственные грехи. Боги не знают милосердия. Да и нужно ли оно ему?

Он расплатится сам.

На последнем издыхании, когда воздух царапает грудь изнутри когтями, как бешеная кошка с подпаленным хвостом, он позволяет себе вспомнить ее — и на пару мгновений разум его вспыхивает, как дотлевающая свеча.

Пташка. Маленькая, тонкорукая, с цыплячьей шейкой и гордым именем.

Он хвалился перед ней, как сопливый юнец. Он будто искал у нее спасения — а ее саму так и не смог защитить.

Сандор откидывает капюшон и сплевывает в свежевырытую могилу, почти дрожа — то ли от усталости, то ли от отвращения к себе. Солнце осторожно касается обожженной щеки легкими, лучистыми пташкиными пальцами.

Сан-дор, Сан-са. Даже имена похожи — так же, как их гербы, так же, как собаки неуловимо напоминают лютоволков — и отличаются от них.

Пташка... нет, вопреки всему, не была она для него женщиной, совсем не была — мала еще. Если бы с девками можно было дружить — он назвал бы ее другом.

Но почему-то всякий раз, как он вглядывался в ее глаза, доверху наполненные страхом, ему казалось, что она — поймет. Весь ужас, что съедал его изнутри — ведь ей самой было тоже страшно.

Нет, Сандор не ждал жалости — да и зачем унижаться перед девчонкой? Он просто превращался рядом с ней в тринадцатилетнего сопляка, ощущая, что испуганная девочка много, много старше его самого.

Возможно, такой — тихой и понимающей, — была бы его сестричка, если бы выжила.

Другом она ему не была. Сестрой тоже, одновременно являясь и тем, и другим — и еще чем-то — непонятным, живущим на самом краешке сознания.

Выплескивать свою боль на Сансу было слишком жестоко, но маска спокойствия, которую он носила, бесила Сандора. Забудь свои учтивые словечки, глупая, хотелось крикнуть ему в ее спокойное лицо.

Поговори со мной, Санса. Выслушай. Испугайся. Раздели со мной мой страх.

Носить его одному — невыносимо. Санса. Мой светлый ангел, где ты, а где я, на другом конце земли.

Иногда ему снилась та самая жаровня. Он с криком пытался сбежать из комнаты, ожидая, когда Григор бессловесно попытается его убить — но сон не имел к нему отношения. Сандор только со стороны мог наблюдать, как двери распахиваются, и Джоффри за волосы втаскивает в комнату странно молчаливую девочку.

Жаровня ждет, огрызаясь клыками углей. Джоффри толкает ее — и непонятно, то ли лицо ее пылает, то ли это рыжие локоны взметнулись, стараясь уберечься от пламени.

И Сандор хочет ее спасти — но не может пошевелиться, будто приковало его что-то к земле. И это не страх. Ради нее — забыл бы.

"Поздно уже спасать — поздно, поздно", — чирикает какая-то пичуга.

И она права. Он не успел, не справился, не смог — не защитил.

Не помог — а, напротив, у нее, слабой, маленькой — сам просил защиты и спасения.

И плевать, что она сама не захотела идти с ним.

Расплата за смерть — нелегка, но ясно видима — пот за кровь, за жизнь — могилы.

Но как он расплатится за Сансу? Солнце касается его лица ласково — и он натягивает капюшон снова.

Могильщик стоит над свежевырытой могилой — и гадает, какую по счету он выроет для себя.

По заявке Майя Таурус: Тирион/Пенни. "Маленький, маленький, всё равно тебя не брошу, потому что ты хороший, я тебя люблю."

* * *

Ты проводи меня до двери,

Ведь дикие повсюду звери -

Лишь только ты моя опора,

Надежней двери и забора.

— Пенни! — раздраженно каркнул Тирион. — Я сам в состоянии надеть свои бриджи, твоя помощь мне не требуется!

Карлица выпрямилась, нервно комкая в руках разнесчастные тирионовы бриджи, сшитые по мерке восьмилетнего ребенка.

В ее больших карих глазах медленно, как в тучках, набухали крупные слезинки — на миг Тириону стало ее жалко. Но только на миг — раболепия он на дух не переносил. Хотя... Пенни искренне старалась помочь — да только Тирион не нуждался в ее помощи.

— Отдай их мне, немедленно, — непреклонно заявил он.

Пенни трепетно прижала тирионову одежку к груди, как любимого котенка, и отчаянно замотала головой.

Если бы ситуация не была такой ужасной, Тирион, пожалуй, даже умилился бы — да только бриджи-то были у него одни-единственные.

И он босился в погоню.

— Я только постирать хотела! — жалобно пищала Пенни бриджам со слезой в голосе, не забывая, впрочем, быстро-быстро перебирать маленькими толстыми ножками. Бриджи, впрочем, последовали примеру хозяина и остались глухи к ее жалобам.

— Не... надо... стирать! — пыхтел Тирион, со стыдом ощущая, как ветер бесстыже овевает его ляжки.

Пенни обернулась и невнятно прыснула — Тириону стало еще гаже.

— Что ты как маленький! — внезапно переходя на деловитый тон, поучительно сказала она, не замедляя шаг. — Заботу, милорд, ценить надо.

Тирион так и остался стоять с открытым ртом. Он? "Как маленький"? Иные ее забери, "как"?

Нет, Пенни была положительно невероятна.

Хлопнула дверь.

Бриджи было уже не спасти — и Тирион со вздохом принялся искать какую-нибудь ветошь, чтобы повязать ее на манер токара.

Четверть часа спустя Пенни принесла ему совершенно расползшуюся ветхую тряпицу. Вид у нее при этом был такой гордый, что замотанный в тряпицу Тирион лишь покачал головой, не в силах стереть с ее физиономии сияющее выражение.

Ему отчетливо захотелось побиться головой о стену с воплем "Тирион плохой, плохой, плохой... манипулятор".

— Я постирала! — сияя, как начищенный медный горшок, сообщила Пенни, протягивая ему нечто, в чем с трудом можно было опознать бывшие тирионовы бриджи.

— Спасибо, — неосторожно ляпнул Тирион, совершив тем самым стратегическую ошибку: Пенни, позабыв о своем подвиге, тут же полезла целоваться.

* * *

...Ты смотришь на меня устало,

Возьму тебя на ручки,

Сниму рубашку, брючки

И положу под одеяло.

Тириону снилось, что на него приземлился дракон, вжав его чешуйчатым животом в землю.

На дракона забрался боевой слон, на слона конь, на коне сидел латник в полном вооружении — а на шлеме у латника на одной ноге скакала Пенни и заливисто хохотала.

Он в ужасе дернулся, пытаясь выбраться — и открыл глаза. Что-то действительно не давало ему пошевелиться.

Тирион затрепыхался, чувствуя себя спеленутым дитятей — но тщетно. Что-то невыносимо жаркое, душное, тяжелое обвивало его со всех сторон.

— Пенни!!! — заорал Тирион, предчувствуя неладное. — Что ты опять устроила? Пенни, да сожрут тебя Иные!

— Мне показалось, что тебе холодно, милорд, — раздался неуверенный голосок над самым ухом. — Вот и укутала поплотнее! Разве что-то не так?

— Мне жарко, — прокряхтел Тирион. — И я совсем не могу пошевелиться. Развяжи меня... то есть я хотел сказать, убери эти проклятые шкуры.

— Совсем-совсем не можешь? — с непонятным интересом уточнила Пенни.

— Совсем, — не чуя подвоха, подтвердил Тирион.

Естественно, проклятая девчонка тут же бессовестно воспользовалась его беспомощным положением и полезла целоваться.

* * *

— Маленький, маленький, — напевала Пенни, смахивая пылинку с его плеча.

— Да когда же ты отстанешь от меня?! — в сердцах завопил Тирион.

— Ну не будь таким угрюмым... — гнула Пенни свое, ероша его волосы.

— Я не угрюм. Я зол, — уточнил Тирион, уворачиваясь. — Что ты со мной, таким мерзким и неблагодарным твоим заботам, возишься?

Пенни лукаво улыбнулась, подставляя лицо брызнувшим лучикам солнца:

— Все рвно тебя не брошу, потому что ты хороший...

— Что-о?! — опешил Тирион.

— Я тебя люблю.

Тирион подавился очередным язвительным замечанием.

А Пенни — разумеется, полезла целоваться.

По заявке Edelweiss: Арья/Джендри "Иногда мне кажется, что я иду в никуда. Я двигаюсь, но не по той дороге."

Проще было закрыть глаза и не думать — не думать, как живой человек. Тень без имени живет только чужими смертями, ничего своего для нее нет. Только смерть, только ненасытные боги, жаждущие крови.

Дорога, выстланнаая трупами, чужими лицами, чужими масками.

Девочка без имени не могла позволить себе думать об этом — но ее заставляли. Запретная клетка в мыслях, в которой были заперты давно умершие мать, отец, братья другой девочки, о которой запрещено было вспоминать, не давала ей покоя.

Заключенные в них люди кричали, бились, рыдали.

"Мы были у тебя, слышишь, были! Вспомни, кто ты такая. Не смей забывать нас".

Если существуют темные молитвы, просящие о смерти (Сир Илин, сир Меррин, королева Серсея...), существуют ли молитвы, просящие о другом?

Может, скоро она забудется окончательно, и нужно будет повторять другой список?

— Лорд Эддард, леди Кейтлин, Джон, Робб, Бран, Рикон — и Санса, — горько прошептала в подушку Арья, и страх уколол ей спину острыми иголками (а может, это тюфяк прохудился). — Не хочу так. Не хочу.

Той ночью ей почему-то приснился Джендри. Он смотрел на нее укоризненными синими глазами короля, но чем больше Арья рвалась к нему, тем сильнее неведомая сила опутывала ее ноги.

— Ты вернулся, а я не могу! — беспомощно крикнула она ему вслед. — Я не могу к тебе вернуться, глупый Бык!

"Можешь, — сказал он одними губами. — Можешь, глупая ты миледи".

* * *

Ночь была наполнена запахами — пахло едва уловимым мокрым осенним тлением, приближающимся дождем — и человеком.

Волчице был смутно знаком его запах — он был одним из человеческих детенышей, которых она спасала вместе со своими братьями от двуногих охотников за людьми.

"Он был моей стаей", — шепнула ей девочка, и волчица помотала головой. Она не любила такие моменты, но, тоскуя по ней, была рада и этому.

"Джендри, — тихо шепнул ей голос человека, — Его зовут Джендри. Ты не знаешь, зато я знаю. Это я, я, я, а не ты".

Нимерия заскулила и спряталась, уступая, сливаясь с девочкой... служанкой... сливаясь с никем? Нет, с Арьей.

Ликуя, Арья неслась сквозь вечерние сумерки, быстро сгущающиеся над ее головой. Земля пружинила под ее сильными задними лапами и мягко подавалась под передними.

Она чуяла в воздухе запах и знала, кому он принадлежал. Воздух пел для ее чуткого носа.

Еще шаг — бесшумный мягкий прыжок, очень тихий для огромного, гибкого волчьего тела — и он стоит перед ней.

Арья смотрит в синие глаза, наполненные ужасом, и прижимает уши.

Джендри вскидывает арбалет (Арье сложно было вспомнить это слово, и подавить желание Нимерии вцепиться человеку в шею), и целится прямо в ее горло.

Арья распахивает пасть в подобии собачьего приветствия, вываливая наружу язык, и скулит.

Осторожно, сейчас — осторожно.

Джендри недоверчиво смотрит на нее в предчувствии близкой гибели — руки его дрожат. Арья, стараясь до последней шерстинки выразить миролюбие, вытягивается на земле. Животу холодно в луже, но она терпит. Она — хороший волк. Правда, Нимерия?

Не бойся, Джендри. Я просто сплю и вижу тебя во сне. Это только мой сон, мой хороший сон.

Не бойся.

Арья закрывает глаза, уверенная, что Джендри не причинит ей вреда, и лежит без движения.

— Ты ее волчица? — потрясенно спрашивает Джендри. — Та, которую прогнала Арья?!

Арья открывает глаза и чуть поворачивает голову. Джендри все еще боится, но он опустил арбалет.

Где-то в глубине она чует раздражение волчицы, но сейчас ей важен только он, только его синие глаза, глядящие на нее с настороженным страхом и цепким вниманием.

Но он опустил арбалет!

"Не бойся меня, — хочется сказать Арье. — Это не Нимерия, а я. Я пришла посмотреть на тебя с другого конца света во сне".

Как много ей хочется сказать Джендри! Как много невысказанных тревог и страданий, как много сомнений накопилось в слабой человеческой шкуре.

"Иногда мне кажется, что я иду в никуда. Я двигаюсь, но не по той дороге", — устало и назойливо шелестят ее сомнения.

И волчица воет в глубине тоскливо и надрывно.

И еще много иного хотелось бы ей сказать. Например то, что она все еще помнит его. Сквозь выворачивающиеся наизнанку лица, сквозь личины и выпотрошенные души, сквозь пот, боль, усталость и непогоду, даже сквозь саму смерть — она его помнит.

"Не бойся мне сниться, — сказала бы Арья, если бы волки не были немы. — Сон — это совсем не страшно, во сне люди сильны, как волки".

Она, не открывая глаз, кладет голову на вытянутые передние лапы. Как верный пес, самый чуткий страж.

Как многое хочется сказать в этой тишине, в этой вынужденной немоте, где ее слышит только Нимерия, и нет тысячи глаз богов и богинь, неусыпно следивших за нею.

Джендри бы понял ее, Арья точно знает.

— Ты Нимерия, — говорит Джендри полуиспуганно.

Арья открывает глаза, и ловит глазами его взгляд, как в силок. Смотрит долго и насмешливо, чуть склонив голову набок.

Джендри ждет, глупый, не дыша, как будто волчица способна ему ответить.

И тогда Арья медленно и совсем по-человечески кивает ему.

Джендри вскрикивает:

— Седьмое пекло, что за чертовщина?!

А Арье хочется смеяться.

Она не знает, сколько проходит времени и напряженного, как тетива, молчания, но когда она ощущает прикосновение человека к своей шерсти, уходить из этого тела ей уже не хочется.

Какой хороший сон. Когда утром она вновь проснется никем, она, пожалуй, позволит себе его вспомнить.

По заявке ~Лютик~: Эддард, Лианна. "— Скажи, мы увидимся завтра?

— Я не знаю. Возможно, что "Завтра" — это моё сегодня."

* * *

С самого дня исчезновения Лианны Нед не знал покоя. Стоило ему хоть на мгновение смежить веки, сестра приходила к нему.

Она расчесывала длинные темные кудри костяным гребнем, и застегивала плащ серебряной брошью в виде лютоволка, собираясь в дальнюю дорогу.

В открытых замковых воротах пламенела тьма, готовая, едва Лианна сделает шаг за порог, пожрать ее без остатка.

Но руки, которые старался удержать Нед, и плащ ее, осыпались из его пальцев холодными снежными струями.

Он пытался заступить ей дорогу, но тщетно. Лианна будто не замечала его слабых попыток.

Впрочем, Нед всегда был слабым. А Брандона в его снах не было.

— Не ходи, — хотелось крикнуть ему, как слабому мальчишке, позабыв, что он стал мужчиной и лордом. — Не ходи, Лианна. Ты пропадешь там!

Пропадешь, вторила горячая тьма за воротами. Пропадешь, Лианна, пропадешь, пропадешь, пропадешь.

Тьма обдавала жаром спину, иссушала спекшиеся губы, хохотала — а Лианна с улыбкой на устах шла к самому ее центру.

— Посмотри же, Нед, туда, взгляни сам, — говорила на тихо, но ее голос эхом отражался от пустых винтерфеллских стен. — Там свет ожидает меня, свет и любовь. Посмотри же, Нед, разве мне есть, чего бояться?

Нед распахивал обожженные веки, вглядываясь изо всех сил, но ничего не видел, кроме темноты и смерти.

Тьма упругим толчком повалила его на колени, окатила горячей волной. Лианна, не замечая этого, продолжала идти навстречу распахнутым обьятиям темноты — жуткой, скалящейся.

Эхо ее шагов безнадежно трепетало под высокими сводами.

— Не ходи, — еще раз, беспомощно простирая к ней руки, не в силах подняться на ослабевшие ноги, попытался Нед. — Останься, Лианна! Останься!

У самого выхода, не сделав последний шаг, Лианна обернулась. Тьма обнимала ее за плечи. Лицо светилось лихорадочным, звериным счастьем.

— Не могу, братец, как ты не понимаешь? Не могу.

— Ты вернешься? Скажи, что вернешься, — молил он, распластанный, пригвожденный к полу бессилием.

— Все люди возвращаются, — вымолвила Лианна. — А когда прикажешь мне вернуться ты?

— Завтра, — выдохнул Нед, в последней, выламывающей ребра надежде. — Пожалуйста, сестра... Завтра. Возвращайся ко мне... завтра.

В одном слове заключилась для него надежда на все — и на мир, и на покой, и на благополучное возвращение похищенной сестры (похищенной ли? "Там свет и любовь", говорила она).

Но — завтра.

Наступит новый день, и все будет хорошо. Неду так хотелось в это верить.

— Завтра, — горько произнесла Лианна.

— Да, завтра. Скажи, мы увидимся завтра?

— Я не знаю, — тихо отозвалась сестра. — Возможно, что "завтра" — это моё сегодня. Счастливые существуют вне времени, и дни для них сливаются, как ручейки, впадающие в реку. Что для меня "завтра", брат?

Нед видел бледный контур ее лица, высвеченный темнотой. А затем она сделала шаг назад, взмахнула руками, будто пытаясь взлететь — и исчезла.

Исчезла и темнота, и сила, притискивающая его к полу. Нед вскочил, бросился к выходу — и не увидел ничего. Лианны не было. Замковый двор был пуст.

Нед в панике огляделся — но не увидел даже следов сестры на нерастаявшем снегу.

— Лианна! — позвал он. — Лианна, где же ты?

Внезапно налетевший ветер бросил ему в лицо пригоршню голубых лепестков зимних роз, светлых, с тонкими прожилками-венками. Прохладных, как руки сестры. Они кружились около его лица, ласкали последним приветом... мешали видеть и дышать.

Нед в ужасе проснулся.

Наяву также не было ни Лианны, ни Винтерфелла. Была только война.

* * *

Утешение от богов — видеть мертвых во сне, без устали умоляя о прощении, едва прикасаясь к их неверным, размытым памятью образам. На этот раз Нед видит сестру не умирающей, и это само по себе благо.

Лианна улыбается и молчит, глядя на него выжидающе.

— У меня родилась младшая дочь, — просто, чтобы хоть что-то сказать, говорит Нед. — Она ужасно похожа на тебя.

— Ты, должно быть, счастлив, — отзывается сестра. Голос ее звучит будто издалека.

— Я не назвал ее твоим именем, — виновато говорит Нед. — Я не смог.

Лианна утешающе касается его руки, но Нед не чувствует прикосновения.

Затем кивает и беззвучными шагами идет прочь.

— Постой, — спохватывается Нед.

Лманна оборачивается, и улыбка тает в ее глазах.

— Скажи, мы увидимся завтра? — спрашивает Нед, как много лет назад, в другом сне.

— Я не знаю. Возможно, что "завтра" — это моё сегодня, — все так же отвечает Лианна. — Мертвые существуют вне времени.

На ее бледном платье расплывается кровавое пятно.

"Ворожеи не оставляй в живых" — книга Исход, глава 22, стих 18

По заявке Fluxius Secundus: Джоффри (попаданец)/Мелисандра. "Назови хоть одну причину оставить тебя в живых".

* * *

Жизнь монаха тяжела, конечно — тут я возражать не стану. То дождь проклятый до костей промочит, то краюхи хлеба никто нищенствующему брату не подаст Но случаются в ней и хорошие деньки. Пустит, к примеру, крестьянин зажиточный под крышу свою. А там, глядишь, и дочку его дебелую исповедовать получится — много ли святому человеку надо?

Или, опять же, веселые люди крестьяне. Не понравится им девка пригожая, на окраине живущая. Да при случае у кого-нибудь коровенка от голода ноги протянет... Так они девку за косу — и на костер. А монаху чего бы не помочь? Ох и весело, доложу я вам, ведьм перед смертью исповедовать.

Или вот, скажем, раздобыл вчера брат Антонио штоф хорошего винца — так мы его и распили во славу божию. А молились мы истово, прямо вперемешку с песнями веселыми — винцо в том деле хорошо помогает.

Проснулся я утром — в голове будто колокол гудит — а звонарем я отроду не был. Разлепил я глаза кое-как, и ну креститься — не иначе как в раю очутился: повсюду подушки бархатные, на мне вместо рванины — рубашка шелковая.

Подняли меня из постели не иначе как ангелы — девки такие, что грехов на них — исповедовать устанешь.

Да только чувствую я — тело-то как чужое. Впрочем, не растерялся, а примечать стал: по всему выходило, что очутился я в незнакомом королевстве, в теле отрока, прозываемого Джоффри — и, пресвятая дева, короля.

Едва не обмарался я со страху, признаться, почти как тогда, когда нас крестьяне с вилами из деревни гнали, посчитав несправедливо, что мы с братьями пару свиней умыкнули. А потом пораскинул мозгами. и решил, что дело-то благое, не зря мне такая милость оказана.

Вера у них была, конечно, другая, но не сказать, чтобы сильно от нашей отличалась. Когда я стал требовать, чтобы к Папе меня отвели — сначала удивились и не поняли, а потом верховного септона пригласили (септон у них, значит, заместо Папы). Мы с ним быстро подружились — такой же пья... святой человек, как и я, оказался. Хоть сейчас в орден принимай.

Он конечно, сначала боялся меня, отрока, но после второго штофа вина стали мы с ним хорошими приятелями.

Язык у него развязался, и поведал он, что большая опасность мне грозит: у моего-де дяди Станниса в подручных ведьма есть. Жжет народ на кострах как попало, и мне смертью лютой грозит.

Тут я, признаться, подумал, что мне вино разум-то помутило: ведьма людей на кострах жжет. Люди же ведьм сжигать должны, если по совести.

Но этот их септон икнул, вытер винный рот, и сказал, что все так и есть.

Чудное королевство!

Но, как я уже говорил, с ведьмами дело иметь мне приходилось, поэтому я отдал приказ — собирать народ. Будем ведьму ловить.

Мать моя, то есть отрока этого — по виду отъявленная грешница! — сперва возражать пыталась, да я верх над ней одержал, даром что королева; так я-то король!

Собрали мы крестьян со всего королевства, да в поход двинулись.

И знаете — изловили ведь проклятущую.

* * *

На вид она была — чисто ведьма. Красивая, хоть и красноглазая, что твоя крольчиха. Смотрела так нахально, хоть руки и связаны были. А зачем на меня смотреть так? Всем мое новое королевское качество хорошо было — сыт, одет, людьми командую, обеты не довлеют — кроме возраста. По малолетству-то и ведьм за косы таскать не так интересно.

Мне бы тело мое прежнее — тут бы я не растерялся. Все грехи бы ведьме отпустил.

— Что ты хочешь со мной сделать, мальчишка? — будто отвечая на мои мысли, спросила ведьма.

— Сожгу, конечно, — не подумав, что тут-то все наоборот, махнул я рукой.

Кроличьи ведьмины глаза расширились:

— Смеешься надо мной? Смеешь ли ты высмеять р'глорово жертвоприношение?

Имечко ее бога я, как ни старался, мог произнести, только запихав пару грецких орехов за щеки. А ведьма, ишь ты, и не запинается.

— Я привык поступать с ведьмами только таким образом, — важно, выпятив отсутствующий живот, произнес я.

Ведьму, кажется, проняло. Она затрепыхалась в своих веревках, и льстиво сказала:

— Я видела в пламени! Нам лучше обьединить свои усилия!

Только связанной бабе веры нет, это всякому ясно. Тем не менее, я решил послушать.

— Значит, ты, ведьма, предлагаешь мне тебя пощадить? Так назови хоть одну причину оставить тебя в живых.

Она внимательно посмотрела мне в глаза, и внезапно расхохоталась, так, что у меня волосы на зытылке зашевелились.

— Ты, пришелец, и вовсе не из этого мира. Не хочешь вернуться домой? Нет? Если хочешь, развлекайся здесь — а я дам тебе возможность по желанию возвращать свое тело для всяческих развлечений, — зачастила она, буквально пронизывая меня взглядом. — Клянусь, что вреда не причиню.

Я задумался. Предложение, пожалуй, было интересным.

Растирая освобожденные от веревок запястья, она внезапно рванула на себе платье, а я, не поверите, даже из любопытства смотреть не стал. Скоро совсем святым сделаюсь с этой королевской жизнью!

Под ноги мне выкатился тонкий браслет с ярким рубином — за такой, пожалуй. можно было бы пару свиней выручить.

* * *

С наслаждением потянувшись своим родным, жилистым телом, я скосил глаза на ало пульсирующий браслет на руке. Подумал.

Посмотрел на ведьму, дремлющую на моем плече после отпущения грехов.

И сдернул дьявольскую штуковину с руки, ощущая, как моментально съеживается и молодеет тело — я святым собрался становиться или как?

Вот сей же час и начну — ибо сказано — "ворожеи не оставляй в живых".

И хоть много грехов осталось на ведьме — мне-то какое дело?

Вот только винца хлебну — и хоть сейчас в праведники!

Примечание автора:

На всякий случай.

На какую-либо историчность образа автор вообще не претендует. Автор в пору юности обчитался Гептамерона, где монахи изображались весьма иронично.

Не воспринимайте всерьез эту неумелую сатиру.

По заявке ihaerus: Маргери Тирелл/Бран Старк. "Я гуляла в наших садах и вдруг увидела чардрево: а раньше его здесь не было, точно знаю. И почувствовала, как на меня кто-то смотрит".

* * *

Бледные лики чардрев смотрят сквозь время — и никогда не догадаешься, что ты увидишь на этот раз: друга ли — глубоким стариком, или собственную мать — маленькой девочкой.

Бран слышал все — биение тысяч беличьих сердец, людские шепоты, трепетание птичьих крыл. А если бы он мог опуститься чуть ниже, под землю, он ощутил бы, как гулко пульсируют жизнью зреющие семена.

Он мог заставить любое из них проклюнуться — почему бы и нет? Душой врастал он в побеги, и стремился к солнцу, лившему с небес золотое летнее вино. Славно было рождаться вместе с деревом, расти, крепнуть, пить живые соки из земли, ощущая, как сила капля за каплей наполняет тебя...

Бран расправил веточки — и хоть никто не успел вырезать на его стволе лик, он видел — тысячью глаз-листьев.

Маленькая девочка, взметнув гривой густых каштановых волос, обернулась к нему и вскрикнула.

"Мира?" — удивленно прошелестел Бран тысячью голосов.

Но это была не Мира.

Кареглазая девочка лет семи, в красивом платье, немыслимом для Миры, осторожно, на цыпочках, подошла к Брану и коснулась самого тонкого побега. Бран качнулся к ней, прошелестев:

— Тиш-ше, тиш-ше.

Глаза ее расширились удивленно.

— Говорящее дерево? — в недоумении произнесла она.

Бран даже удивился немного — обычно никто не слышал в шелесте листвы ничего, кросе неясного шума. Подумал — и легонько коснулся алой ладошкой-листком ее щеки ("Ты права!"), но — ничего не ответил.

* * *

— Я гуляла в наших садах и вдруг увидела чардрево; а раньше его здесь не было, точно знаю. И почувствовала, как на меня кто-то смотрит, — опустив голову, тихо проговорила Маргери. Про то, что дерево с ней разговаривало, она благоразумно решила не упоминать. Это было странно, очень странно — Маргери и себе не очень-то доверяла, а уж надеяться на то, что бабушка поверит в такое, и впрямь было глупо.

Хотя она могла бы поверить во внезапно выросшее чардрево — хотя бы для того, чтобы Маргери точно уверилась, что ей это не приснилось.

Но леди Оленна только рассмеялась и потрепала ее по щеке:

— Уиллас, негодник, совсем запудрил тебе мозги своими сказками!

Бабушка всегда была права, и если она говорит, что дерево — это сказка, значит, так оно и есть.

Поэтому Маргери торопливо извинилась и со всех ног помчалась обратно в сад: если к тебе в сад приходит настоящая сказка, какая девочка откажется в ней поучаствовать?

Чардрево оказалось на прежнем месте, тонкое, белое, очень-очень сказочное — и Маргери показалось, что оно приветствовало ее, и она, в свою очередь, присела в учтивом поклоне.

Так началась их дружба.

Волшебное дерево знало тысячу сказок — про летающих волков, свирепых великанов, людей, целиком сотканных изо льда, и людей, похожих на веточки. Каждая сказка скрывалась в шелесте алых листьев, будто прячась от нее, но так играть со сказкой в прятки было даже интересней, и разгадывать загадки — тоже.

К примеру, со временем Маргери догадалась, что летающий волк и мальчик, друживший с великаном — одно и то же. А еще он живет в ее чардреве — вернее, иногда приходит в гости, чтобы рассказать Маргери новую историю.

Она пока не понимала, как такое возможно, но не спрашивала, боясь разрушить свою сказку.

Иногда она видела этого мальчика во сне — он сидел на троне из белого чардрева.

— Ты в долине Аррен? — вспоминала Маргери, что лорды долины сидят на похожем троне. Только в Орлином гнезде светло, а мальчика окружала темнота. Как ему, наверное, страшно. — Тогда ты можешь приехать в Хайгарден. У нас здесь всегда светло, — беспомощно добавляла она.

Но мальчик только улыбался и качал головой:

— Я видел много столетий — и еще не родился. А когда я появлюсь на свет, я не буду уметь летать.

Маргери не понимала.

А мальчик — Бран, Бран, Брандон! — протягивал ей тонкие белые руки, странно светившиеся в полумгле, и усаживал рядом с собой на трон, будто королеву, нашептывая бесконечные сказки, пока Маргери не засыпала на его плече — а просыпалась она в своей, уже почти ненавистной, постели.

А Бран ждал ее в саду.

— Как я могу тебя найти? — спрашивала иногда она.

— Ты не можешь меня найти, только не здесь, не на юге, — шелестя, отвечало чардрево. — Я есть, но меня нет. А для тебя и вовсе не будет.

Маргери не может с этим смириться. Он все врет, конечно же.

Если его нет на юге, значит, Маргери поищет рыжего вихрастого мальчишку на севере — она уже взрослая, ей целых семь лет.

И для побега все готово.

По заявке Fluxius Secundus: Варис | Теон, "С тех пор все тянутся предо мною кривые, глухие окольные тропы…"

* * *

Автор расписывается в своей полной несостоятельности и поэтому предлагает вашему вниманию модерн-AU. Убедительно просим пристегнуть ремни и приготовить к броску гнилые помидоры.

* * *

Теон, трясущийся старичок с ломкими, седыми волосами, был, несмотря на внешний вид, молод — ему не исполнилось и двадцати пяти, — а поэтому его не могло не насторожить действо, происходящее на сцене. Больше всего место, где он оказался, напоминало собание какой-нибудь тоталитарной секты.

Вокруг молоденькой девчушки с пронзительными густо-синими глазами в странной, гипнотической пляске двигались с дюжину полуодетых мужчин — Теон долго пытался заглянуть им в глаза, а когда у него это вышло, он содрогнулся: глаза у них были мертвые, как матовые стекла в глазах манекенов.

"Матерь, Матерь, Матерь", — взывали они, а девчушка кивала им в такт, скорее всего, притворяясь столь же завороженной: ее взгляд, обшаривающий душный зал, был скальпельно-острым, осязаемым, как кошачьи когти, больно процарапывающие кожу.

В зале творилось безумие — горячий воздух бурлил и дурно пах, как кипящий бульон из несвежего мяса. Кто-то подхватывал крики: "Матерь", кто-то хлопал в такт ритмичным движениям — и наконец экстаз почти полностью захватил присутствующих.

"Уйти, немедленно уйти", — подумал Теон, пока сам не начал бесноваться, выкрикивая несуразности, повинуясь странному взгляду девчонки, и уже было приподнялся с неудобного сиденья, до немоты измучившего спину, как вдруг на плечо ему опустилась чья-то рука.

Теон в панике дернулся, оборачиваясь — с тех пор, как он побывал в руках ублюдка Рамси, превратившего его... в ничто, чужих прикосновений к собственному телу он боялся и терпеть не мог.

Еще хуже, если его трогает один из этих, одержимых.

— Ты же будешь послушным Вонючкой?

Теон кусает губы, видя, как из темноты выплывает острый скол смутно блестящего лезвия.

— Простите, если напугал вас, — возвращает его к действительности вкрадчивый голос. Обратившийся к нему мужчина лыс, дороден и прилично одет — даже непонятно, что он забыл на этом сборище. И глаза у него — не мутные, а скорее как у "матери": острые и изучающие.

Он протягивает ему руку, и Теон, помедлив, жмет ее. Рука у незнакомца широкая и мягкая — Теон, неуверенно, стараясь преодолеть дрожь в пальцах, пожимая ее, почему-то вспоминает о детских хирургах.

— Не думаю, чтобы вам здесь нравилось, — замечает незнакомец. Голос у него такой же, как руки, мягкий и елейный — едва ощутимо неприятный. — Смею заметить, что солидарен с вами. Но со стороны, — он пожевал губами, изображая задумчивость, — наблюдать за этими маленькими пташками пожалуй, небезынтересно. Как люди превращаются в рабов...

— Ты будешь во всем меня слушаться.

В липкой тьме блестят глаза, похожие на застиранные белые простыни, и мир опрокидывается.

Кивнув Теону, незнакомец перевел взгляд на сцену.

— Подождите! — торопливо окликнул он его, и неожиданно для себя спросил: — А вы сами-то что тут делаете?

— Хочу стать безупречным, как и обещает название сего благородного собрания, — ухмыльнулся мягкий человек. — Вы, думаю, тоже пришли сюда с этой целью, не так ли, юноша?

А он проницателен. Угадать юношу в трясущемся старике — для этого требуется магия почище, чем предлагает Д. Таргариен со своими Безупречными. Впрочем, в одном незнакомец все же ошибся.

Не было у Теона никакой цели — по правде говоря, прийти сюда было первым более или менее осмысленным решением — до этого он только и мог заставить себя — прятаться. Прижиматься к темным углам, утопая в страхе, как в паутине: только не ублюдок Рамси. Только не снова.

— Н-нет, не думаю, — промямлил Теон, чувствуя, как странными рывками, как на неисправной карусели, начинает кружиться голова.

— Думаю, вам пора на воздух, — участливо сказал незнакомец. Теон напоследок успел удивиться: разве ему так уж интересно притворяться?

* * *

Господин Варис, успевший представиться, пока тащил его полубесчувственное тело до ближайшей скамьи, крутил в руках соломинку, и искоса, как большая птица, посматривал на Теона.

— Понимаете, юноша, наши с вами судьбы безусловно похожи, — витиевато и мерно продолжал он беседу, которой не существовало — Теон упорно молчал. — В детстве меня, точно так же, как и вас, искалечили.

Теон вскинулся, но не успел вставить ни словечка:

— Не спрашивайте, откуда я знаю — увидел по вашим глазам, — невозмутимо продолжил Варис. — Это был... безумный фанатик, такой же, как все эти кандидаты в Безупречные госпожи Таргариен. Но я не отчаялся. С тех пор все тянутся предо мною кривые, глухие окольные тропы…

Круглый белый палец закачался перед носом у Теона.

— Все эти люди, сидящие на престолах из человеческих костей и обещающие открыть людишкам магию бессметия, удачливости, рая, ада — да чего угодно, — в сущности, безнаказанны. Но они забывают, что людишки тоже могут играть в престолы.

— Что же вы хотите? — спросил Теон, чтобы не молчать.

Варис рассмеялся, цепко глядя на Теона совершенно не смеющимися глазами.

— Играть в престолы, разумеется — это же так увлекательно. И уничтожить их проклятую "магию". Вырвать ее с корнем.

Он тяжело поднялся со скамьи, и, не прощаясь, зашагал куда-то со стремительной целеустремленностью, немыслимой для такого грузного человека.

Ты — никто. Ты и шага не сможешь без меня сделать — без моего приказа.

Теон двинулся следом за Варисом.

По заявке Fluxius Secundus: Висенья/Нимфадора Тонкс, "Дилемма дикобразов"

* * *

Висенья приоткрыла глаза — над ней опрокинутой лазурной чашей плыло небо. Солнечный свет по капле сочился сквозь сомкнутые ресницы. Небосвод, как раненый латник, истекал солнцем, корчился в прозрачной ветреной агонии.

Висенья пошевелилась — тело повиновалось, но с трудом и запозданием, словно было заковано в тяжелые кандалы. Рука, впрочем, целеустремленно шарила по земле, натыкаясь на тонкие травинки... да!

Пальцы обхватили рукоятку меча — и облегчение, смешанное с запоздало пришедшим испугом, холодной водой хлынуло в живот. Темная Сестра с ней, а значит, бояться нечего, хоть беспамятство на миг и победило ее. Упругая, тяжелая сила клинка будто продолжала ее руку, и Висенья вмиг ощутила себя стократ сильнее.

Едва покачиваясь, как легкая соломенная кукла на ветру, она кое-как поднялась на ноги, используя меч, как опору — прости, сестрица! — и запрокинула голову ввысь, ощущая, как растрепавшиеся косы падают ей на спину.

Небо над головой было чужим.

В вышине, издали похожие на кружащиеся листки чардрев, кружились десятки драконов.

Десятки драконов! У них было всего трое! Трое!

Висенья заслонила глаза ладонью и внимательно вглядывалась в небеса — неужели она очутилась в Валирии? Но Валирия мертва. А может, она просто спит и видит чудесный сон?

Небо расчерчивали прозрачные огненные ниточки.

— Вхагар! — позвала она свою драконицу, зная, что в любой грезе, в любом, самом страшном забвении она — откликнется. — Вхагар!

На ее крик, слабый, сдавленный, внезапно откликнулись все драконы. Они замерли в воздухе, будто время остановилось — Висенья слышала, как тяжелым молотом бьется в груди сердце — и внезапно ринулись вниз, к ней, подхваченные незримым вихрем.

Земля задрожала под их громадными телами, воздух летел под крыльями, сбивая с ног, вколачиваясь в горло тугими, плотными струями, горячими он пламени.

Десятки драконов обступили Висенью, и приветствовали ее — рыком и пламенем, сгибали царственные шеи, признавая в ней свою хозяйку, свою королеву.

И сама Висенья склонялась перед ними.

— Тревога! — закричал вдруг кто-то. — Вызывайте авроров, немедленно, в питомнике посторонний!

Висенья ощутила толчок в спину, и перед тем, как колени ее чиркнули по мягкой почве, успела с обидой подумать, что ее никто и никогда не видел коленопреклоненной.

* * *

А дальше было непонятно. Вокруг Висеньи, запертой, очевидно, в какой-то камере (очень светлой и просторной, но тем не менее, закрытой), кружили какие-то люди в желтых одеяниях — Висенья сначала принала их за золотых плащей, но они были другими, и ее приказам не подчинялись.

Возможно, Эйгон и Рейнис таким образом захотели избавиться от нее — но даже обида не тлела в этих бледных, высоких стенах. Душу будто выжгли каленым железом, и она ничего не могла чувствовать.

— Откуда вы, маггл, появились в драконовом питомнике? Откуда у вас магический меч?

Кто вы? Почему, откуда, зачем, зачем, зачем? Вопросы звенели не в такт, вызывая головную боль — но Висенья отвечала и ей не верили.Какой тогда прок спрашивать?

— Дайте мне дракона, — кусая губы, просила она, едва не плача от унижения. — Или самую быструю лошадь, и я отправлюсь домой, в Королевскую гавань. Я клянусь, что вам не причинят вреда.

Безумцы, зовущие себя целителями, только переглядывались и качали головой. Целители? Ха!

Разве ей нужно исцеление? Ей нужна ее драконица — и ее сестра. Не Рейнис, о нет. Меч.

Однажды в ее невозможно светлую темницу вошла девчонка. По виду она была не такая, как ее мучители. Темные, мерцающие глаза смотрели оценивающе и пожалуй, с сочувствием.

Она протянула ей руку в приветствии, и, поколебавшись, Висенья пожала ее.

Странно, но изголодавшаяся по людям королева сразу потянулась к странной девочке. Быть может, потому, что у нее были живые глаза. Человеческие.

— Вы идете со мной, — решительно произнесла она. — В Мунго вам не место, а феномен ваш нуждается в изучении.

— В изучении? — с сомнением повторила Висенья?

Девочка мгновенно нахмурилась, кажется, уязвленная ее недоверием: внезапно возникшая теплота меж ними, тут же испарилась — и Висенья отпрянула от нее, будто уколовшись.

— Ну да. Скажите спасибо, что Отдел тайн вас не заполучил — живой вы оттуда вряд ли бы вышли. Маггл, умеющий подчинять себе драконов — это же немыслимо!

Она развернулась на каблуках, но как-то очень уж неосторожно: взмахнула руками и стала заваливаться в сторону, как подрубленное деревце.

Висенья подхватила ее под руку — как раз вовремя, чтобы удержать. Темные глаза девчонки засияли, и, точно совсем позабыв о своей недавней вспышке гнева, она виновато затараторила:

— Простите, простите. Я ужасно неуклюжая. Кстати, меня зовут Тонкс.

Висенья рассмеялась.

* * *

Меч ей вернули, но никакая сила не могла возвратить ей Вхагар, и Висенья отчаянно тосковала. Ей не хватало единственного любящего ее существа, ей не хватало полетов, а еще временами отчего-то не хватало странной девочки-колдуньи со странным именем Тонкс. То, что она колдунья, Висенья узнала, когда в очередной свой визит она, задумчиво на нее глядя, сказала:

— Мне нравятся твои волосы, — и ее короткие локоны, крашенные (как думала Висенья) тирошийскй краской, рассыпались по плечам серебряно-золотой волной.

— Ты безликая, — кричала тогда королева вне себя от возмущения. — Ты хочешь меня убить!

С Тонкс вообще было... непросто. Хоть она и верила ей, в отличие от других, но помочь, несмотря на всю свою магию, никак не могла.

И все же помогала — Висенья, по крайней мере, не чувствовала себя с нею одиноким, затравленным зверем.

С Тонкс было определенно непросто. В мирной беседе, в спокойном разговоре у очага, когда было так хорошо и тепло вдвоем, она могла вспыхнуть, как от драконьего пламени, закричать, сжимая кулаки.

И Висенья, надо признаться, не оставалась в долгу. Но она — королева.

Королева... потихоньку память истиралась, как бумага от времени, и мир, в котором она очутилась, понемногу становился менее непонятным.

— Идет война. Вы сражаетесь с помощью магических веточек, — недоумевая, спрашивала Висенья, качая головой. — Почему не меч? Им хотя бы даришь честную смерть.

Улыбка Тонкс гасла.

Слово за слово, и она вновь сердилась, топала ногой, кричала, что Висенья ничегошеньки не понимает, и вылетала опрометью из комнаты, хлопая дверью.

"Опять упадет по дороге", — думала Висенья почти со злорадством.

Они обе были похожи на двух замерзших дикобразов, которым погреться друг о друга мешали впивающиеся в кожу иголки.

И ничего, совсем ничего нельзя было с этим поделать.

* * *

"Честный меч лучше магических веточек, — думала Висенья, выскальзывая за дверь, где Тонкс поджидали люди в глухих черных одеяниях. Они выследили Тонкс, но ничего не знали о ней, и это было ей на руку. — А королева обязана защищать своих подданных, и тех, кого она любит."

И никогда Висенья, даже сидя на спине Вхагар, не чувствовала себя более достойной короны. Более живой, и для этого ей не требовался даже дракон.

Меч играл в ее руках, как арфа в руках умелого музыканта.

Каждый удар — за одну иголку, воткнутую в сердце. Мое и твое.

По заявке лили@н: Робб Старк/Санса Старк. "Но здесь нас никто не увидит и не услышит."

* * *

Санса боится дурных снов. Санса не хочет знать слишком много — как умерли ее братья, сестра, мать. Достаточно и того, что она видела гибель отца, которая ни за что не хотела истираться из памяти, как пылающий уголек безумия, который она изо всех сил старалась спрятать. Она видела, видела, как его ноги... как они дернулись в последний раз, и кровь, алая и будто ненастоящая, хлынула из разрубленной шеи.

Ей казалось порой, что личина Алейны приросла к ней насовсем, до самой смерти, но иногда она поддавалась, уступала, как подсохшая корочка на ране, обнажая гной и сукровицу... Сансу.

Санса боится дурных снов, Санса не хочет знать слишком много.

Но во сне она — открытая рана. Маски спадают прочь, тени и шепоты овладевают ею.

Санса спускается в крипту, хотя ей там не место: это обиталище мужчин. И леди Лианны, но она не в счет. Мимолетно Санса задумывается, что было бы, если бы Джоффри остался жив, и, оставив Маргери, истязал бы Сансу на краю света, как принц Рейгар Лианну?

Но быстро отбрасывает эту мысль, как смятый лист бумаги — Джоффу, верно, она быстро бы наскучила, и смерть ее наверняка была бы куда более легкой, чем у Лианны Старк.

Мертвые, сжимая в руках мечи, осуждающе смотрят на нее, и качают головами — с их рубленых каменных щек осыпается мелкая серая пыль.

Перехватывает дыхание, Санса бросается куда-то в сторону. Шаги стучат в темноте барабанами.

Она должна быть сильной, сильной, как братец Робб.

Тени сгущаются, вырастают из гробниц, протягивают к ней бледные руки.

"Наш-ша, ты наша!"

Санса отшатывается и видит среди них призрак женщины, завернутой в черный плащ. Она держится в стороне, молчит, крутя в тонких пальцах бледно-голубую розу. Лианна!

Санса бросается к ней — но тут навстречу ей выходит отец. И матушка. И Робб. Наверное, Робб.

В груди у него торчат стрелы, по горлу алым потоком струится кровь — лицо теряется в темноте, Санса его не видит.

"Иди к нам, — манят они, — наша девочка".

— Моя маленькая леди, — хрипит мать.

Санса не боится мертвецов — нет, только не их. Они сберегут ее от страшных теней.

Отец кладет руку ей на плечо, и Сансе хочется заплакать от облегчения.

— Почему вы бросили меня? — спрашивает она мгновение спустя. Во сне можно говорить что хочется.

Мать качает головой.

— Мы не бросали. Мы не вольны уходить и возвращаться, когда нам хочется, девочка моя.

— Нет, вы бросили, — упрямится Санса. — Я была такой маленькой и слабой, а вы оставили меня.

Такое поведение больше подошло бы Арье. Арье... Санса спохватывается, оглядываясь кругом, среди теней и смерти. Где Арья? Где Бран и Рикон? Почему они не пришли вслед за ней в крипту?

— Мы не бросали, — эхом откликается Робб. — Мы зовем тебя, зовем каждую ночь.Не наяву, во сне... Хорошо спать под этими плитами лордам и королям — и хочется позвать кого-то и любимых.

— И мы зовем, — откликается лорд Эддард.

— Зовем, — согласно кивает Робб. — Но здесь нас никто не увидит и не услышит. Никогда. Даже ты не всегда слышишь, сестренка.

Голос его срывается на жалобные ноты, почти вой, на который ни одна человеческая глотка не способна.

Санса не боится. Она уже разучилась.

Робб берет ее за руки и шепчет:

— Мы защитим тебя.

Сквозь каменные плиты пробиваются белые, похожие на детские косточки, побеги. Они растут быстро, выламывая пол, и вот уже в крипте шумит листвой белое, светящееся в темноте чардрево.

Мертвецы бесплотно утекают в свои могилы. Рядом с ней остаются только родные.

Робб все еще держит ее за руки.

— Мы убережем тебя, там, где смерть сочетается с жизнью, нет места злу.

Робб делает шаг к свету, Санса, все еще держа руки брата в своих, отступает на единственный шаг.

И громко кричит.

То ли потому, что с шеи брата на нее немигающе смотрит мертвая голова Серого Ветра.

То ли потому, что на плечи ей опускается свадебный плащ.

По заявке Clegane: Мокроголовый за работой. "Благословляю тебя водой, благословляю тебя солью, благословляю тебя сталью"

или поучение Мокроголовым какого-то берегового на тему — и вот поэтому ваши Семеро тождественны Утонувшему Богу.

* * *

Неяркий рассвет занимался над Железными островами — солнце косматыми щупальцами, как огромный бледный кракен, цеплялось за облака и выползало на серый небосклон, подсвечивая его тусклыми бликами.

Море было неспокойно — оно волновалось и билось у ног Эйрона, шелестело и шептало в ответ на его молитву, и иногда казалось, что он различает в плеске волн невнятную, но исполненную мудрости речь.

Соленые брызги увлажняли лицо жреца, как слезы — и в глазах больно щипало от соли. Хитон его вымок, но он не обращал на это никакого внимания — для Мокроголового существовали только он, море и молитва, которая в этот день не осталась безответной.

В этот день ему предстояло утопить совсем мальчонку — тощего и тщедушного, больше похожего на какого-нибудь жителя зеленых земель.

Большинство его сверстников топили только в младенчестве, а любому дураку известно, какого рода это "утопление".

У мальчика, впрочем, несмотря на слабое, немощное тело, глаза сияли хорошим, ясным светом, как будто сам Утонувший бог вселил в него уверенность в собственном предназначении.

"Этот, — без тени сомнения подумал Эйрон, — примет хорошую смерть".

Лучик утреннего солнца проник сквозь разрывы облаков, и окрасил тонкую полосу берега и воды предутренним расплывчатым розовым цветом.

Пора было начинать.

Эйрон вошел в воду, чувствуя ледяное приветствие воды, вышибающее из груди дыхание, с надеждой на благословение бога.

Но надежда оказалась бесплодной, едва мальчик бледной рыбкой, попавшейся в сети, забился в его руках.

* * *

— Какое страшное безумие! — произнес за его спиной чтой-то испуганно-удивленный голос.

Эйрон обернулся — говоривший больше всего походил на какого-нибудь межевого рыцаря с зеленых земель, одетый в потертую, но явно нездешнюю одежду и мягкие башмаки, совершенно немыслимые для любого железнорожденного. Ну, кроме разве что волчьего выкормыша Теона.

Пришелец смотрел на безжизненную белую руку мальчонки, и глаза у него самого были белыми от ужаса.

Окинув его взглядом, Эйрон неприязненно спросил:

— Ты, верно, в Семерых веришь?

Тот шумно вздохнул, кажется, даже вздрогнул, глядя на жреца, и, помедлив, как будто боясь, что Эйрон и его утопит, с опаской ответил:

— Да, в Семерых.

Мокроголовый презрительно ухмыльнулся, а пришелец, видимо, приняв его ухмылку за одобрение, добавил с куда меньшей долей страха, и, пожалуй, толикой превосходства:

— Они, по крайней мере, не так жестоки.

— Не так жестоки? — смех забулькал у Эйрона в горле, как морская вода у утопленника.

Пришелец попятился, но он сделал неуловимо-быстрое движение, ухватив его за ветхий рукав.

— Позволь тебе кое-что объяснить, — прошипел он, — скажи-ка мне, чужак, что ты видел?

— Мальчик не хотел умирать, — опять пугаясь, отозвался пришелец. — Он бился... кричал, потом вода попала ему в горло... — чем больше он говорил, тем больше дрожал его голос, от надменности, с удовлетворением отметил Эйрон, не осталось и следа.

— Так уж и быть, — усмехнулся Эйрон, — в качестве дара от Утонувшего бога открою тебе частицу истины.

Пришелец не ответил. Широко раскрытыми глазами он смотрел на Мокроголового, и внимал.

— Все боги — суть одно, — нараспев проговорил Эйрон. — А вы, слабые людишки с зеленых земель совсем позабыли за своими мудреными книгами, красивыми песнопениями и блестящими кристаллами, в чем суть богов. По-вашему, скажи мне, пришелец — в чем?

— Ну, Воин — благословляет на поле битвы, Кузнец покровительствует ре... — начал он и осекся: Эйрон повелительно махнул рукой, прерывая эту глупую невнятную речь.

— В руках богов — жизнь и смерть. Хоть твоих богов, хоть утонувшего бога. Не ремесла, ни юные девы, ни брюхатые жены. Только жизнь и смерть — и смерти даже больше, ибо боги жестоки — и вот поэтому ваши Семеро тождественны Утонувшему Богу. Они играют по тем же правилам.

— Тогда, если нет между ними никакой разницы, почему вы поклоняетесь именно Утонувшему Богу?

— Потому что только Утонувший хранит в себе суть этого закона, чистую и неиспорченную человеческими служителями. Ты видел сам, как вода победила жизнь в мальчике, но он восстал из мертвых вновь, сильнее и крепче, чем прежде.

Эйрон Мокроголовый выпустил рукав чужака и, повернувшись, широким шагом направился прочь.

По заявке lonely_dragon: Давос, Станнис. "Мы прорвемся, мой король".

* * *

В прозрачной предвечерней мгле даже снег казался сероватым, как хлопья пепла, летящие в пламени молитвенного костра.

Им было суждено сгореть вместе, подумал Давос, раз не в настоящем жарком пламени, так в этом холодном вихре, зимнем, погребальном костре из лютого снега — так не все ли равно?

Но он так окоченел, что с радостью согласился бы вступить в настоящий костер: лишь бы хоть немного отогреть окоченевшие члены, пусть они потом и осыплются легким серым пеплом... или снегом?

— Не смей засыпать, Луковый рыцарь, — окликнул его король сердито, и Давос открыл глаза.

И верно: вся сила Станниса осталась в нем, контрабандисте, Луковом рыцаре, деснице короля — и как бы ни были приятны грезы о кострах в этом белом туманном холоде, он не должен засыпать, не должен оставлять его одного.

Давос открыл глаза.

— Мы прорвемся, мой король. Как всегда.

Пар густым белым облаком вырвался изо рта и слился с густым белым маревом, в котором изредка, как прорехи на тонком полотне, вспыхивали маленькие, тусклые звездочки-снежинки. Слова давались тяжело, будто цеплялись за теплое горло, не желая выходить наружу, в стылый белый холод.

— Как всегда, — еле слышно откликнулся Станнис. — Ты всегда приходишь вовремя, когда силы уже на исходе. Это... отличное... качество для верного человека, — произнес он слабым, на излете дыхания, голосом.

Давос ухватил его за страшно исхудавшую кисть, стараясь передать ослабевшему королю хоть малую толику своих сил. Ему самому они вовсе не нужны. Только пусть король продержится.

— Как жаль, — сказал он, едва промедлив, жалея, что не обучен вести беседы, как благородный человек. — Как жаль, что со мной нет ни единой луковицы — авось и спаслись бы.

Тень усмешки тронула бескровные губы:

— Великая вещь — лук. И полакомились бы...

— И в глаз иному бы запустили, — подхватил Давос, стараясь не думать о приближающемся белом ужасе, а радоваться минутному оживлению на бледном лице короля.

Но глаза его уже гасли — мгновенно и неотвратимо, как свечки на ветру, припорошенные снегом.

— Мы прорвемся, — повторил Давос, — я точно это знаю. Я бы молился всем богам, если бы это было возможно. Если бы ваш Р'Глор...

— Он такой же мой, как и твой, — осадил его Станнис — Давос замер на полуслове. — Но ты глупец, Сиворт, если веришь, что сквозь такой мрак и холод бог услышит наши молитвы. Если бы в снегу могла зажечься хоть искорка пламени, это было бы спасением.

"Глупец я, глупец, — подумал Давос. — Но я не могу умереть и оставить его одного — потому что это не битва, чтобы умирать раньше короля. Пока еще не настало время".

Умереть было проще всего, но контрабандисты не ищут легкого пути. И Давос молился.

Матерь всеблагая, сбереги его — пусть он не верит, но за меня — сбереги.

Он был для меня хорошим королем — а я, наверное, не лучшим слугой. Сбереги его, а мою жизнь забери в уплату, хоть она и так мало, так ничтожно ценится на твоих весах.

— Они идут, Давос, — прервал голос короля его тихую молитву.

Давос поднял голову, с удивлением ощутив, что не боится — то ли холод заморозил в нем всякий страх, то ли Матерь придала ему еще немного сил.

Уже можно было различить в белой молочной мгле синеглазые высокие силуэты врагов рода человеческого.

Он не боялся. Он знал, что делать — он сам, своей молитвой, себе подсказал, глупый, верный Луковый рыцарь.

Давос покрепче сжал руку короля, едва дрогнувшую в его ладони.

— Держитесь, мой король. Мы... нет, вы — вы! — прорветесь.

И выхватил из ножен его меч, напоследок успев попросить прощения за это — и за то, что в битве оставляет своего короля одного.

Давос не умел быть покорным. Но надеялся, что чести и верности в его крови будет достаточно.

Напоследок он успел ощутить жар меча и увидеть, как во тьме тускло вспыхнула его кромка, разгораясь и заливая огненными, жаркими отсветами все кругом.

По заявке lonely_dragon: Рейгар/Лианна. "Если бы небу было угодно соединить нас, мы бы правили миром".

* * *

Кончики пальцев скользят по густо исписанному листу бумаги, и каждая строка поет для Лианны неведомой музыкой. Каждый изгиб тонко выписанной буквы — нота. Мягкая, бархатно стелющаяся на самом краешке слуха, или высокая, звенящая, как переливы лесного ручья, торжествующе летящая к небесам.

Лианна прикасается к письму кончиками пальцев, но не решается прочесть. Их редкая переписка похожа на тайный заговор — послания передаются через верных людей, крыльям ворона нельзя их доверить.

Их переписка похожа на заговор — или преступление. Преступление против божьих и человеческих законов. Но боги жестоки — жестоки и люди. Жесток весь их безумный, сломанный мир, в котором даже король — сумасшедший.

Но разве это значит, что им следует покориться этой жестокости? Сломаться, презреть свою суть — а после ожесточиться, смириться и погибнуть, жалея, бесконечно жалея о несделанном.

Право, это было бы так... слабодушно.

Письмо расплывается перед глазами, но взгляд неожиданно цепляется за строку:

"Если бы небу было угодно соединить нас, мы бы правили миром".

Лианна хмурится и раздраженно сжимает в кулак пальцы правой руки, забыв о пере — и оно с тихим треском переламывается.

Пустые слова — какая от них польза? Они только разрывают сердце, наполняя его тоской и безнадежностью. Так же, как его музыка дарит пустые слезы, не приносящие ровно никакого облегчения, с ожесточением думает она, стараясь не вспоминать его песню. От нее на сердце выросло с десяток когтистых лапок, разрывающих грудь на части, и оно с болью продиралось наружу, пока арфа пела, а Рейгар смотрел, не отрываясь, своими невозможными фиолетовыми глазами.

"Если бы небу было угодно..."

Не прочитав письма, уцепившись за одну-единственную так взволновавшую ее фразу, Лианна принимается за ответ. Тоненькие буквы, так тщательно выписанные Рейгаром, плывут перед ее глазами, мешая складывать свои собственные слова.

Новое перо в нерешительности замирает над девственно-чистым листом бумаги, и с его кончика срывается, расплываясь, маленькая густо-фиолетовая капелька чернил. Лианна на секунду задумывается, а затем делает пару неуловимо быстрых движений пером, и вместо безликих, торопливых строчек ненаписанного письма на нее смотрят глаза принца — глаза чернильного, обреченного оттенка.

Как бы ей хотелось прогнать эту обреченность, эту скребущую душу меланхолию, эту нерешительность.

Всех печальных демонов, терзающих его сердце — и злится она на них, а не на самого Рейгара. Ведь в ее собственном сердце столько жизни, которую на бы с охотой с ним разделила.

"Если бы люди оглядывались на небо всякий раз, принимая решения, — пишет Лианна, — земля оказалась бы вовсе никому не нужна. Однако под вашими ногами отнюдь не небо".

Перо заскользило по бумаге рвано и бешено, как взъярившийся пес, и Лианне на секунду показалось, что это она бежит куда-то по белому снегу, падая, замирая и оскальзываясь.

Быть может, навстречу гибели.

* * *

Солнечный свет струится в нагретом воздухе пыльно и струнно — кажется, от лучистых прикосновений все дрожит и звенит беззвучной, лихорадочной музыкой.

— Один бард уже украл однажды одну из Старков, и род продолжил его бастард, — смеется Лианна. — Быть может, нам также стоило спуститься в крипту?

— Ты никогда не родишь бастарда, — говорит он, улыбаясь, и ветер колышет черный свадебный плащ с алым драконом на ее плечах. — Ты подаришь мне третью голову дракона.

Рейгар держит ее за руки — потому что у него под ногами земля. Потому что он волен поступать, как он хочет — он принц, он живой человек, а не марионетка богов, подвешенная за ниточки.

Потому что у Эйгона-завоевателя было две жены.

И обреченность истаивает в его глазах, как будто ее и не бывало никогда, будто вмиг разошлись густые фиолетовые тучи, открыв взорам ясный беззвездный простор. Лианна победила — хотя бы на этот миг.

Беззвучие летит мимо них. Мир кружится, и у самой Лианны под ногами — радостно голубеющее небо. Впрочем, кто сказал, что это плохо?

Еще шаг — и она полетит. Вниз или вверх — не все ли равно?

По заявке lonely_dragon: Джейме/Бриенна. "Вижу, с удачей никак не ладится, поцелуй меня..."

* * *

Откройте ворота,

Скарб не богатый... [1]

Для изгнанника Джейме был нелепо, возмутительно весел — он чувствовал это, но ничего не мог поделать. Когда Бриенна напрямик спросила у него, чему же он радуется, он, посмеиваясь, ответил:

— Ланнистеры всегда платят свои долги, помнишь? Вот и мой долг Безумному королю, а точнее, его смазливой дочери, уплачен. Как она пропищала, Бриенна, помнишь:

"Убирайтесь с глаз моих, оба!" — как будто я всего лишь придушил ее любимого котенка, а ты в это время следила, чтоб никто мне в этом чудовищном злодействе не помешал.

Та только фыркнула презрительно.

Ветер с небрежностью давней любовницы перебирал его волосы, а Джейме поглядывал на Бриенну, сутулящуюся в седле. Когда она выскочила из цветистой толпы придворных, шарахнувшихся легкими птахами от ее могучих локтей, он испытал почти что облегчение, забыв о своем позоре и даже о грозящей близкой гибели.

— Позвольте мне отправиться с ним, — не поднимая глаз от мозаичного пола, сказала эта глупая девица, и вот тогда-то Джейме расправил плечи и ощутил себя куда выше всех в этом зале, куда выше восседающей на высоком престоле королевы.

Сейчас же, за пределами Вестероса, под высоким небом, Джейме чувствовал себя почти крылатым — этот воздух пьянил его не хуже вина.

Тронув коленями бока лошади, он послал ее вперед, нагнав Бриенну — она лишь удивленно обернулась:

— У тебя красивые глаза, — выпалил он и пустил коня вскачь.

За любой другой комплимент Бриенна, пожалуй, убила бы его — но это было правдой, и Джейме, обернувшись на лету, увидел, что щеки ее пылают, как два алых факела.

У нее действительно были чудесные глаза.

Дорога змеилась под ногами мягкой пыльной лентой, и Джейме внезапно до боли захотелось ощутить ее под ногами.

Он спешился чуть более неловко, чем ему хотелось бы. Пьянящее вино вечного лета струилось сквозь его кожу. Все еще красная Бриенна — как с удовольствием отметил Джейме, до сих пор смущенная настолько, что не решалась поднять глаза от пыльных струек, вившихся вокруг ее больших ступней, — все еще красная Бриенна вынуждена была сойти и шагать с ним рядом.

Еще одна маленькая победа над нею. Джейме хотелось смеяться. Еще хотелось набрать пару пригоршней солнца и напоить эту упрямицу. Крылья, его новые волшебные крылья хлопали за спиной.

А может, это был плащ, но не все ли равно?

Еще ему хотелось петь.

— Нет прекрасней очей твоих, моя милая, милая Джонквиль!..

"Что я, собственно, делаю?"

— Я не Джонквиль, — огрызнулась, видимо, пришедшая в себя Бриенна. Раз ругается — значит, вернулось самообладание. А жаль, подумал Джейме. Она такая забавная, когда смущается.

— Неужто?

— Я не Джонквиль, — процедила сквозь зубы Бриенна, — а вот вы, сир, точно дурак — не хуже Флориана.

"Зато ты все равно пошла со мной, — сказал бы Джейме, если бы был уверен в том, что она не жалеет о своей минутной жертвенности. Благородная, иные ее забери! — Ты здесь, и я, кажется, впервые ни о чем не беспокоюсь, я совсем бестревожен. Это не изгнание. С тобой — это свобода ".

Все повторяется.

Клетка. И холодная леди, освободившая его, презрев свою честь — и Бриенна, Бриенна, Бриенна.

Однако он промолчал, боясь настоящей обиды и решив обидеть ее в несущественном.

— Большая удача, что я однорукий — не то я побил бы тебя.

— Это все никак не дает тебе покоя? — нахмурилась Бриенна, как маленькая, обиженная девочка. — Большая удача, что у тебя нет руки — не то это я бы тебя побила.

— Но я больше не твой пленник, — примирительно поднял руку Джейме. — Ну что ж, драться ты не хочешь. Вижу, с удачей никак не ладится.

Бриенна улыбнулась уголком губ, а он добавил с ехидной усмешечкой:

— Поцелуй меня.

Он сказал это просто так, чтобы увидеть, как безмятежность сползет с ее лица, и она застынет с открытым ртом, как мирная корова, по случайности сожравшая кролика.

Интересно, каковы ее поцелуи на вкус? Джейме попытался вспомнить поцелуи Серсеи, но почему-то не смог.

А потом поцеловал Бриенну.

* * *

Дороги пыльными реками текут вперед — на своем долгом веку они столько всего повидали, что им нет дела до человеческих радостей и горестей.

Едва ли они помнят, что иногда за спинами вместо плащей на ветру хлопают крылья.

Облака над дорогой -

Что значит свобода?

[1]: Анна Пингина — Облака

По заявкам lonely_dragon:

"Я ревную тебя к глазам, что глядят на тебя без опаски". Тирион/Санса

Дени, Тирион. "Не легче, пришлось, конечно же, тебе"

* * *

Пролистывать свою жизнь оказалось неожиданно легко, будто она была записана в книге — и все, что рассказывал Тирион, неожиданно не облекалось эмоциями. Будто и правда — не о себе говорил.

"Не поверит, — билось в горле, разрывало ребра на части липким ужасом. — Мне, чудовищу, карлику — не поверит, да и к чему?"

Повисло оглушительное молчание, хлестнувшее слух больнее самого громкого визга.

"Говорят, что она отдает людей на съедение своим драконам, — подумал Тирион внезапно с весельем обреченного. — Хотя бы удастся посмотреть на них вблизи... напоследок".

— Скажи, почему ты поднял руку на своего отца?

Тирион открыл глаза и потрясенно моргнул: голос королевы Дейнерис, несмотря на суровую суть вопроса, звучал неожиданно мягко, по-человечески, как будто он не был уродом, карликом и отцеубийцей.

Так с ним говорила только Тиша.

— Обманом он погубил мою жену, — с трудом выговорил он. — Я не мог ему этого простить.

И холодея от собственной смелости, он высоко поднял подбородок, заглянув в враз потемневшие до грозового оттенка глаза Дейнерис, последней королевы из рода Таргариенов.

"Ну вот, ты и покаялся, карлик. Умрешь хотя бы честным".

— Ты не мог этого знать, Ланнистер, но тут мы с тобой похожи. Колдунья Мирри Маз-Дуур обманом погубила моего первого мужа, и я сожгла предательницу на костре. Из его смерти, из моей боли, из ее крови и родились мои драконы.

За смерть твоего отца, если ты говоришь правду, Тирион Ланнистер, я не могу тебя судить.

Бледная девочка смотрела на него внимательно, и глаза ее горели фиолетовым драконовым пламенем — смотрела на него, клейменного в глазах их, высоких людей, смотрела, как будто ждала чего-то.

Благодарности?

Тирион чувствовал только пустоту. И видел вместо нее на троне не Дейнерис, но почему-то Тишу.

Куда все шлюхи отправляются?

А вот куда отправляются невинные жены?

Чьи-то маленькие руки взяли его ладонь и крепко, дружески пожали.

Тирион подумал, что сошел с ума.

— Я была попрошайкой в вольных городах. Не легче пришлось, конечно же, тебе — я выпрашивала денег, а ты, не нуждаясь в них, молил о другом — о человечности среди собственной семьи.

Замерев от неожиданности, как статуя Неведомого, Тирион, тем не менее, выдавил, не смея поднять глаза:

— Благодарю вас.

— Теперь ты не будешь нуждаться, — ободряюще сказала Дейнерис, сжимая его руки. — Как я не нуждаюсь больше в золоте.

* * *

Во всякой истории для летних детей наступает момент, когда все загадки разгаданы, все злодеи наказаны, а благородные короли и королевы мирно правят собственным счастливым народом.

От настоящей жизни чаще веет зимним холодком.

— Вы — и ты, Тирион, не отрицай, — и Джон... вы оба повторяете судьбу моего брата, — бессильно ссутулив плечи, часто повторяла Дени, не слушая слабых его возражений. — Мне часто это снится. Раньше я думала, что это я похожа на Рейгара, и грезы мои, и люди мои говорили мне то же самое. А сейчас... Сейчас, как бы я ни старалась это изменить, я все время оказываюсь на месте несчастной Элии Мартелл, а вы оба мчитесь в сторону своих волчиц.

— Я отпустил Сансу. Я дал ей свободу, — тихо возражает Тирион. — Не тебе корить меня за это.

Дени оборачивается, будто в плечо ей воткнулась стрела.

— Ты разрываешься, Тирион.

Тирион улыбается.

— У дракона три головы — но сам дракон — единое целое. Мы не разрываемся, мы просто не знаем, куда лететь.

* * *

Санса стоит перед ним на коленях, и осторожно охватывает его лицо обеими руками. Глаза в глаза. Он не может шевельнуться, чтобы не спугнуть ее робкие, неласковые руки.

— Есть старая сказка о некрасивом рыцаре и глупой принцессе, — шепчет она лихорадочно, и ее холодные пальцы скользят по его лицу, как по бумаге, будто желая перевернуть страницу. — Рыцарь поделился с принцессой умом, принцесса с рыцарем красотой, и они жили счастливо.

Локоны ее щекочут ему шею, он тонет в ее сладком запахе.

— Ты хочешь сказать, что поделилась бы со мной своим милым личиком? — усмехается Тирион едва ли цинично.

— Нет, — качает Санса головой, — нет, нет. Это было бы еще глупее. Я помню те дни, когда каждый встречный смотрел на тебя с ужасом — и жалею о том, что они миновали.

Пораженный Тирион отстраняется:

— Позволь узнать, почему?

— Потому что теперь — куда хуже. Я ревную тебя к глазам, что глядят на тебя без опаски — их стало так много, но те, что важны для тебя — всего у одной.

Она роняет голову ему на плечо — и замирает так, едва ли дыша.

— Можно прикрыть уродство славой, Тирион. Но нет никакого волшебства, чтобы исправить мою глупость.

Тишина течет над ними в пыльном сумраке — волосы Сансы кажутся в нем темными, почти тишиными, она вздрагивает на его плече, как побитый зверек. И Тирион даже не может сказать, что ему жаль — не на этот раз.

Но он обязательно вернется к ней завтра.

Потому что с драконом они — единое целое, а без волчиц — не могут дышать.

По заявке Edelweiss: Арья/Джон. "Осталась только моя опустевшая душа. Здесь больше нечего спасать".

* * *

Темнота стремится забрать тебя,

Fleur.

Тьма оживает.

Она мечется, то и дело вспухает знакомыми и незнакомыми силуэтами, оглушительно лопается, как перезрелый плод, выпуская их наружу.

Темнота пахнет тлением.

— Сир Илин, сир Меррин, королева Серсея. Илин Пейн... Илин...

Арья мечется в бреду и мертвецы кружат вокруг нее. Они все мертвы, все до единого, хоть и не от ее руки — большей частью.

— Не я, не я убила вас, — говорит она, — хотя и хотела бы.

Обнявшиеся мать и сын, увенчанные коронами — Арья совершенно не помнит их черт, — смотрят на нее почерневшими, раздувшимися и какими-то стертыми лицами.

Королева отстраняется от сына и тянет к ней бледные руки, тихо, хрипло, безумно приговаривая:

— Не твоими руками, но твоими молитвами.

Арья отшатывается, но хор других мертвецов вторит королеве Серсее — и девочка сжимается в комочек, чувствуя жар и холод подступающих тел.

— Твоими молитвами, твоими молитвами! — кричат они тысячью неумолимых голосов.

Ее списка больше нет, он завершен, и каждое имя в нем очерчено кровью. Но без молитвы — что ей осталось?

Тени зовут ее за собой, говорят, что такова плата, и их темный бог требует Арью себе. Каждую ночь она спускается за ними все глубже в темноту крипты — ступенька за ступенькой, и каждый последующий шаг дается все труднее, и все труднее возвращаться из болотного, трясинного сумрака, цепляющегося за руки и за ноги, влекущего за собой.

Настало время расплаты, и у Арьи даже нет сил протестовать, когда королева Серсея и принц Джоффри, мстительно улыбаясь темными лицами, раздирают бледными пальцами сначала свое собственное горло, затем, в четыре руки, арьино.

* * *

Она просыпается от боли. Шея ее цела, но она все равно ощупывает ее, ощущая под пальцами не сочащиеся края раны, а всего лишь жилку, часто-часто бьющуюся от страха. Рядом — Джон, он читает какой-то свиток при свете чадящей свечки. Но кошмары никуда не исчезли, они лишь затаились и ждут подходящего момента.

— Пить, — жалобно просит Арья. — Пить.

В горле будто стая бешеных крыс сражается. Может, от воды в деревянной чашке они утонут?

Джон мгновенно срывается с места и осторожно приподнимает ее за плечи — девочка благодарно опирается лопатками о его руку и приподнимает голову, полусадясь.

— Спасибо, — напившись, шепчет она тихонько. Крысы, обитающие в ее горле, если и не утонули, то притихли точно, но сильно тревожить их криком, пожалуй, не стоит.

Джон осторожно опускает ее обратно на подушку, и вместе с мгновеннно пришедшей слабостью Арья чувствует секундное разочарование, но не сдается. Выпростав руку из-под мехов, она ищет пальцы Джона — к счастью, он всегда ее понимал — понимает, и поэтому тут же сжимает ее ладонь. Левую левой — не сговариваясь: Арье так удобнее, а у Джона правая покалечена.

Сплетенные руки раскачиваются, как веточки на ветру. Стены качаются вместе с ними.

— Мне тревожно за тебя, — произносит Джон. — Ты слабеешь с каждым днем, сестрица.

"Мертвецы уводят меня все глубже в крипту", — хочется сказать Арье, но вместо этого она безразлично произносит:

— Я поправлюсь, вот увидишь.

Слишком безразлично.

Джон ругается квозь зубы. Руки размыкаются. Арья сжимается,будто в ожидании удара.

Но на ее спеленутые в меха, как у младенца, плечи обруживаются обьятья. Джон прижимает ее к себе так крепко, как будто она вот-вот растает и исчезнет — и он не так уж и не прав. Просто кости в любом случае останутся с ним, а жизнь — это вода, ее руками не удержишь.

— Я спасу тебя, сестричка, обязательно спасу, — шепчет Джон возле самого ее уха, мальчик, не лорд, которого она терпеть не могла. — Я никому тебя не отдам.

"Осталась только моя опустевшая душа. Здесь больше нечего спасать", — думается Арье.

Списка больше нет — и ее зовут.

— Конечно, спасешь. Ты же сильный, — кивает Арья, прижимаясь острым подбородком к его плечу так, что Джон вздрагивает. — Сильный. Как наш отец.

— Как наш отец, — вторит ей Джон, будто они до сих пор в Винтерфелле, будто они до сих пор дети. Как будто списка вовсе и не было.

По заявке Edelweiss:

Аша и ее братья."Тише, это всего лишь шторм в утреннем свете".

Примечание: как-то сам собой написался штурм Пайка. Аффтар умоляет о прощении.

* * *

Воздух вокруг густеет и дрожит. Аше тринадцать, Аша взрослая девица, в ее жилах течет соленое море. Аша не боится, хотя тревожные крики доносятся временами до ее слуха.

Волк уже близко, и она должна быть там, вместе со своими людьми — сражаться, бить, кромсать — пока хватит сил, пока кровавое море еще кипит, пока оно остается в жилах. За отца. За свободу.

Аша осторожно ступает по стылым камням, пока чьи-то сильные руки не хватают ее за плечи.

Аша не визжит, будто какая-то испуганная леди с зеленых земель, увидавшая мышь — да и толку визжать? Несколько точных ударов локтями, пара укусов — и хватка ослабевает.

Она выворачивается из чужих рук, и оборачивается, желая встретить противника лицом к лицу. Неужели волк уже в стенах?

— Куда-то собралась, Аша? — насмешливо говорит Марон. — Не прикончи меня раньше Старка, сестра.

Она опускает руки, чувствуя странное, горькое облегчение. С Родриком она так и не успела попрощаться. Не успела бы и с Мароном, если бы... вздор и глупые мысли. Ее брат сильный, он обязательно вернется!

— Так куда ты? — встряхивает он ее плечи так, что зубы лязгают. — Хочешь украсть мою славу?

Смешок в этой вязкой тревоге звучит совсем уж чужеродно, но ни смеются, брат и сестра — потому что так легче.

Потому что волк близко. Слышно, как дрожат стены.

Смех гаснет так же внезапно, как и возникает.

— Где ты будешь? — спрашивает Аша.

— У старой южной башни, — отклиакется Марон.

— Не возьмешь меня с собой? — уточняет она в внезапно повисшей тишине, заранее зная ответ. Марон качает головой, на миг обнимая ее тощую птичью шейку так, будто свернуть хочет — это единственная ласка, что он может себе позволить.

— Ты нужна здесь, — говорит он непреклонно, выпуская ее. — Иди к себе, и не делай глупостей. Помни, кто ты.

— Женщина? — ухмыляется Аша. — Ну что ж... Тогда помни и ты, Марон. Ты не из плоти, как эти волки. Ты из железа и соли.

— И...

— И возвращайся, — тихо говорит она, — Обязательно возвращайся. С Родриком я попрощаться не успела, — голос ее на секунду становится высоким и пронзительным, но опадает вниз, как волна под ветром. — С тобой успела, успела, и я знаю, ты вернешься.

Брат молча кивает — он уже не здесь, он уже мысленно проливает кровь. Аша пытается еще раз, ухватив его за локоть, так крепко, как только может, повиснув на нем всем своим весом:

— Слышишь, Марон! Попробуй только меня оставить, и я найду тебя в чертогах у Утонувшего, чтобы лично перерезать тебе глотку.

— Иди к себе, — огрызается брат, выдирая у нее из рук свой локоть. — Иди к себе, Аша! Надеюсь, хоть на этот раз ты не ослушаешься того, что тебе говорят старшие!

И быстрым шагом уходит прочь, оставляя ее в темноте одну, среди редких огненных всполохов и сгущающейся соленой тревоги с острым запахом моря и крови.

Аше тринадцать, и она ничего не боится.

Слушаться? Ха.

Аша не пойдет к себе. Она пойдет в Морскую башню. К Теону.

* * *

Младший братец Теон часто дразнил ее птицей — за острый клюв, как утверждал он сам.

Сейчас же он сам напоминал голодного птенца. Полусидя в постели, сжав кулаки и зажмуря глаза, он орал так, что стены дрожали. Орал без слез, проливать их — недостойно мужчины. Но — орал так, что уши закладывало, как пристало бы, скорее, младенцу, чем десятилетнему парню, сыну лорда.

Птица Аша принесла тебе червяка, — хотелось сказать ей в насмешку. Но укололо что-то в сердце, когда она рассмотрела абсолютно сухие щеки — и надрывный, полный ужаса крик помешал ей, встав комом в горле.

— Да заткнись ты уже, — сказала Аша, откашлявшись, обнаруживая свое присутствие. — Не от твоего крика, случайно, замок дрожит?

Она старалась говорить как можно более непринужденно — Аше тринадцать, Аша девочка и ничего не боится — так может, устыдится своего ужаса и Теон? И перестанет, наконец, мучить ее уши?

Но нет. Крики превратились в невнятное поскуливание, что было куда противнее.

— Эй! — легонько потрясла она его за плечи, забираясь с ногами к нему на постель. — Неужели испугался?

— Там волки. Мне страшно, — выдавил Теон. — Слышишь, мне кажется, они ломают стены.

И снова жалость сдавила что-то в груди, мешая дышать. Это ее брат. Ее младший брат, слишком маленький, чтобы быть воином.

"Помни свое место", — сказал ей Марон, и чутье ее не подвело, вот оно, это место, рядом с Теоном. Она должна быть сильной за него, подумала Аша, и прижала его к себе куда крепче.

— Не бойся, — сказала она ему, — Это не стены. Тише, Теон, — говорила она мерно, укачивая его в своих руках, ощущая, как тянет в груди свербящая, глупая жалость, — Тише, это всего лишь шторм в утреннем свете.

Теон уткнулся носом в ее рубашку, — ну точно, птенец, — и тут его ответные слова заглушил чудовищный грохот — как будто замок рухнул. Или одна из башен — только б не та, в которой сейчас старший брат...

— Ну видишь? — непослушными губами сказала Аша, выпуская младшего. — Не стоило орать. Ты все-таки порушил нашу древнюю твердыню.

Драббл не по заявке. Честно, не знаю, что это. Автор-книжник смотрит сериал, автора немножко упарывает.

* * *

Джейне почти не спит. Если лорд Болтон застанет ее спящей, Джейне будет наказана, как дикий, непослушный зверь.

Ее искромсают, ее разделят на части и вновь соберут, и каждая косточка будет взывать о пощаде.

Ее тело — источник боли, но он дает вкусить его только по глоточку, хотя Джейне дурная жена, и заслуживает, чтобы с нее сняли кожу полностью, как испорченный чулок.

Джейне не ждет смерти — она ее боится, да так, что желудок при одном воспоминании об этом сжимается и раз за разом исторгает ее ужин, смешанный с желчью.

Но она Арья. А если умрет Арья, то Джейне даже смерти не останется, она, дочка стюарда, просто исчезнет, будто ее и не было вовсе.

Но тогда не будет и боли, которая истерзала ее внутренности насквозь — наверное, это хорошо?

Ее наказывают за то, что она не Старк, поняла однажды Джейне, за то, что она не забывает свое имя. За то, что она всего лишь Пуль. Но неужели к Старк лорд Болтон был бы милосерднее?

Если бы мир был немного милосерднее...

Джейне закрывает глаза и видит Сансу.

У Сансы слабые руки, слабее, чем у Джейне, и она тоже не может себя защитить.

— Это неправильно, — говорит Санса, встряхивая рыжими локонами, — меня не должно быть здесь. Я умею прятаться, знаете ли. И учусь играть.

Тьма надвигается, не слушая, усмехаясь окровавленными устами. Где-то вдалеке шепчет чардрево — о глупости и милосердии шепчет, Джейне слышит. И плачет. Слезы старых богов, кровавые слезы, капают в пруд. Или это плачет о ней Теон?

Верно, это Теон — боги не будут о ней плакать, ведь она так ничтожна. Скорее, они над нею посмеются.

"Тебе нечего бояться, — смеются над нею старые боги, боги Старков, — ты просила милосердный мир? Вот же он — здесь тебя не существует".

Джейне не верит. Она делает маленький шаг в сторону — со скрипом открываются двери, — и сжимается в углу, как маленький, испуганный зверек. Сейчас ее вновь накажут за дурную, не столь благородную кровь, а Санса сморщит нос и отвенется — она терпеть не могла ее слез.

Если бы Джейне знала, она ни за что не стала бы плакать тогда, рядом с ней. Когда ее забрали, потому что Санса пожаловалась, что Джейне докучает ей.

Она вспомнила смутно, что тогда она впервые поняла, что они с Сансой не ровня — а потом лорд Бейлиш подтвердил это. Тысячу раз или, может быть, больше. Лорд Бейлиш подтвердил, а лорд Болтон наказывал ее за это. За дурную кровь. За то, что она всего лишь Джейне.

А Санса здесь... Но Санса не станет защищать ее. Она отвернется. Или тоже посмеется.

Джейне, Джейне — боль и мученье.

Дверь открывается, и входит лорд Болтон. Боль-Боль-Болтон, как бормотал иногда Теон, когда думал, что его никто не слышит.

Сейчас он будет наказывать свою жену, леди Арью Старк, за то, что она встала с постели без его разрешения.

"Настоящая Арья его за нос бы укусила", — в испуганном ожесточении возникает страшная, нелепая мысль.

Она могла бы спрятаться, но уже поздно — да и куда? Лорд Болтон везде ее найдет — или приведет собак. И они... они сделают ей больно. Еще больнее чем обычно, хотя и к этому она не может привыкнуть.

Так нельзя. Она должна быть хорошей. Хорошей, как Санса.

Джейне боязливо косится на нее. Леди Санса смотрит на двери с не меньшим испугом, но чего ей бояться? В ней хорошая кровь, к тому же, она не...

— Моя леди-жена, — едва раздвигая полные губы, произносит Рамси Болтон. — Моя Санса.

За стенами замка корчатся в смехе чардрева, и кровь хлещет из их искаженных ликов.

"Что мы тебе говорили? В милосердном мире тебя не существует!" — поют они, шелестят они, точно клубок рассерженных змей.

Санса кричит.

— Меня нет здесь. Я не ваша, слышите, не ваша! В долине снежно, и Зяблик плачет, и боги не могут быть столь жестоки!

Боги корчатся от смеха.

Полотно судьбы подменил какой-то насмешник, выдернул одни ниточки насовсем, а другие вплел, оставив некрасивые дыры.

Слышен треск разрываемой ткани.

И Санса кричит.

И Джейне не существует. Это неправильно.

* * *

Разбудил ее скрип двери, и напоследок, перед тем, как снова стать испуганной Арьей, Джейне успела подумать, что ее боги милосердны. Ведь она пока есть на свете, пусть даже и жизнь ее, и смерть ей больше не принадлежат.

Она существует. И боги не смеются.

И если Санса где-то проливает слезы, то вовсе не из-за тьмы, которая скалится окровавленной улыбкой.

Скалится.

Но только для Джейне.

По заявке ~Лютик~: Мел/Станнис: "Все ошибаются, и я тебя прощаю..."

* * *

Станнис закрывает глаза, ощущая напоследок, как на сухую, истончившуюся кожу невесомо вспархивают снежинки. Солнце пронизывает веки иглами, и мрак за закрытыми глазами окрашивается алым.

"Слушай свою смерть, Станнис. Слушай и внимай", — шепчет ему снег, и король беспокойно дергается, разрушая кружевную паутинку, сотканную на его теле. Ему не холодно, как ни странно, хотя он должен был совсем окоченеть. Разум будто дымкой заволакивает — бледной и туманной.

Как вышло, что он остался совсем один? Ответа нет, и память молчит: едва ли проблеск прежних дней способен сквозь нее пробиться.

— Крессен... — в полузабытьи зовет Станнис. — Крессен...

Ему кажется, что он очутился в безвременьи, что он снова обижен и покинут родными, что ему вновь нет места среди чужого веселья и чужой любви. Но вот только в углу, куда он по обыкновению спрятался, царит алая мгла и ужасное безмолвие. Снежная тишь.

— Крессен, — зовет Станнис. — Крессен.

Вот сейчас он заметит его, единственный из всех равнодушных, уверенных, что мир кружится вокруг Роберта и — в меньшей степени, — Ренли. Склонится над ним, уверенной рукой возьмет за плечо.

"Бедное дитя, — скажет мейстер, — все будет у вас хорошо".

Но утешение все не приходит — и мейстера нет.

"Глупый, — говорит ему снег. — Ты же сам его убил. Ты губишь всех, кто идет за тобой. Только ты, и никто другой".

— Не я, — произносит Станнис и открывает глаза. Алый сумрак рассеивается так стремительно, что режет глаза — рассеивается, но не до конца: вдалеке, на снегу, будто сотканная из обрывков этой алой, пронизанной белым солнцем мглы, к нему приближается тень.

Вокруг нее, точно вокруг лоскутка свечного пламени, дрожит воздух.

От прикосновения ее пылающих рук разум проясняется. Огонь очищает, с запозданием вспоминает Станнис. Снежинки тают в дрожащем воздухе, не касаясь их тел. Огненными бликами переливаются шелка ее одежд, и их летнюю гладкость Станнис ощущает щекой. Тепло в его теле сменяется острым покалыванием, и он начинает дрожать.

— Это хорошо. Вы оживаете, — говорит она устало. — Снег согревает, но его тепло обманчиво. Это всего лишь уловка смерти, чтобы ее объятья показались умирающему желанными.

А сама обнимает его еще крепче, куда крепче самой смерти.

— Зачем ты вернулась?

Мелисандра отводит глаза.

— Я не могла вас оставить. Вы — король.

— Но не избранный, — слова даются трудно, и словно вкручиваются в горло. Глупо было в это верить. Он с самого детства был никем, и единственного человека, не верившего в это, он позволил погубить.

Крессен...

— Ты ошиблась.

Слова истаивают в воздухе, как снежинки.

— Я всего лишь человек, — говорит Мелисандра, запрокидывая голову, будто тонущий человек.

В небе, среди беззвучия, парит дракон. Теперь настала очередь Станниса отводить глаза.

— Я тоже всего лишь человек — не Азор Ахай, — говорит он. — И тем не менее, ты вернулась. Зачем?

— Вы — король. Я пообещала беречь вас — и сберегу. Я пообещала служить вам, хоть и ошиблась — и буду служить и беречь. До самого конца.

— Все ошибаются, и я тебя прощаю, — говорит Станнис белыми, будто припорошенными снегом губами. Последнее, что он слышит — драконий крик. Или это кричит Мелисандра?

* * *

Первое, что он слышит — другая, изменившаяся тишина. Не мертвая и снежная, а наполненная теплом.

В ней существуют шорохи и перешептывания, она вся наполнена присутствием человека.

Но ничего еще не кончено. После полуночи все вокруг замирает в снежном оцепенении, и только Мелисандра в силах ему сопротивляться.

Станнис слушает легкое поскрипывание снега — такое слабое, будто по сугробам шагает дитя.

Но вовсе не дитя — это женщина. Бледная и синеглазая, несущая с собой тишину и холод, протягивающая в нему руки в немой мольбе.

И только Мелисандра оберегает его, но силы ее тают с каждым днем, как угли в снегу. И пламени больше нет, остается только пепел, только тлен.

"Огонь угасает, — шепчет ему бледная женщина, являясь ему по ночам, когда у Мелисандры не оставалось сил. — Огонь угасает. Холод же вечен. И ты тоже будешь вечным — а с ней ты сгораешь без следа".

Холод ползет от коленей и выше, охватывает его руки, ползет по груди.

Ее лоно столь же ледяное, как и обьятия.

— Ты король.

— Я король, — говорит Станнис. — Я вечен.

Мелисандра больше не шевелится, и даже ее одежды будто угасли, истлели.

Это первая победа — для его вечности. Для их вечности.

Но как же холодно...

Автор не смотрел девятую серию. Автор [цензура] наслышан. И это не сериальная версия. Ну ее к черту.

По заявке ~Лютик~: Станнис, Ширен: "— Ты будешь со мной?

— Вечно."

* * *

Пепел летит вверх, как маленькие мотыльки, бьющиеся у свечек — серые, будто пропитанные книжной пылью.

Ширен не боится. Она поднимает голову выше — в беспредельное небо летят маленькие крылатики.

И мать улыбается ей, а не поджимает губы — потому что Ширен сегодня не огорчала ее.

— На дне морском все дети крылаты, и крылья у них из камней, — пел ей во сне Пестряк, — я знаю, уж я-то знаю.

Костры гасли и загорались вновь, и не было им конца. Пылали мертвые и живые — чтобы Р'Глор был милостив к отцу, чтобы даровал ему победу. Их возводили на костер очень быстро, не жалея ничего, что было на без пяти минут мертвецах. Ни сапог, ни даже мечей — все равно они не спасут от Иных.

Ширен не страшно.

Ширен зажала уши руками и не слышит криков — только видит густой черный дым и легких, серых, летучих пепельных мотыльков.

— Ты все равно мертвая, — безжалостно сказала ей одичалая принцесса, куда больше похожая на принцессу, чем сама Ширен. — Перестань обманывать живых, несчастное дитя — ты не наша. Но через тебя каменная смерть может протянуть руку и к нашим детям — ты принадлежишь ей.

Ширен промолчала, хотя ей хотелось крикнуть, что на живая, что она любит книги, и люди могут быть к ней добры. Как Эдрик Шторм. Как мейстер Крессен. И Пестряк.

Иногда она сама хотела быть шутом — если ее лицо расписать в яркую клетку, может быть, никто и не заметит серой каменной корки?

Но она стала принцессой, и теперь ей этого точно никто не позволит.

В последнюю ночь ей приснился отец. Он вел ее на костер, а Ширен плакала и вырывалась. Тогда отец остановился, обнял ее крепко-крепко худыми руками, почти такими же тонкими, как руки самой Ширен, прижал к себе.

— Ты будешь со мной?

— Вечно, — сказал отец и вошел на костер следом за ней, крепко держа ее за руку. Они были вместе, и Ширен было совсем не страшно.

Матушка дернула ее к себе, все так же по-доброму улыбаясь. Ширен нечаянно вскинула руки, отшатнувшись от неожиданности — и услышала крик.

Ширен было страшно. Отца не было рядом, а мать не будет с ней гореть в пламени.

* * *

Королева Селиса крепко взяла девочку за руку, и та забилась, как птенец на ниточке. Темная растрескавшаяся корка на месте щеки увлажнилась, мгновенно потемнела от слез.

Она почти без силы ударила девочку по здоровой щеке — но у той была слишком тонкая кожа, и кровь хлынула от легчайшего прикосновения перстня. Девочка качнулась, и кажется, утихла, но тут же испуганно вскрикнула — увидела, мерзавка, книги демонов, которые так долго прятала.

А Р'Глор видит все. И ничего не прощает.

Селиса сунула мерзкие книги ей в руки, и она вцепилась в них, будто тонущий в щепку. Ищет защиты у ложных богов?

Алая капля из пораненной щеки упала на обложку "Семиконечной звезды", окрасив изображенные на ней радужные лучи алым.

* * *

По обложке стекала красная капелька — как будто боги кровью плакали о ней. Лицо саднило.

Ширен не было страшно: мать не будет гореть с ней на костре.

Она закрыла глаза, и зашагала, подчиняясь чужой воле. Она все равно мертвая. А отец живой.

— На дне морском все дети крылаты, — шепнула Ширен. Она превратится в тысячу легких мотыльков, и улетит вверх, и с ветром уйдет туда, к отцу. Шепнет: "Я здесь", шепнет, что очень его любит. И он услышит, обязательно услышит.

А мать бы не услышала.

— Все дети крылаты... и крылья у них из камней...

Ширен не открывала глаз, чувствуя только твердые корешки книг в руках.

Сейчас она полетит.

Песнопения Мелисандры заглушило странное потрескивающее гудение.

Сейчас она полетит.

Вот сейчас... а перед этим...

Будет немного больно.

Но больно не было. Может, оттого, что она правда мертвая?

Книги осыпались из рук легким пеплом, а Ширен все еще не улетала. Она закрыла глаза и ухватилась за что-то твердое.

Меч.

Людей сжигали вместе с одеждой и даже с оружием. Она не первая, кто горит здесь... или не горит?

Ширен оперлась на рукоятку, и опустилась на колени, ощущая, как трескается от жара и осыпается ее щека...

* * *

Девочка лежала среди чужих костей и пепла. Невредимая не только пламенем, но чистая, будто ее и вовсе не касалась серая хворь.

— Она возродилась из камня, — шепнула Вель. — Маленькая девочка от крови драконов, которую никто больше не оставит в покое.

Потому что рядом с ней, на угасшем кострище, пылал меч. И воздух вокруг него колебался от жара.

Написано для ~Лютик~ вместо следующей заявки: прости, что мне сейчас не до стеба.

Серсея, Томмен, Мирцелла: "Золотые саваны".

* * *

Серсея не умеет молить о пощаде — ради себя не умеет и не умела никогда. Будь она мягкотелой, как все они, сломайся она единожды — да хоть в первую ночь, под этим животным Робертом — и она погибла бы еще тогда.

Но, может быть, ей стоило погибнуть?

Худенькое плечо Мирцеллы под ее рукой вздрагивает, будто птица трепещет, и Серсея стискивает ее еще крепче. Мирцелла всегда опускает голову, чтобы локоны падали на лицо. Чтобы никто не видел ее шрама.

Тысячу шрамов приняла бы Серсея на свое собственное тело вместо дочери — и пусть оно перестанет быть желанным для других, так что же?

Мужчины гордятся шрамами, полученными на поле битвы — и мать гордилась бы своим безобразием.

Тишина давит на слух не хуже самого громкого визга, от нее хочется спрятаться, забиться в угол...

Не помнить. Не знать. Не чувствовать.

— Мы умрем, да? — спрашивает Томмен.

Серсея не откликается, и он обращается к сестре:

— Тебя точно не убьют, Мирцелла, — голос его дрожит, но Томмен старается, чтоб он звучал обнадеживающе. Слова льются так гладко, будто он тысячу раз мысленно повторил их. — Не убьют, ты девочка, и новая королева девочка, а девочки не убивают друг друга.

И он крепко стискивает одной рукой узкую ладошку сестры, другой же робко берет за руку мать.

— Глупый ты, — шепчет Мирцелла. — Глупый, глупый. Все на свете друг друга убивают, понимаешь? Я знаю, я это видела, и безразлично, мальчик ты или девочка. Но ты не бойся.

Шепот растворяется в воздухе невесомым инеем, и Серсею отчего-то пробирает холодом, хотя, казалось, она уже привыкла к мысли о скорой гибели.

Тирион. Это все Тирион. Это он убедил убить их всех. Ее дети — как кость в его маленьком, дрянном горле.

Впрочем, ей кажется, что она и сама уже задыхается, не в силах вымолвить и слова в неторопливой беседе ее гибнущих детей.

Ощущая только руку сына да плечо дочери в своих руках, Серсея чувствует себя владеющей величайшими драгоценностями на свете.

— А тебя никто не тронет, — упрямо возражает тем временем Томмен. — Вот увидишь. Ты спрячешься высоко-высоко в горах, и никакие драконы тебя там не найдут. Вот увидишь, — повторяет он, всхлипывая.

Мирцелла поднимает голову, и отбрасывает спутанные волосы назад.

Ужасный, кажущийся в полумраке почти черным на белой коже, шрам натягивается, как согнутый лук, в улыбке.

— Ты никогда не играл в кайвассу? Драконы перелетают горы, именно поэтому с ними так легко выиграть.

Томмен вздыхает, как маленький старичок.

— Жалко, что ты меня не научила. Вместе мы бы придумали, как нам спастись. Но знаешь что, сестрица?

— Что?

Томмен выпрямляется, и произносит медленно и важно:

— Ты должна мне кое-что пообещать. Если ты сбежишь в горы, спаси моих котят — это моя последняя просьба.

Мирцелла откликается не менее торжественно:

— Обещаю.

А Томмен торопливо объясняет:

— Мне их подарила Маргери, и они мои друзья, а настоящий мужчина никогда не должен оставлять друзей в беде, понимаешь?

Мирцелла кивает.

А Серсее хочется то ли рассмеяться, то ли заплакать. Жаль, что ни того, ни другого она сделать не в силах. Она позабыла, как. Позабыла, как столетняя старуха с изъеденной прахом памятью.

С памятью, изъеденной в прах пророчеством.

"Золотые их короны, золотые их саваны", — и смерть, окутанная золотом и багрянцем, уже дышит в затылок.

— Правда, теперь тебе придется побыть мужчиной вместо меня. Но ты не бойся — сир Царапка тебя защитит. Он очень-очень сильный! Я сам посвятил его в рыцари...

* * *

— Эйгона и Рейнис, безжалостно убитых...

"Золотые их саваны"

— ...положили, окровавленных, у трона узрпатора, завернув в золотые плащи городской стражи...

"Золотые их саваны"

— ...справедливость...

"Золотые их саваны"

— ...ваши дети... такая же участь...

"Золотые их саваны"

Серсея не умеет молить о пощаде — ради себя не умеет и не умела никогда.

— Пощады, — шепнула она. — Милосердия.

Шепот ее в мертвой тишине прозвучал безумно и гулко.

* * *

— Золотые плащи стали погребальными саванами, и их пропитала кровь королевских детей, — спокойно говорит Дейнерис Таргариен. — Но в ваших детях нет королевской крови.

И пусть это слышат все, Серсея даже не поднимает головы. Она уже мертва.

Мертва ли?

— И поэтому кровь сегодня не прольется, — Дейнерис Таргариен медлит; как же поступят с ее детьми, если кровь не прольется? Задушат? Утопят? Сожгут?

— Я королева, а не палач, однако же расплата близка.

Внезапно детей от нее заслоняют.

И... Тишина. Неужели они погибли без крика? Или боги были столь милосердны, что отняли у Серсеи слух?

Еще миг, прошедший после смерти.

— Вы знали свою участь, не так ли? — безжалостно говорит убийца. — Вам ее нашептала ведьма.

Еще один миг.

Серсея чувствует, как тонет в слезах, льющихся из глаз настоящим потоком. И вся ее жизнь выходит из горла последним хрипом:

— Милосердия.

Может, еще не поздно, может...

— Ведьмы всегда лгут, — устало говорит Дейнерис, не откликаясь на мольбу. — Ведьма сказала мне, что мое дитя мертво, и что же? Я нашла его среди вдов дотракийского народа.

Мертвая, как свечной огарок, Серсея поднимает голову. Ей все равно. Она-то точно знает, что уже погибла вместе со своими детьми.

Смерть и кровь выдавила жизнь через ее горло. Хрипом, последней, неуслышанной просьбой. И она мертва. Мертва, мертва.

Толпа расступается.

И золотые саваны, точно такие же, что укрыли когда-то маленьких мертвых Таргариенов, опускаются на плечи ее живых детей.

По заявке ihaerus: Лианна, Бенджен. «Иногда мне снится будущее». — «И что там?» — «Там я мертва и ты мертв». — «Но ведь не сегодня!»

* * *

— Слабак, — тянет Лианна бесконечную песню, нанося деревянным мечом удар за ударом.

Она, в отличие от Бенджена, куда более ловкая. И быстрая — ее руки и меч находятся сразу в тысяче мест, и не уйти от них, не сберечься. Назавтра он снова будет весь покрыт синяками. И ведь никому не скажешь, что побила его...

— Девчонка! — дразнит сестра. — Леди Бенна Старк, ступай к септе вышивать себе платье!

И снова колотит — безжалостно и больно, так, что ноги подламываются и руки немеют.

Бен родился раньше срока, и никто не думал, что он выживет. Поэтому их леди-мать и берегла его, как никого из своих детей — когда Нед, Брандон и даже Лианна носились полураздетые под летним, легким снегом, Бенджена кутали в меха и не выпускали из замка. Его руки не знали тяжести детского меча, потому что это могло быть опасно для его хрупкого здоровья.

Мейстер же только качал головой.

«Неправда, — со злостью думает Бенджен, — я давно уже здоров».

Но отразить быстрые удары Лианны не получается. Она же, видя это, улыбается во весь рот — нет, скалится, точно волчица. И наносит последний, решающий удар.

Мокрая, будто от крови, трава под ногой куда-то скользит, мир переворачивается, и Бенджен кубарем летит куда-то. На лицо обрушивается горячая, плотная волна — то ли это его собственные слезы так горячи («Нытик! Плакса!»), то ли он и вправду упал в горячий пруд.

Уши закладывает так, как будто их кто-то сжал жаркими, лихорадочными ладонями, и в следующую секунду Бенджен, мокрый и несчастный, выныривает на поверхность.

Первое, что он замечает — искаженное ужасом лицо сестры.

— Ты в порядке? — спрашивает она белыми, как молоко, губами. — Живой?

Наклоняется и легко, как захлебнувшуюся белку, приподнимает его из воды.

Бенджену хочется рыдать, а еще кашлять, натужно кашлять, до рвоты. А больше всего — побить Лианну. Больше всего на свете!

Но только на минуту, потому что внезапно она изо всех сил прижимает его к себе и, легонько ударив по макушке, горячо произносит:

— Ты еще станешь сильным! Сильным, как Брандон, а я тебе помогу, слышишь?

Бенджен не верит. У него ручки-веточки, ножки-палочки — болтаются, как на ниточках, и двигаться он не умеет. Не так быстро, как Лианна.

Поэтому он мотает головой:

— Неправда. Я девчонка, Бенна Старк.

Лианна рывком отстраняет его от себя.

— Ты будешь сражаться, даже если останешься девчонкой, будешь самым сильным рыцарем на севере! — шипит она и ехидно добавляет: — А нет — пойдешь замуж вместо меня. Эти южные лорды все равно не заметят разницы.

Бенджен закусывает губу и, неуклюже вывернувшись из сестриных рук, бросается в атаку.

* * *

По ночам Бенджен слышит шепоты. То ли это Дети леса поют песни на своем странном языке, то ли они ему снятся. Он почти всегда находится в полусне, он почти забыл, кто он. Помнит Бенджен только мутную снежную пелену да огромные, нечеловеческие глаза его спасителя.

Бен жив и мертв одновременно, он покачивается на грани, на тонкой ниточке и изредка видит в этом жутком полусне Лианну, бледную и погасшую, медленно рассыпающуюся в прах и пыль — на тысячу синих лепестков.

Но иногда она заговаривает с ним.

— Ты все же стал самым могучим воином. Видишь, я не ошиблась.

И улыбается бледными губами.

Бенджен бездумно кивает.

— И теперь все хорошо? Все будет хорошо? — спрашивает он, забывая, что все давно кончено, что сам он — ни жив, ни мертв, а погружен Детьми леса в странное забытье. Значит, он нужен, он все еще зачем-то нужен Старым богам?

Но это не имеет значения. Нужно только спросить Лианну и, услышав ее ответ, успокоиться.

— Все хорошо, — откликается она и, как в детстве, гладит его бесплотной рукой по щеке. — Все хорошо, братец, мы просто иногда видим дурные, очень дурные сны.

Бенджен кивает: он знает толк в дурных снах. Белый холод. Белый, мутный туман видит он в своих снах.

— Что же ты видишь?

— Иногда мне снится будущее, — тень мертвой, нездешней улыбки скользит по ее лицу.

Серые глаза пусты, как проталины в снегу.

— И что там?

Во сне, как известно, ни будущего, ни прошлого нет.

— Там я мертва и ты мертв, — просто говорит Лианна, и Бенджена пробирает холодом.

— Но ведь не сегодня, — шепчет он. — Не сегодня, сестрица, не сегодня.

Потому что никакого «сегодня» для них обоих уже не существует.

Ветер тихо шевелит полупрозрачные синие лепестки.

Лианна истаяла, как вздох морозным утром, но она точно к нему вернется.

Только, увы, не сегодня.

Как же больно... Что ты смотришь, Нед? А, пустое. Каково — на Трезубце не сдох, а от свиньи умираю, а, Старк? То-то посмеется моя драгоценная супруга вместе со своим братцем.

Ну что ты смотришь, Нед? Последняя служанка в замке знала, а я не знал? Я, может, пьяница и обжора, но и не дурак, нет.

Знаю, в седьмом пекле для меня место уготовано рядом с поганым Рейгаром Таргариеном... давно он меня там дожидается... Там за это с меня спросят тоже.

Знал, все знал.

Ну что ты смотришь? Всей и воли у меня было под Тайвином Ланнистером — пить, жрать, да девок пользовать. Скука смертная, ну да тебе не понять, Нед... ты же честный, благородный. Ха... сухарь. Пожил бы, как я, с десяток лет, непременно на стену бы полез от тоски. Впрочем, жить, как ты живешь, еще тоскливей. Святоша... Я никогда таким не был, но любые удовольствия рано или поздно приедаются. А тварь эта... Серсея... змея проклятая, жила в свое удовольствие. С братцем своим жила. И злость меня брала несусветная: почему этой гадине хорошо, а мне нет? Творю же что хочу, назло ей, — а только хуже становится. И казалось мне, что Таргариены с того света до меня дотянулись. И насмехаются: мол, мы мертвы, а братья с сестрами жить под твоим, Роберт, носом продолжают.

И поделом мне, поделом.

Но ведь она же, дура, детей нарожала. Подавала мне их с гордым видом — смотри вот. Любуйся. И попробуй только слово сказать.

Дети... я не замечал их. Пока они мне не мешали, какая разница, от кого они? Моих-то бастардов по всем Семи Королевствам раскидано... Молчи, Нед, не перебивай. Старшего Серсея на славу воспитала. Тот еще выродок. Кошку... кошку брюхатую... вот этими вот своими детскими ручонками... брюхо ей располосовал... Как меня свинья эта располосовала. Пекло, как же больно...

Дочку свою не отдавай ему. Слышишь, запрещаю. А то... Ха... Будет, как я с Серсеей, только маяться... С горя жрать и вино хлестать бочками. Хорошо хоть по девкам не пойдет... Ну что ты скривился? Пошутить на смертном одре — первейшее дело.

Нед... друг. Прости, что втянул тебя в это дерьмо. «Король гадит, а десница подтирает задницу». Ты, наверное, уже все понял? Все понял? А не затыкай рот своему королю — есть ли у меня воля в этом проклятом королевстве, или я бесправнее слуги?! Больно... как больно. Это ты помолчи, Старк. А я скажу. Сам скажу. Предал я тебя, Нед. Такого хорошего, честного — предал. Лианна с семи небес спустится, чтобы меня покарать... что? Ах да. Старые боги. Нет небес, да. Как я мог забыть. Конечно, если ты одной ногой в могиле, самое время поговорить о богах, но сейчас — другое.

Я тебя предал. Хотел, чтоб ты своими руками помог мне избавиться от этой гадины. Чтобы ты, а не я, разбирался потом с Тайвином Ланнистером.

Чистеньким хотел остаться, Нед. Твоими руками — чистеньким. Каково это слышать твоему благородному сердцу? Молчишь? Не говори ничего — не дурак, знаю.

Старика Аррена тоже, выходит, я в могилу свел. Плохо он меня воспитал, так получается? Ха... Тошно мне, Нед. Тяжело уходить с таким грузом на сердце... а помнишь... были молодыми, горя не знали... Прошли те времена, а ты, будто глыба ледяная, и не меняешься.

Просить прощения не стану — поздно уже, да и не простишь ты. Об одном прошу — поступи хоть раз не по совести. Не трогай это змеиное логово. Пусть они яд друг на друга льют. А ты уходи. Спасайся, слышишь? Возвращайся на Север, к жене и детям, и унеси с собой эту тайну. Холод хранит, так ведь?

Умру — невесть что начнется, но ты-то выживи. Я умру, а ты непременно выживи.

Обещай мне это.

* * *

Жизнь Сансы была окончена. Никогда, никогда ей не стать королевой. Никогда не разлучиться с этой противной Арьей, которая только и знала, что убегать куда-то со своим учителем танцев, едва они останавливались, чтобы передохнуть и напоить лошадей. Учится она, учится... А сама даже танцевать не умеет, и Санса знала, почему. Проследила — и до сих пор была в ужасе. Арья вовсе не танцевала. Арья — фехтовала! Мечом! Как мальчишка! Завтра Санса обязательно пожалуется отцу.

Чтобы не только ей было грустно.

Ее лишили красивого, галантного принца, такого изящного и благородного! И отдают — подумать только! За калеку! Хромого! И как, простите, Санса будет танцевать на собственной свадьбе?

Она представила тысячу кружащихся в танце пар... и себя, одиноко сидящую за столом рядом с хромым, старым — Уилласу Тиреллу уже за двадцать! — и, разумеется, некрасивым женихом. Разве хромой может быть красавцем?

К тому же... Он даже не рыцарь. В отличие от сира Лораса.

Сердце Сансы переполнилось обидой и болью. Жизнь была к ней очень жестока.

«И про Арью что-нибудь еще совру, пусть отец рассердится куда сильнее, — подумала Санса, чувствуя себя такой же противной и невоспитанной, как сестра. — Например, что она испортила все мои платья. И вправду испортить, конечно... А как только мы приедем в Хайгарден, мне непременно сошьют новые. А Арья в наказание непременно, непременно останется в своей рванине...»

По заявке lonely_dragon: «трудовые будни» Тириона в роли десницы при Дени.

Примечание: Тирион здесь — сын Эйриса и Джоанны.

* * *

Пока король спит, десница строит.

Пока королева спит...

Королевская гавань погружается в сон, затихая медленно, как потревоженное ветром море. Волны-голоса в ночной тишине изредка всплескивают, тревожа слух, но по сравнению с дневной суетой — это почти спокойствие.

Это днем суетливая круговерть дел первейшей важности: в Речных землях неурожай, спаси, королева! Мелкий лорденыш не поделил что-то со своим вассалом, помоги, королева! Скота не хватает, чтобы прокормить драконов, пощади, королева!

Видят боги, у нее когда-нибудь закончится терпение, и она скажет:

«Что поделать, Тирион, нехорошо заставлять простых людей страдать. Поэтому сегодня мы не будем отнимать у простых жителей их овец и свиней. Вместо них на ужин драконам пойдешь ты: хватит, правда, только Визериону, поэтому не теряй времени и забирайся к нему в пасть. Живо!»

А пока терпение Дейнерис не истощилось, десница строит. А что строит, одним богам ведомо. «Новый мир, в котором будет чуть меньше боли и зла», — говорит королева, и видят боги, Тирион старается изо всех сил следовать ее словам. Но разве возможно вычерпать бездонный колодец, полный человеческой мерзости, дырявым ковшиком?..

Впрочем, Дейнерис верит, что это возможно, а значит, не должен сомневаться и Тирион.

На Железном троне, скалящемся тысячей лезвий, бесконечно высоком Железном троне, он чувствует себя великаном. Море лиц, колышущееся где-то далеко внизу под ним, — о, это всякий раз становится слабым, но утешением.

В первые минуты.

Затем повседневность наваливается на него смердящей, разлагающейся тушей, и разум привычно отрешается, затвердевая, как опущенная в ледяную воду раскаленная полоса стали.

Первый проситель, пятый, десятый, сотый — поток нуждающихся не иссякает никогда.

«Помоги, матерь, спаси, матерь, защити!» — привычно ноют они, не поднимая глаз на престол. Первое время Тириону хотелось язвить: хороша из него матушка! Потом даже ехидство растворилось в единственном порыве: надо вытягивать королевство из той пропасти, где оно очутилось.

Надо строить. Помогать. Спасать. Защищать. Вот только с каждым днем разум все больше отупевает, барахтаясь в однообразии, как задыхающийся щенок в глубокой луже.

* * *

— Почему ты не носишь цепь десницы? — спрашивает его Дейнерис в который раз.

И всякий раз Тирион вздрагивает, видя, как наяву, почерневшее лицо Шаи, впивающиеся в бледную кожу золотые руки. Слышит короткий всхлип арбалетной стрелы. «Золотые руки всегда холодны...»

Падет ли на него проклятье отцеубийства, если лорд Тайвин Лоннистер не был ему отцом по крови?

— Слишком уж холодные руки, — усмехается он. — До костей пробирает, ваша милость, а согреть меня некому.

— Как у тебя хватает сил шутить? — изумляется она.

Шутки приговоренного на плахе и то были бы веселее, но зачем уточнять?

— Я удачно совмещаю роли десницы и шута. Где еще вы отыщете такого затейника?

Она улыбается.

У Дейнерис странная, застенчивая, некоролевская улыбка. Как вспышка молнии, она на миг озаряет ее полудетское лицо, чтобы мгновенно раствориться, исчезнуть, будто ее и не было.

Так улыбалась Тиша... или Санса? Впрочем, он и не помнит.

* * *

Над Королевской гаванью шатром раскинулась ночь. Тусклые звезды мерцают мелким речным жемчугом, загораясь где-то на кромке между землей и небом.

Где-то в глубине Красного замка спит королева. Называть ее сестрой... до сих пор язык не поворачивается даже спьяну.

Никто и никогда не заподозрил бы и тени родства между тоненькой среброволосой девочкой — и карликом, исковерканным чудовищем.

Если бы он был хоть немного на нее похож... если бы он...

Когда они взмывают под облака, когда под грудью — пылающая драконья чешуя, все становится неважным.

Когда Тирион в небе, он с Дейнерис одного роста.

Ночь смотрит на него тысячеглазым чудовищем, ветер свистит в ушах торжествующей песней.

Он свободен — на краткие минуты, пока летит.

Пока королева спит...

По заявке lonely_dragon: Брандон Старк/Эшара Дейн/Эддард Старк. «Мужчина всегда хочет быть первой любовью женщины. Женщины более чутки в таких вопросах. Им хотелось бы стать последней любовью мужчины».

Примечание: Брандона тут вопиюще немного. Аффтор слишком пристрастен и эддардоцентричен.

* * *

У Эшары узкие горячие ладони, и в его руки они ложатся ужасно неловко. Нед вообще до ужаса неловок. Эшара с пылающими ладонями и мерно отбивающими ритм башмачками вот-вот взлетит. А Нед топчется неуклюже — и видит только эти башмачки. Поднять взгляд выше он не осмеливается. Эшара слишком красива, слишком весела. Она должна была протанцевать этот круг с Брандоном. А он... он как всегда, не на своем месте.

Брандон бы, конечно, не молчал. Он бы обязательно заговорил с Эшарой, невзначай придвинулся ближе, еще ближе...

Нед чувствует, как жар ладоней Эшары передается его рукам... переползает на щеки... Лицо его горит.

Брандон бы не покраснел ни за что.

Шаг, другой, третий — поворот, сапоги натужно скрипят. Нед неуклюж и неповоротлив. Он хуже Брандона. Он безнадежен.

— Посмотри на меня, Нед, — шепчет Эшара внезапно. — Посмотри на меня и посмотри вокруг.

Предел его смелости — ее башмачки. И край платья. Взглянуть на ее лицо? Это так трудно, как будто оно ослепительно светится.

Нед поднимает глаза. Темные локоны треплет ветер, хотя его свиста не слышно. Эшара не улыбается.

— Оглянись вокруг, — приказывает она. — Оглянись и посмотри.

Нед послушно оборачивается.

Смыкая и размыкая бледные, в темных пятнах, руки и запрокинув вверх головы с невидящими глазами, вокруг них танцуют мертвецы.

И Брандон, Брандон смеется опаленным пламенем ртом, а шею его обвивает веревка.

— Они все мертвы? — через силу спрашивает Нед. Слова со всей их пугающей очевидностью не хотят покидать горло. — И мы тоже? И ты, и я?

Эшара качает головой.

— Для всего мира я мертва. А ты будто умер — думаешь, что занял место мертвеца. Поэтому мы сюда и вхожи, — тихо отвечает она. — Но идем, Нед, покажу тебе кое-что.

И она настойчиво тянет его куда-то сквозь расступающуюся, рассыпающуюся в прах толпу мертвецов.

Ладони ее горячие, невероятно горячие, а пурпурные глаза горят пламенем.

* * *

Что-то мучительно меняется. И нет мертвецов вокруг, но сами они будто призраки — скользят неслышно между веселыми людьми на пиру, а те их не замечают.

Эшара тянет его к выходу их шатра, к тени деревьев.

— Смотри, смотри внимательно, — говорит она.

Вдали возникают два высоких силуэта. Нед различает темные блестящие волосы...

Нед видит другую Эшару. И Брандона. Руки брата по-хозяйски держат ее за плечи, и на секунду Нед... На секунду у него появляется желание крикнуть что-то громкое и злое.

Нет. Все правильно. Он куда хуже Брандона — и Эшара танцевала с ним только потому, что он ее об этом попросил.

— Я любила его, — шепчет та Эшара, что рядом с ним. — Он был таким... сильным. Таким непреклонным. Настоящим воплощением Воина.

Нед молчит. Два силуэта вдали размыкают объятия.

«Это я любил тебя!» — хочется крикнуть Неду.

«И снова вслед за братом, как его бледная тень», — уточняет внутренний голос.

Нед молчит и вновь разглядывает башмачки Эшары. Вот он, предел его смелости, шитый речным жемчугом. Все, что ему остается.

— Я любила его, — повторяет Эшара. Нед сглатывает, и ему кажется, будто горечь ее слов проливается и в его горло. — Его невозможно было не любить, правда?

Нед кивает. Жемчужинки на башмаках тускло мерцают в факельном свете.

— Мужчина всегда хочет быть первой любовью женщины. Женщины более чутки в таких вопросах. Им хотелось бы стать последней любовью мужчины, — вздыхает Эшара. — Как наивно, не правда ли? Но всякий попадается на эту уловку — а затем страдает.

Шаги шуршат по траве. Нед идет вслед за Эшарой, ощущая только ее горячие пальцы.

Пока непристойные взвизги и смех не касаются его чуткого слуха.

Нед поднимает голову. Брандон забавляется уже с другой девицей — и мимолетное чувство гадливости охватывает Неда на полмгновения, но тут же испаряется.

Это его брат. Он не вправе...

— Это было тем же вечером, — ломким голосом говорит Эшара. — Я не видела... не хотела знать и замечать. Я любила его, а потом... Взгляни же.

Нед нехотя поднимает голову и видит сероглазого младенца на руках Эшары.

Мгновение Нед смотрит в свои же — нет, Брандона! — глаза на чужом лице, а потом младенец рассыпается прахом.

— Вот и все, — улыбается Эшара. — Все закончилось. Все умерло и разлетелось в пыль.

— Зачем? — едва раздвигая пересохшие губы, спрашивает Нед. — Зачем мне все это видеть? Мне все равно не быть Брандоном, никогда.

Это сон — во сне можно говорить что хочется.

Эшара, помедлив, сжимает его руку еще крепче.

— Жаль, что я не могла любить тебя, робкого мальчика. Но ты, Нед... — ты, ты! — ты не Брандон. Ты не его тень, слышишь! Это он мог быть тенью твоего благородства, и ты бы увидел это — позже. Но ни за что бы себе в этом не признался.

Эшара ободряюще сжимает его руку и растворяется в сонном мареве.

Эддард Старк открывает глаза.

Спорить с мертвыми бессмысленно — и он не может даже возразить ей.

Он может только молча рассматривать ее башмачки.

* * *

— Брандон бы... — начинает Кейтлин подчеркнуто вежливо.

Она права. Он только тень — и обречен всю жизнь оглядываться на погибшего брата. Что бы он сделал? Как бы поступил?

Он, Нед, как всегда вторичен и непременно не прав. Только тень блистательного брата.

А где-то в глубине его снов Эшара укоризненно качает головой.

По заявке Fluxius Secundus: «И дал Иеффай обет Господу и сказал: если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то по возвращении моём с миром от Аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение».

Примечание: Драббл основан на событиях сериала, жестоко надругавшегося над характерами а не книги.

Недокроссовер с ГП.

* * *

Давос не может уснуть и ворочается на жесткой постели. То ему мерещатся ручонки-веточки принцессы, обнимавшей его за шею, то чудится ее строгий голос. Она учила его читать. Она учила его складывать буквы в слова — и мысленно он видит эти буквы. «С» — согбенная, как горбатая старуха. «М». Как хижина с проломленной крышей. «Е». Как тело, пронзенное тремя кинжалами... «Р». Окровавленный топор. «Т». Меч с отломанной рукоятью. И «Ь».

«Смерть» — кричат буквы. Смерть, смерть! Ширен умерла, ты не спас ее, не спас!

«Надо было увезти ее тайком. Король... не осудил бы», — клянет себя Давос. Ему хочется верить, что Станнис был бы рад, если бы Ширен выжила.

И если смилуется над ним Матерь...

Давос вспоминает лживое лицо жрицы, но отодвигает видение. Слишком многое он увидел в этих глазах. Слишком многому не захотел поверить.

«Ее убили северяне, люди Болтона — причина ее гибели. Она не умирала в муках, не умирала, — как заклинание повторяет Давос, и с каждым словом ему становится все страшнее, будто тени сползаются из углов и проникают прямо в его глупую луковую голову, наполняя ее безумием. — Смилуйся, Матерь, смилуйся, — ах я глупец, отчего не увез ее вопреки воле Станниса?»

Не сберег своих сыновей. Не сберег своего короля. Не сберег несчастное дитя.

«Ш» — лежащее тело, пронзенное мечами. «И» — тонкая перемычка разрушенного моста меж двумя берегами. «Р» — окровавленный...

Страшные буквы не хотят складываться в имя. Вместо «Ш-И-Р-Е-Н» Давос упорно читает: «С-М-Е-Р-Т-Ь». Маленькой принцессы больше нет.

Но отчего ему кажется, будто она здесь, совсем рядом, — вот-вот рассмеется звонким колокольчиком и скажет: «Не шевели губами, когда читаешь. Так делают только дети».

Давос закрывает глаза.

* * *

Ширен снится ему — как обычно. В руках у нее такая толстая книга, какую Давосу, кажется, и до конца жизни не одолеть, помолодей он даже лет на сорок.

— Это сказки, — перехватывает его недоверчивый взгляд Ширен, светло улыбаясь. — Возьми. Прочти.

Давос перехватывает книгу из ее тонких ручонок и даже крякает — под обложкой будто не листы исписанные, а молот боевой припрятали.

И как девочка этакую тяжесть удержала?

Откуда-то с севера налетает резкий холодный ветер, и книга в его руках распахивается сама собой.

— Жил-да-был-в-тем-ных-зем-лях... — запинаясь, читает Давос.

Жил да был в темных землях могучий демон, сотканный из тьмы и пламени, и склонялись перед ним люди простые и благородные, как перед богом великим, и нравилось это демону. Вершил он чужие судьбы играючи — одних осыпал златом, других низвергал в ужасную бездну.

Но больше всего любил демон войны. Добра со злом. Добра с добром. Серости с серостью...

Падали тогда пред ним ниц короли и нищие, плакали кровавыми слезами и отдавали самое ценное.

Только одного демон заполучить никак не мог — детской невинной души, неподвластной его темным чарам.

Вот явился к нему однажды могучий король. Сулил и самого себя, и жену свою, и братьев ее демону предать. Только пусть демон с ним, королем, властью поделится и трон для него отвоюет.

«Не нужны мне, — ответил демон, — ни ты, ни жена твоя, ни братья ее; вы и так мои, раз пришли с поклоном. А отдай мне того, кто первым встретит тебя, когда вернешься ты домой с победой, осиянный славою».

И вышла навстречу королю его дочь. И спросила она...

— Я спросила, могу ли я как-то помочь ему, — говорит Ширен тоненько и звонко, перебивая Давоса как будто прежде начатой историей. — А он обнял меня, мой отец.

Она ненадолго умолкает, а затем говорит не по-детски серьезно:

— Когда я... кричала... и звала, он стоял и не двигался. Тогда я стала звать матушку.

— Не надо. Перестаньте, — просит Давос. А безумие заволакивает его голову алым плащом красной жрицы. Знал бы он — выдавил бы последнее дыхание из ее горла в первый же миг, как увидел ее в Черном замке.

Он очень хочет не слушать, не слышать — но Ширен упрямо продолжает:

— А она, матушка, бросилась меня спасать. Удивительно, правда? Я никогда не думала, что она меня любит.

Ужас окатывает спину Давоса холодным потом.

— Какие ужасные сны я вижу. Скажите мне, что это неправда.

Ширен тихо, растерянно улыбается.

— Прости, сир Давос, я не хотела тебя пугать, я просто... хотела тебя попросить.

— Отмстить? — сквозь матовую пелену перед глазами, сквозь тупую боль в груди выговаривает Давос.

Может, хоть на что-то он сгодится. Как же болит сердце...

— Нет, — улыбается Ширен, — нет-нет. Помнишь, ты вырезал для меня оленя?

Вырезал оленя — и не успел вырезать лань, припоминает Давос. Больше не для кого вырезать игрушки. Больше он не возьмет в руки нож, чтобы порадовать дитя.

— Вырежи лань, как я и просила, — голос Ширен вновь тих и серьезен. — Я видела мир, где они должны быть вместе — олень и лань. Видела мир, где у них родится маленький олененок. Это хороший мир.

— Хороший мир... Там тоже люди горят на кострах? — горько спрашивает Давос.

— Горят и не сгорают, потому что умеют замораживать огонь, — отвечает Ширен. — Этому миру без олененка не выжить. Сделай ему маму, Давос. Вырежи лань.

— Обещаю, — кивает Давос. — А к ней угрюмого, но славного рыцаря, у которого такое недовольное лицо, будто он объелся горького лука.

Каждому олененку нужен свой луковый рыцарь, думает Давос, просыпаясь.

Но не у каждого лукового рыцаря получается сберечь своего олененка.

По заявке Fluxius Secundus: «Тирион — Десница Дени, пришел забирать Бобровый Утес. Блатная истерика в исполнении Тириона».

Получилось откровенно не то, что просили.

И Тирион не Тирион, и истерика не истерика.

А сверху бобры. На утесе.

* * *

— Никто все равно не заметит разницы! — убеждал дрожащую Пенни Тирион. — Главное — держаться уверенно, чтобы мой кузен Мартин даже и не вздумал вглядываться под твой капюшон. — Главное — держись уверенней. Помни, ты — десница королевы, утес Кастерли твой, и ты пришла… Тьфу ты… пришел забирать его.

С каждым словом Пенни бледнела все больше и больше.

— Но я не хочу... если они узнают… хоть кто-нибудь…

Тирион, теряя терпение, остановился и топнул ногой.

— А я не хочу появляться на Утесе! В конце концов, у меня есть дела поважнее, чем выгонять из замка зеленых мальчишек только оттого, что так желает королева. Поэтому вместо меня пойдешь ты.

Пенни всхлипнула.

— Но я не умею… ладно, предположим, что меня не узнают. Но я не знаю, как держаться, не знаю, что говорить.

— Главное, веди себя понаглее, — рассеянно успокоил ее Тирион.

Мысленно он уже был в небе — и летел на Рейгале так быстро, что его собственные башмаки не поспевали за ногами и вынуждены были его догонять.

* * *

— П-по велению королевы Дейнерис, — промямлила несчастная Пенни, умиравшая от жары под натянутым до самого носа капюшоном, — я, Тирион из дома Ланнистеров, пришел забрать принадлежащее мне.

Мартин Ланнистер молчал, и с каждой секундой этого молчания Пенни становилось все страшнее. Еще немного — и она совсем одуреет от страха.

Быть Тирионом оказалось совсем непросто, и она за всю жизнь не наскребла бы и десятой доли его отваги.

«Будь наглей» — говорил ей он.

Но как?

— Набралось вас тут, как бобров на утесе, — вспомнила она внезапно присказку Гроша. Неизвестно, почему, но эти бобры вдруг придали ей смелости, и она, воинственно уперев руки в бока, пошла в атаку на Мартина Ланнистера.

Тот попятился.

То ли загадочные бобры его так поразили, то ли он и вправду боялся ее… то есть Тириона (шутка ли — десница самой королевы!), но Мартин отступал.

Пенни ничего не оставалось делать, кроме как идти вперед.

— Да, бобры! — грозно повторила она. — Грызете мой утес, грызете! Настоящие бобры!

Мартин молчал и продолжал пятиться — в этом Пенни была уверена точно. Ноги молодого лорда она видела достаточно хорошо — в отличие от всего остального. Взглянуть выше мешал низко надвинутый капюшон.

Но медлить было нельзя. Первый неявный успех мог легко обернуться позором.

— Ты знаешь, кто я? — заверещала Пенни. — Ты знаешь, какой у меня дракон есть? Он всех вас сожрет и не подавится. И тебя сожрет вместе со всеми твоими людьми, а захочу — и меня сожрет!..

По мнению Пенни, последний аргумент был решительно великолепен.

— Клянусь всеми богами — как бобры никогда не жили на утесах, так и ты не будешь! Но, поскольку королева Дейнерис желает всем своим подданным бобра... то есть, я хочу сказать, добра...

— Да прекратите вы уже, милорд десница, зверствовать, — раздался дрожащий старческий голос. — Поглядите, что вы со своим родственником сделали.

Пенни осторожно отодвинула самый краешек капюшона.

Алый, как знамя Ланнистеров, Мартин прикрыл лицо руками и, кажется, мелко трясся.

«Ай да я, — подумала Пенни радостно. — Как напугала!»

Позже Тирион обьяснил ей, что его кузен очень застенчив... а еще смертельно боится любых упоминаний о бобрах.

Откуда взялись эти странные страхи, доподлинно не было известно. Говорили, что Мартина в детстве этими бобрами напугал кто-то из людей Арренов, и Кивану Ланнистеру стоило многих трудов убедить сына, что никакие бобры за ним на Утес не придут.

Бояться мальчик тем не менее не перестал.

Но, как сказал Тирион, теперь он точно знает, как избежать любых притязаний Мартина Ланнистера на его владения. Надо только переименовать Кастерли в Бобровый утес.

По заявке Clegane: «Маленький (лет 10) Теон присматривает за мелкими Старками. По возвращении домой леди Старк видит тихий ужас — дети в каше по уши, септа в шоке, и т.д.»

* * *

— Эй, жуй! — пролепетала Санса радостно, крепче обхватывая теонову шею пухлыми ручонками.

Отвернулась, лукаво скосив на «няньку» круглый синий глаз, и почти пропела радостно-птичьим младенческим голоском:

— Э-эй, жуй!

Что ему жевать, Теон решительно не понимал. Также он не понимал, что ему делать с малолетними отпрысками Старков — ведь он остался с ними совсем один.

Старая Нэн заболела, септа Мордейн закрылась в Библиотечной башне (как подозревал Теон, с доброй чашей вина, подслащенного медом)... Словом, Теону пришлось долго себе напоминать, что он железнорожденный и реветь не должен.

Вж-жик!

Теон едва успел пригнуться, как над его головой что-то просвистело. Напуганная Санса запищала с немыслимой для годовалого младенца громкостью.

Каша с тоскливым чавканьем шлепалась на пол, сползая по стене.

— Робб! Джон! — завопил Теон в унисон с Сансой. — Кашей кидаться нехорошо!

На лицах обоих, и Старка, и Сноу, застыло одинаковое оскорбленное недоумение.

— Мы атакуем Королевскую Гавань!

— Не мешай, а то пойдем войной на Пайк, — подытожил Сноу. И размахнулся очередной миской, явно целясь в голову Теону.

— С кашей вместо оружия? — фыркнул тот.

— Конечно, это же такая гадость! — с полным осознанием своей правоты хором сказали братья.

Оглядев их скептически, Теон отошел с рыдающей Сансой в уголок — видит Утонувший, он никогда не умел возиться с младенцами, тем более с девчонками, но если посреди всего этого разгрома будет еще и плачущая Санса, наказание окажется куда строже.

Поэтому Теон осторожно погладил золотой пух на сансиной макушке, по недоразумению называвшийся волосами.

Неужели он и сам таким был? Ну нет, наверное, только девчонки могут быть так похожи на одуванчики, с головой, сплошь покрытой торчащим во все стороны пухом.

— Баю-бай, на дне морском строят рыбы славный трон...

Санса от неожиданности даже хныкать перестала.

Затем тоненько вздохнула и прижалась пухлой щекой к теонову плечу. Сосредоточенно пососав палец, изрекла:

— Эй, жуй!

— Да что жевать? — вздохнул Теон, боясь пошевелиться (а вдруг опять заревет?). — Твои братья теперь кашу как оружие используют.

И впрямь — противоположная стена уже почти пала под залпами каши, да и сами славные воины от нее не отставали — судя по тому, насколько они этой кашей перемазались, стена явно не оставалась в долгу и атаковала в ответ.

— Эй, жуй, — упрямо твердила Санса, — эй-жуй-эй-жу-уй!

— Что, кашу? — бессильно спросил Теон.

— Неть! — неожиданно отозвалась Санса и посмотрела на него сердито, почти по-взрослому.

Теон едва со скамьи не упал. Да она его понимает! Подумать только, что за чудеса: этот щекастый одуванчик — и понимает человеческую речь.

— А что, Джона и Робба пожевать?

— Не-е-еть, — расплылась Санса в младенческой улыбке. Из розовой глубины рта выступили очертания крохотных зубов.

— А кого?

Улыбка ее погасла, Санса сосредоточенно наморщила лоб, а затем показала пальцем на Теона:

— Эй-жуй.

А потом — на себя:

— Тайк.

Покрутила круглой головой, нашла братьев и повторила:

— Тайк, Тайк!

Что бы это могло значить? И тут Теона осенило.

— Грейджой! Ты хочешь сказать — Грейджой. И — Старк.

— Тайк, — подтвердила Санса и вздохнула облегченно. — Я Тайк! Ты — Эй-жуй.

— Ну и болтливая же ты, — простонал Теон, оборачиваясь — только бы Робб и Джон не услышали. Не то быть ему Эйжуем до конца своих дней. Нет большего позора.

— Да-а-а, — прочирикала, кажется, совершенно умиротворенная знакомством Санса. В конце концов, это было первое в ее жизни знакомство — и можно сказать, что она справилась с этим труднейшим делом блестяще, совсем как настоящая леди.

Неимоверно усталая, она вновь расположилась на удобном теоновом плече и устало засопела, время от времени повторяя что-то ужасно похожее на «Тайк» и «Эйжуй».

* * *

Вернувшаяся домой леди Кейтлин едва рассудка не лишилась, увидев своих детей — Робба, с ног до головы покрытого кашей (впрочем, как и стены), и Сансу, мирно спящую на руках у Теона Грейджоя.

— Нед, — жалобно простонала она. — Глаза не обманывают меня?

Лорд Старк внимательно осмотрел стену, отколупнул присохший комочек и повернулся к ней со скорбным видом.

— Нет, Кет. Это действительно каша.

И улыбнулся, что случалось с ним крайне редко.

По заявке Бешеный Воробей: Эйгон III Таргариен/Джейхейра Таргариен. «— Я буду хорошей женой вам, ваше величество. — Можете не стараться, леди-кузина».

* * *

Он, ее муж, просыпается по ночам и страшно кричит. Мечется в постели, в бледном свете луны кажется совершенно обескровленным — точно бледный труп, снедаемый каким-то безумным духом.

— Драконы, — шипит Эйгон сквозь сомкнутые зубы, — нет, только не сейчас, нет!..

Джейхейра разрывается между жалостью и отвращением. Она вечно колеблется меж ними — не женщина, а поломанные весы. И никогда не успевает принять окончательное решение — вот уже и Эйгон затих. От окна веет холодом. Скоро рассвет.

Джейхейра сворачивается клубочком под тонким расшитым покрывалом. Ей холодно. Ей всегда было холодно с ним, с самого первого дня.

* * *

— Я буду хорошей женой вам, ваше величество, — говорит Джейхейра не жениху — своим башмачкам. Пальцы рассеянно касаются длинного локона, так некстати выбившегося из затейливого переплетения кос. Она пытается улыбнуться, но под ледяным взглядом замирает, сжимается, гаснет.

Эйгон одет в черное, будто носит вечный траур, и возможно, это действительно так. По матери, по себе самому — словно уже готов лечь в пламя погребального костра.

Рейниру называли Отрадой королевства (Джейхейра содрогается, вспоминая о ней), а вот в ее сыне, точно в насмешку, нет ничего радостного: только этот вечный траур, эти плотно сомкнутые губы и мертвые глаза слепыми кровоподтеками в провалах глазниц.

Она будет ему хорошей женой?! Джейхейра и сама не верит в это.

— Можете не стараться, леди-кузина, — бросает он равнодушно. — Мне все равно.

Что ж, он хотя бы честен; возможно, Эйгон вообще самый честный человек в этом змеином логове — насколько вообще позволено быть честным королю.

Джейхейра изо всех сил старается отыскать в нем хоть что-то хорошее. Чашки весов колеблются из стороны в сторону, но никак не могут найти точку равновесия.

Ей хочется исчезнуть. Уменьшиться до размеров иголки, потеряться навсегда в этих невозможно широких рукавах платья из тяжелой парчи, кажущегося до смешного ярким и вычурным рядом с чернотой его камзола.

Окно открыто. На миг Джейхейру охватывает безумная мысль — выйти, взлететь ввысь даже без дракона. В конце концов, эти ее рукава — чем не крылья?

Она от крови дракона. Может, случится чудо, всего одно чудо для слабой Джейхейры? Боги милостивы... Или нет.

Не так ли думала ее мать, прежде чем покончить с собой?

Джейхейра представляет ее изломанное тело на пиках... и свое изломанное тело она тоже представляет... и ее мутит.

Она поднимает взгляд. Эйгон все так же пристально смотрит на нее, руки сцеплены за спиной, будто сведенные судорогой.

Зачем? Зачем они делают это?

Ради блага королевства. Пустые слова — что Джейхейре до королевства? Она хочет свободы, хочет взлететь высоко-высоко, выше самых высоких башен, чтобы непременно поцеловать солнце в самую серединку — чтобы обязательно на губах остался теплый светящийся след...

— Поправьте ваши волосы, — сухо приказывает Эйгон.

Заметил — а жаль. Она уже была уверена, что он видит вместо нее говорящую пустоту.

Судорожными движениями она пытается заправить локон на положенное место, но пальцы одеревенели, будто у трупа, и не гнутся. Неужели Эйгон уже заразил ее своей смертью?

Жених равнодушно наблюдает за ее бесплодными попытками.

Безумная мысль-надежда вспыхивает внезапно: «Вот сейчас он подойдет, коснется моих волос, поправит этот локон — так всегда поступают хорошие мужья, — и все исправится, все будет хорошо, и я смогу быть хорошей женой ему, непременно смогу!»

— Я подожду вас снаружи, — холодно говорит Эйгон.

Поцелуи солнца Джейхейре не достались. С самой свадьбы ее целует только страх.

* * *

Он, ее муж, просыпается по ночам и страшно кричит. Он, Таргариен, дракон по крови и плоти, боится драконов. Безумный!.. И несчастный.

Весы качаются и качаются — от ненависти к жалости и обратно. Никогда — к пониманию, никогда — к любви.

Джейхейра умеет летать — стоит лишь взмахнуть рукавами, Эйгон же боится высоты и ночами сражается с огнедышащими демонами, уносящими его в небесную бездну.

Ей бы пожалеть его полным сердцем, ей бы стащить его с погребального костра, сорвать смертный траур, сказать: живи, настоящие драконы погибли, и некому уносить нас выше самых высоких башен, не бойся, пожалуйста, не бойся...

Но весы качаются и качаются, слева направо, от сердца к ребрам и обратно, и всем сердцем жалеть не получается.

Он, ее муж, заразил Джейхейру горем и смертью.

Когда весы застывают в хрупком равновесии, Джейхейре совсем не хочется жить.

Рассвет. Как же холодно, о боги, как же холодно. Нужно закрыть окно.

Из окна виден алый солнечный диск.

Если его поцеловать в самую серединку, как в чашечку цветка, губы непременно станут винными. И теплыми, очень теплыми.

Джейхейра летит целовать солнце.

По заявке Майская роза. «Санса/Пес».

Использованы фрагменты песни группы Бергтора — Среди зеркал.

* * *

Мы среди зеркал не нашли покой,

И забыли даже облик свой,

Отражают мне стены злой оскал,

В этой полутьме ты себя искал.

Темнота колола спину острыми иголочками ужаса, но Санса упрямо шла вперед, к едва доносившейся до слуха музыке. Она знала: стоит только немного потерпеть — и она окажется в зале, где так много света и беззаботных веселящихся людей.

Стоит только немного...

Она сделала еще шаг, последний, самый трудный (липкая, кусачая тьма хватала за ноги, тянула вниз), и остановилась, лихорадочно ощупывая преграду... Гладкую, резную... так и есть — дверь!

Девочка изо всех сил толкнула ее, содрогаясь от ужаса, что не справится и тогда то, что прячется в темноте, раздавит ее, убьет; но дверь скрипнула, подалась, плеснула в отпрянувший мрак восхитительно-прозрачным светом.

Санса почти ослепла от сияния десятков свечей. Она зажмурилась и шагнула в такой желанный зал.

Музыка стала еще громче, еще торжественней — но голосов слышно не было.

Ни смешков, ни застенчивого шуршания шелковых платьев, ни тихих учтивых бесед...

Она открыла глаза.

На нее уставились с десяток испуганных лиц. Ее собственных.

Она вскрикнула и хотела было бежать — но пригляделась, и облегчение разлилось приятной слабостью по венам.

Зеркала.

Всего лишь зеркала вокруг.

Как красиво.

Музыка стеклянно звенела в пустом зале, доносясь неведомо откуда (должно быть, музыканты спрятались в укромных нишах), зеркала сияли в мягком свете свечей, отражая, дробя Сансу на десятки робких улыбок, локонов, взметнувшихся осенним пламенем...

Она рассмеялась и закружилась. И множество призрачных Санс в зеркалах закружились с нею.

Как это было чудесно!

Она танцевала и танцевала, жалея только об одном: как печально, что вокруг нет множества рыцарей и леди, которые бы смотрели на нее, восхищаясь ее грациозностью.

И... сир Лорас. Как было бы прекрасно, если б он танцевал с нею. Он брал бы ее за руку — мягко, осторожно, а она тонула в его чудных глазах... и украдкой коснулась бы этих замечательных каштановых кудрей.... только чтобы проверить — они и на ощупь такие же шелковые, как на вид?

Внезапно музыка стихла.

Свечи погасли — все до одной.

Как будто их в одночасье что-то сгубило.

Ветер.

Санса застыла, растерянная — в звенящей тишине с торжествующим воем пронесся вихрь. Взметнул вверх ее волосы, потянул за платье.

Она закричала...

И вновь наступила тишина.

Страх удавкой подступил к самому горлу.

Зеркала в полумраке уже не отражали ее черты.

Они скалились ужасным, обожженным лицом Пса.

Санса обернулась — но кроме нее, в зале по-прежнему никого не было.

И она едва подавила панический вопль.

Потому что Пес шагнул ей из зеркала навстречу. Ужасный, сердитый, отвратительно пахнувший кровью и паленой плотью. Санса почти ощущала этот вкус в горле.

Она хотела было убежать, но сильные руки накрепко стиснули ее плечи.

— Глупая пташка, — рыкнул Пес, склоняясь над нею. — Все мечтаешь о зеркалах, мечтаешь, чтобы тобой любовались?

— Я... — залепетала Санса, как глупое дитя, растеряв все подобающие слова. — Я...

Пес страшно ухмыльнулся, обнажив желтоватую кость на обожженной щеке, — и выпустил ее плечи.

— Глупое дитя, — сказал он едва ли не ласково, вторя ее мыслям, и обнажил меч.

Санса закрыла глаза. Интересно, когда меч пронзает сердце, это очень больно?

— Нет, Пташка, не смей закрывать глаза, смотри же! — зарычал Пес.

Она успела увидеть, как блеснуло во мраке лезвие меча, прежде чем...

Прежде чем в осколки разлетелось первое зеркало.

Меч крушил их тонкую стеклянную хрупкость так легко, что они разлетались в мельчайшие осколки.

— Вот твои мечты, — глумился Пес, — вот они все, под моими ногами.

На миг в зеркале Сансе почудилось тонкое лицо сира Лораса — и тут же разбилось вдребезги под безжалостным клинком.

— Не-ет! — закричала она — и проснулась.

* * *

Снова гордость на плахе

Молча страдает

под ненасытным взглядом,

Снова в боли и страхе

кто-то рыдает,

Чувствуя смерть.

Рядом.

— Наверное, мне стоит казнить тебя рано или поздно, — задумчиво протянул Джоффри, ощупывая ее противным взглядом. — Что ты предпочитаешь — нож в сердце? Повешение? Или, может быть, плаху, как твой отец?

Этот взгляд казался легчайшим эхом того, как смотрел на нее Пес — во сне.

Тот будто сдавливал всю ее, выжимая все соки, как из летнего апельсина, Джоффри же...

Несмотря на то, что она, кажется, давно должна была привыкнуть к таким словам, Санса почувствовала, что вот-вот разрыдается.

Может быть, рано или поздно ее действительно убьют... но сейчас смерть была так близко, горела прямо в зеленых глазах Джоффри, обдавала холодом...

Будь Пес рядом, он сказал бы в ответ какую-нибудь грубость — и Джоффри стерпел бы и заговорил о чем-нибудь другом... Жаль, она так не умеет.

Жаль, она не ушла вместе с ним тогда.

Она вспомнила сегодняшний странный сон — и объятия Пса во сне уже не показались Сансе такими уж пугающими. Она представила тяжесть его рук на своих плечах... и это придало ей немножечко смелости.

— Как вам угодно, ваше величество, — сказала она, придав тону необходимую толику грусти.

Если Пес приснится ей в следующий раз, Санса обязательно обнимет его в ответ.

К ненужным зеркалам следует подходить только с мечами.

По заявке Бешеный Воробей:

Эурон Грейджой/Нимерия Сэнд. «Я слышал о сладострастии драконьей королевы, но по сравнению с вами, миледи, она — всего лишь септа». Пре-пвп.

Примечание автора:

Я не умею такое писать, вообще, поэтому вы держитесь там.

* * *

— Ниме-ерия, — насмешливо протянул Эурон, на секунду отвлекшись от изучения тонкой женской шеи. Его губы замерли слишком близко от трепещущей под кожей жилки. Больше ничего не выдавало страха пленницы. Это, пожалуй, было в новинку. — Могу я представлять, что держу в объятиях королеву ройнаров?

— Любите историю — или просто мертвых? — с притворной почтительностью спросила она.

— В проницательности вам не откажешь. Люблю делать из живых мертвецов, — шепнул он, отстраняясь. Хотел взглянуть в лицо Нимерии — увидеть наконец страх, выпить его со дна расширившихся зрачков.

Она не боялась — следила за каждым его движением с жадностью голодной змеи.

На секунду Эурон даже ощутил себя добычей. Что за девка!

Он резко потянул за шнуровку ее дублета — и вновь разочарование: крепкие узлы и не думали поддаваться.

По гладкому лицу скользнула тень самодовольной улыбки.

— Позвольте помочь, — промурлыкала Нимерия.

Эурон неохотно разжал руки — она легко, словно в танце, отступила. И качка ей нипочем...

А затем она извлекла откуда-то нож.

— Тебя же обыскивали мои люди? — любезно уточнил он.

— Недостаточно хорошо, — в тон ему ответила эта чертовка. А затем легко, как по маслу, провела кинжалом по сплетению шнурков.

Обнажилась светлая ткань рубашки. Эурон выдохнул сквозь зубы. На миг ему показалось, что сталь задела плоть и вот-вот солома окрасится алым... но нет. Интересно, какова на вкус ее кровь?

— Неправильный вопрос, между прочим, — пропела Нимерия.

— Что?

— Неправильный вопрос, — усмехнулась она. — Не «тебя же обыскивали», а «как много они пропустили».

— И как же много?

— Попробуйте найти все, милорд, — прошипела она почти по-змеиному и вновь улыбнулась.

Эурон любил поиграть. Право, обычно все было гораздо скучнее — чаще всего женщины охотно падали в его постель. Силой брать их тоже было не слишком-то интересно.

Но Нимерия... Право же, было непонятно, кто из них игрок, а кто жертва.

И он не заставил себя долго упрашивать — одним рывком избавил ее и от дублета, и от испорченной рубашки. На миг застыл, пораженный белизной тела. Палящее солнце Дорна будто и вовсе ее не касалось.

— Надеюсь, мне не придется тебя освежевать, — пробормотал он, прихватывая зубами кожу над ее ключицей.

— Зачем же? — оскалилась Нимерия.

— Чтобы найти все клинки, что ты прячешь, конечно.

— Все равно не найдешь, — пообещала она, прижимаясь к нему все теснее. Как те диковинные змеи, что душат свою добычу гибким телом, не прибегая к яду.

Вот только Эурон никогда не был и не будет ничьей добычей.

* * *

— Я слышал о сладострастии драконьей королевы, но по сравнению с вами, миледи, она — всего лишь септа, — мстительно улыбнулся Эурон Грейджой, перехватывая тонкую девичью ручку с зажатым в ней острейшим кинжалом.

Да, один он все равно пропустил.

Для разнообразия — не по заявке и действительно драббл. Написался внезапно для фанклуба арджона на 7k.

* * *

— Завоевателей было трое, — нараспев говорит Арья, воображая себя глупенькой Мерси на театральных подмостках, но тут же позволяет роли слететь с лица, как лёгкой дымке — все дело в Джоне. Он не привык видеть ее такой... не-Арьей. Его лицо едва заметно искажается. И она старается подавить в себе желание сжаться. Опять глупая Арья все делает неправильно.

— Завоевателей было трое, — говорит она своим голосом. Без певучих интонаций актрисы. Без настойчивости уличной торговки... Без... Без... Бесцветно.

— Да, трое, — кивает Джон.

— Во-первых, король, — загибает Арья палец. — Смелый и сильный, готовый казнить и миловать. Перед которым хочется склониться. Совсем как ты.

Джон не улыбается в ответ. Пожалуй, он кажется потрясенным.

И тогда Арья загибает второй палец.

— Затем — королева. С серебряными волосами, ранимая и нежная, любящая песни, совсем как наша Санса, и любимая народом — но настоящий дракон, искренне верящий в справедливость.

Она осекается, видя его затуманившийся взгляд.

Арья точно знает, что Джон сейчас подумал вовсе не о Рейнис.

Но какая разница? Как ключ к замку, как игла к нити — так история соединяет время, отражая его, как в зеркале.

Рейнис всегда была самой важной. Ее невозможно было не любить.

А Джон...

Джон улыбается.

— Была ещё одна королева, помнишь?

О да. Несправедливо забытая королем.

— Интересно, кто учил ее обращаться с мечом? — улыбается ему в ответ Арья, и улыбка обжигает ей губы.

— Точно не Эйгон, — качает головой Джон. — Мне кажется, у него не достало бы смелости.

Он смотрит на нее, и уголки его губ слегка дрожат.

— А у меня вот хватило смелости вложить тебе в руку меч. Думаю, я не совсем Эйгон, не совсем безнадёжен.

Шутка выходит ужасно беспомощной, но Арья благодарна и за это.

— К тому же, — говорит Джон спокойно и почему-то тихо, — я отличаюсь от Завоевателя ещё кое-чем.

Арья замирает.

Кажется, что воздух стал слишком тяжёлым и не способен больше помещаться у нее в груди.

«Я предпочитаю Висенью», — отдается в ушах биением целых двух сердец.

Берик Дондаррион. «Говорят, будто смерть его не берёт. Наверное, потому что он ей не нравится».

* * *

Жизнь некогда славного лорда-Молнии теперь действительно напоминает грозовые отсветы: краткая вспышка жизни, когда он сражается и проливает чужую кровь, уже и сам иногда толком не понимая — за что? за кого? — и непроглядная, кромешная тьма после.

Смерть, будто в насмешку, проедает его изнутри, как червь, пожирающий яблоко.

Но что-то держит его в этом мире. Не боги, нет. С каждым новым поцелуем жизни Берик убеждается — там, за гранью, всем заправляет она, смерть. В насмешку надевает она маски всех богов, что есть на свете, и потешается над людьми, бесплодно взывающими о милосердии.

Его люди ещё способны смеяться и шутить, поднимая редкую чашу прогорклого вина:

— Говорят, будто смерть его не берет.

— Это потому, что он ей не нравится.

Берик знает — его Смерть над ним насмехается. Когда-то он верил, что боги возвращают не просто так.

Но его веру в себя и богов смыло, как песок, унесенный речным потоком. Он живет просто так. Не ради великой цели. В насмешку над ней.

Пока однажды Смерть не является ему сама — в облике обнаженного, раздувшегося от влаги, тронутого тлением трупа женщины.

Лицо её — страшно и разодрано, сквозь истерзанную кожу проглядывают кости черепа. Волосы побелели и истончились.

Сложно узнать в этом ужасном погибшем теле, бывшем некогда прекрасным и пылающим жизнью, в этой груде костей и плоти, леди Кейтлин Старк.

Берику внезапно кажется, что бескровные губы ему улыбаются.

Той самой наглой усмешечкой Смерти.

Как будто длинная и утомительная охота завершилась, и зверь, которого он долго и упорно загонял, внезапно, обезумев от долгой погони, сам несётся ему в руки.

Смерть приплыла к нему сама, выбросилась на берег из Трезубца — и ждёт, точно молодая жена на брачном ложе.

На миг Берик чувствует себя почти живым. Почти счастливым — наконец-то все скоро кончится.

С неба льет холодный осенний дождь. Волосы липнут к лицу, и этот поток воды будто бы тоже пахнет разложением.

Он почти тонет в нём, и кажется, его кожа вот-вот лопнет и выцветет, как у леди Старк.

Смерть, ловкая кокетка, обдает его своим сладковатым дыханием.

Говорите, он ей не нравится? Ложь. Как всякая женщина, она лишь ждала удобного момента. Берик наклоняется и целует холодные белые губы покойницы. И жизнь покидает его. Теперь навсегда.

Бринден Риверс (Кроворон)/Эйгор Риверс (Злой Клинок)

«Она спала с Бейлором, Гвейном Корбреем, а может, даже Рейгелем, почем мне знать. — Я мог бы отрезать тебе за ложь язык, милый братец, но это слишком скучно».

* * *

В подземелье Красного замка при свете одного чадящего факела Бринден Риверс выглядит бледным призраком, исчадием Семи преисподних. Алое пятно на его щеке расплывается в неверном свете. Кажется алым следом от пощечины.

Эйгор жалеет, что не может в самом деле разбить его бесцветную физиономию в кровь, и лишь скрипит зубами от ненависти. Впрочем, он способен ранить его и без кулаков. Если что Эйгор и знает, так это его — их обоих! — слабое место.

Он прищуривается и цедит, медленно и чётко:

— Она спала с Бейлором, Гвейном Корбреем, а может, даже Рейгелем, почем мне знать.

Выходит зло, слишком зло для тихой и ядовитой фразы, что он произнёс у себя в голове, но стрела явно попадает в цель — спокойное лицо этого могильного червя искажается, верхняя губа ползет вверх, обнажая зубы:

— Я мог бы отрезать тебе за ложь язык, милый братец, но это слишком скучно, — шепчет Бринден как ни в чем не бывало тоном угодливого царедворца, — у меня припасено для тебя кое-что получше.

И он улыбается так, что на секунду липкая ледяная змейка проскальзывает по спине Эйгора. Свет факела выхватывает ветвь чардрева. Она-то здесь зачем?? Безумная мысль — неужели Бринден так нелепо собрался его убить?! А затем пальцы его насильно смыкаются вокруг бледной коры — и Эйгор, впервые в жизни вопя от ужаса, проваливается в жуткие видения.

Бринден. Такой тощий, что жалко смотреть.

— Даже тетиву не натянешь, слабак. Сразу видно Блэквуда. Давай помогу. А то даже смеяться над тобой стыдно.

— Не задирайся, жеребёнок бракеновский!

— Ты как со старшими разговариваешь? Уши надеру, учти. Значит так, руки вот сюда кладешь, недокормыш...

— Хватит!

Щелк.

Он поднимает Бриндена с земли, отряхивает запачканный камзол.

И куда подевались все его няньки?

— Не расшибся?

— Не-а.

Эйгор вздыхает облегчённо и возвращается к привычному насмешливому тону, в котором нет места беспокойству:

— Что, вороненка крылышки уже не держат?

— ХВАТИТ, ПРЕКРАТИ!

— И это только начало, — обещает откуда-то из реальности его мучитель. И новая волна душной памяти затягивает Эйгора в водоворот.

Теон Грейджой, Джейн Пуль «Неудачники должны держаться вместе».

* * *

Джейни обезумела, и Теону очень хорошо знаком сорт её сумасшествия. Когда не можешь уснуть. Когда не можешь терпеть чужих прикосновений — любых! — к истерзанному некогда телу.

Они с Джейн — два надкушенных ломтя мяса, в последний миг каким-то чудом вырванные из пасти зверя.

И оба отравленные, испорченные ядовитой слюной.

Теон боится прикасаться к Джейни. Как будто, если он с ней заговорит, прошлое немедленно вернётся.

Как будто призрак давным-давно мертвого Рамси маячит между ними плотной завесой.

Только потревожь — вернётся.

Теона пробирает дрожь. Но Джейни, должно быть, ещё хуже. Если Теон выкарабкался из подземелий, где с его пальцев поочередно стягивали кожу, будто плотный, изношенный чулок, то она внутри своей головы до сих пор находится в спальне Винтерфелла.

Но подойти к ней, протянуть руку — страшно.

Теону самому бы не помешал спаситель. Но он вытащил себя сам, хоть и заплатил за это дорогую цену.

Джейни дрожит и плачет, и от её почти звериного поскуливания Теону становится только хуже.

Слишком оно напоминает собак, с которыми ему некогда приходилось делить пищу и кров.

Джейни-Джейни, Джейни-унижение.

В конце концов, что ему до неё? Не справится, руки на себя наложит? Значит, слишком слабая. Значит, отправится в семь ледяных преисподних в объятия к своему лорду-мужу.

Но... Она молила его о защите. Ещё слабого, ещё не-Теона. Ещё...

Ну давай, скажи это.

Вонючку.

Вонючку, рифма — трясучка.

Теон сглатывает. Он почти слышит, как там, в аду, Рамси смеётся над ними обоими.

Ну уж нет.

Им с Джейн обоим не повезло повстречать Рамси Сноу и близко познакомиться с его манерой любить.

Это едва ли не самая большая неудача, которая могла случиться в Вестеросе. Все просто: они с Джейн — неудачники.

А неудачники должны держаться вместе.

Теон молча подходит к трясущейся, всхлипывающей девочке и изо всех оставшихся сил обнимает её. Он даже припоминает какую-то колыбельную, из тех, что пела ему то ли мать, то ли вовсе Аша. И Джейн затихает в его объятиях.

Варис, Арья. Случайная встреча в Браавосе.

— Некий лорд как-то сказал одной девочке, что маленькой леди не стоит играть с мечом. Но гоняться за кошками не менее опасно.

— Лорд был убит. Той девочки давно нет. А леди она не была никогда.

— И что же та девочка запомнила из времени, когда ещё гонялась за кошками?

— «Смотреть — не значит видеть».

* * *

Он стоит перед ней, томный, полный, надушенный. Ни капли не изменившийся с тех пор, когда она была дочерью Десницы короля.

С тех пор, когда она подслушала, как он плел заговор против её отца.

Казалось — что нужно такому богатому господину от маленькой оборванки? Каким чутьем нужно обладать, чтобы выхватить из толпы, да ещё вспомнить, узнать её лицо?!

Это какая-то магия.

Варис улыбается сладко:

— Я привык запоминать лица детей. Они впечатываются в мою память, как в сырую глину. Это совершенно необходимо, если хочешь управлять маленькими пташками, — он картинно разводит руками. Весь воплощенное добродушие.

Арья бесстрашно подступает на шаг ближе.

— Я не ваша пташка.

Варис кивает, будто и сам поражен этим:

— О, нет-нет, конечно же нет! Я всего лишь хотел поделиться с вами забавной шуткой. Некий лорд как-то сказал одной девочке, что маленькой леди не стоит играть с мечом. Но гоняться за кошками не менее опасно.

Арья покачивается с пятки на носок, точно водяной плясун. Лёгкая, быстрая, осторожная.

— Лорд был убит. Той девочки давно нет. А леди она не была никогда, — слова осыпаются изо рта, будто горький пепел. Голос Вариса сладок, как и его улыбка. Но под медом таится сталь.

— И что же та девочка запомнила из времени, когда ещё гонялась за кошками?

О, вполне достаточно для...

— «Смотреть — не значит видеть», — с вызовом говорит Арья.

— Как мудро для столь юной леди.

— Нет, эта мудрость не для меня, — истекает любезностью Арья. — А для вас.

— Простите?

Он до сих пор не чует опасности.

— Вы смотрите на маленькую бродяжку, полагая её сбежавшей дочкой лорда, терпящей нужду. Но вы не видите...

— Чего же я не вижу, дитя?

Напоследок Арья дарит ему одну из ослепительных улыбок крошки Мерси, замечательной актрисы:

— Мой кинжал.

Арья/Санса

«Чтобы победить дракона — нужно стать драконом. — Лучше уж Королевой Ночи».

* * *

Стоя на высокой стене Винтерфелла, Арья вытягивается струной, будто пытаясь взлететь. Запрокинув голову, она тщетно вглядывается в серое, тусклое небо, цветом напоминающее тёмный пепел.

— Звёзд не видно, — вздыхает Санса, и Арья крепче сжимает ее ладонь, ощущая себя много, много старше своей старшей сестры.

Дыру в её груди будто паутиной заткало — она все ещё есть, в ней живут смерти отца, матери, братьев.

Но волчонок теперь не один. У него есть стая, хотя раньше Арья просто стукнула бы по макушке того, кто сказал бы, что её стаей станет Санса.

Они оборачиваются друг к другу в одно мгновение и в один голос произносят:

— Ты напоминаешь мне мать.

Живой смех двух девочек тает в мертвой заснеженной равнине. Не потревожить бы нежить.

С неба начинает мелкой пылью сыпаться снег. Девочки ежатся в своих одинаковых тонких плащах.

— Говорят, что у Иных есть ледяные драконы, которые могут заморозить вмиг даже кипящий металл, — шепчет Санса.

Арья хмыкает слегка снисходительно:

— Тебе, конечно же, страшно.

— Ага.

— И мне тоже, — вздыхает Арья. — Если уж мы договорились не лгать. Как ты думаешь, можно ли победить дракона?

Санса пожимает плечами:

— Чтобы победить дракона, нужно стать драконом.

Арья качает головой:

— Ну нет. Лучше уж Королевой Ночи. Я слышала, люди шепчутся...

Даже в неверном тусклом свете вечерних сумерек видно, как Санса бледнеет:

— Что Иные идут за девицей Старков, и что если они получат, что хотят, то отступятся?

Санса молча кивает. Повинуясь внезапному порыву, Арья обнимает сестру — крепко-крепко.

— Не бойся. Я тебя никому не отдам. Буду защищать, пока Игла не сломается, честно!

Санса на её плече тихо смеётся:

— И я тебя тоже клянусь защищать. В конце концов, мы обе девчонки Старков, верно? И такие королевы Иным точно не достанутся.

Арья/Безликий. «Почему ты не снимаешь лица? — Потому что девочка сделала его моим».

Warning — мир сериала.

* * *

— Девочка не понимает. Девочка чересчур упряма, — голос Безликого проникает во все закоулки храма. От него не спрятаться. Нельзя заткнуть уши и притвориться глухой.

Во всяком случае, Арья на это не способна — больше нет.

Старая Нэн как-то рассказывала ей сказку о жутком призраке, обитающем на болотах. Бесплотный и жестокий, он бродит по топям и сладким, чарующим голосом заманивает путников в самую трясину.

И горе тому, кто откликнется на зов. Впрочем, Арью, кажется, уже ничто не спасёт — Арья пропала.

Она потеряла дорогу домой — и из топи её теперь даже Игла не вызволит.

Призрак с лицом Якена торжествует и протягивает ей руки — лишь для того, чтобы тёмные затхлые воды окончательно сомкнулись над её головой, когда ей вздумается ответить на бесплотные объятия.

Почему именно это лицо? Почему не любое другое из тысяч лиц, нашедших покой в храме?

Ведь он сказал тогда — Якен мёртв.

Так зачем же он опять восстал из мёртвых?

— Девочка, девочка, девочка...

Шепоты доносятся отовсюду, и Арья, чтобы не сойти с ума, затыкает уши и принимается тихонечко подвывать, точно волчица.

Но разве она уже не сошла с ума?

Тёплые руки касаются её плеч. Арья всхлипывает и сжимается в комочек, будто чужие прикосновения причиняют ей боль.

У неё нет сил даже отшатнуться, и только выдыхаемый воздух с усилием складывается в слова:

— Не надо.

Тысяча лиц хохочет над ней полыми, беззубыми дырами на месте ртов. Она делает первый шаг в трясину — лёгкая, гибкая, и выскальзывает из-под его рук, выпрямляясь.

— Почему ты не снимаешь лица? — она не спрашивает, она требует ответа, упрямо вздернув подбородок.

По губам Безликого скользит странная, невеселая улыбка.

— Потому что девочка сделала его моим.

Он притягивает её к себе. Слишком телесный для призрака.

Слишком...

Арья подается вперед — и теплое, живое, такое ласковое болото смыкается над её головой.

Что мы говорим богу смерти?

Пусть это будет сегодня.

Лианна Старк, Милесса Блэквуд, Барба Бракен. Встреча на том свете. Таргариенам таки нельзя иметь двух жен, такшт Лианна — не более чем официальная любовница [и мать признанного бастарда] Рейгара. Ключ — «Добро пожаловать в клуб, детка».

* * *

— Этого не может быть, — возмутилась Лианна Старк, едва в месте упокоения королевских особ и их приближенных ей абсолютно непочтительно указали на место среди фавориток Эйгона Недостойного и жен (всех прочих, кроме Церисы Хайтауэр) Мейгора Жестокого. — Это просто неслыханно! Рейгар говорил...

— Мужчины вообще много чего говорят, когда хотят заглянуть нам под платье, — ухмыльнулась некая дородная леди, представившаяся Лианне Барбой Бракен. — Вот, к примеру, видишь Мег? На ней наше недостойное величество тоже жениться успел. Правда, не сказал, что септон ряженый был. Так что — добро пожаловать, детка!

Барба смерила Лианну оценивающим взглядом, от которого бедняжке захотелось то ли спрятаться, то ли взять свой меч.

— А в тебе ничего особенного, знаешь ли. Тощая, невзрачная, как наша Мисси!

К сожалению, в посмертие Лианну отправили без оружия. Но тут на помощь ей пришла, кажется, та самая Мисси (Милесса Блэквуд, припомнила Лианна) — хрупкая до прозрачности женщина. Может быть, так казалось после боевой Барбы, но выглядела Мисси явно спокойней и добрее.

— Ты, Бракен, все никак не можешь успокоиться, все капаешь ядом? — фыркнула она, величаво поднявшись со своего места и незаметно подмигивая Лианне. — Такое впечатление, что в предках у тебя дорнийцы... а не конюхи.

Скандальная Барба немедленно переключилась на более зубастую жертву, и, никем не замеченная, Лианна скрылась в пестрой толпе королевских фавориток.

Дамы увлеченно делали ставки, кто победит — Бракен или Блэквуд, и, кажется, это было здесь самым обыкновенным развлечением.

Некоторое время спустя рядом с ней опустилась раскрасневшаяся и слегка растрепанная Милесса.

— Не огорчайся, — посоветовала она почти с материнским участием. — И не давай Барбе себя задеть.

— Я ничего не понимаю, — вздохнула несчастная и огорченная Лианна. — Почему я здесь? Ведь Рейгар...

— Рейгар спел тебе пару сладких песен, а ты и поверила, — сочувственно покачала головой Мисси. — Многоженство не признавалось после Завоевателя ни разу, что бы там твой Рейгар тебе ни говорил. Даже Алис Хорровей и Тианна из Башни тут, с нами сидят. Кстати, с ними ссориться не советую — отравят даже мертвую.

— А к мужчинам здесь есть ход? — поинтересовалась Лианна внезапно.

Незаметно подошедшая сзади Барба звучно расхохоталась. Её манеру держаться не исправил, кажется, даже оторванный с мясом рукав.

— Верно мыслишь, детка, даже умереть не успела, а все туда же.

Лианна презрительно дернула плечом:

— Это вы, леди Барба, туда же. А мне нужно меч достать, — она хищно ухмыльнулась. — И потолковать кое с кем о вопросах престолонаследия.