Сумерки богов (джен)

С ним что-то случилось. Необъяснимое. Новое. Он — другой. Он изменился.

Кажется, когда-то на Земле это называлось инициацией. Он читал об этом в исторических книгах. Когда-то существовал обычай проводить церемонию посвящения, ритуал перехода в иное возрастное качество. Подросток проходил испытание и приобщался к миру взрослых, доказывая свою зрелость, свою готовность к переменам и более сложным условиям существования. В земной древности инициация юноши включала в себя экзамен на приобретенные навыки: охота, поиск, схватка, выживание. Тот, кто претендовал на звание взрослого, впервые действовал самостоятельно, без помощи, без подсказки, полагаясь только на свои силы. Он впервые, без опытного наставника и защитника, шел навстречу опасности, принимал решения и делал выбор. Иногда ищущий проходил через символическую смерть, умирал и рождался уже другим, обновленным, подобно бабочке, выходящей из кокона.

Со временем эти испытания стали формальными, игровыми, без подлинной опасности, оставляя ищущему лишь условную трудность. Достаточно было сменить имя или одежду. Служитель культа произносил молитву, наставник вручал декоративный клинок. А подлинной инициации, самого преображения и взросления, так и не случалось. Или все происходило гораздо позже, под руководством уже не старшего, а бескомпромиссной судьбы, которая сама, без всякого снисхождения, назначала испытания.

Что-то подобное случилось и с ним. Он прошел свою инициацию — и стал взрослым. Ощущения, само восприятие мира действительно изменились. Он стал каким-то… другим. Нет, не лучше и не хуже. Он ничего не утратил, скорее приобрел — целостность, завершенность. Это было созревание, но не физическое, требующее наладки или настройки, дополнительных функций или деталей, а психологическое, эмоциональное. Он достиг завершенности в ином, неосязаемом измерении, сугубо человеческом. В этом измерении могут существовать только люди. Только у них, в отличие от самых совершенных машин, есть эта эфемерная, неуловимая для приборов, надстройка — душа. Душа, которая так же взрослеет и развивается, как взрослеет и наращивает плоть тело; душа, которая жаждет, мечется, страдает, тоскует, сомневается, душа, которая учится, прощает и любит. Эта душа обретает качества породившего ее мира, она — его отражение, его крошечная копия, капля, покинувшая океан, и в то же время эта уходящая в свободное плавание душа есть отдельная самостоятельная вселенная. Нет необходимости удерживать эту душу в равновесии страховочным линем. Она движется по своей орбите, с избранной скоростью. У этой души свой путь, стезя любви и ответственности.

Инициация Мартина состоялась. Он даже символически умер. Это произошло в галерее «Эксплорера», когда Казак сначала направил на него «глушилку», а затем вколол транквилизатор. Мартин, проваливаясь в небытие, поверил в свою смерть. Он больше не увидит Корделию, не вернется в их дом, не затеет ссору с «Жанет», не выведет из ангара их флайер… Его больше не будет. Он сейчас растворится в темноте, расползется, как чернильная капля на стекле, лишится очертаний. От него останется груда холодеющей органики и затвердевшая опухоль процессора. И той вселенной, крошечной, живой, мерцающей, с народившимися созвездиями и галактиками, больше не будет. Она разрушится.

Он успел подумать, но не успел испугаться. Сразу начал тонуть, растворяться и поглощаться. И… умер. Как выяснилось позже, символически. Он должен был тогда умереть. Он, прошлый, отживший, со всеми страхами и кошмарами, должен был пройти этот цикл, чтобы возродиться. Перезагрузка души и памяти. Эмоциональный апгрейд. Некоторое время спустя он вернулся. Запустив безопасный режим, в сознании бликующем, спутанном, прошедший своеобразное форматирование, но обновленным.

Он понял это в тот миг, когда прочел на внутреннем экране обращение хакера. Теперь ему предстояло принять решение. Снова выбор. Чем-то схожий с тем, который он уже однажды сделал: остаться человеком или уйти в машинное беспамятство. Он может уйти и сейчас — в глухую оборону, забаррикадироваться, свернуться мыслящим комочком на дне органической раковины и пассивно переживать события, рассчитывая на крепость цифровых стен — или покинуть убежище, чтобы вступить в схватку. Что же делать? Отсидеться в крепости или затеять контрнаступление? Тот Мартин, которым он был, когда шел по стыковочной галерее, еще до выстрела, предпочел бы отсидеться. Он бы затаился и ждал — ждал Корделию. Она же обещала его найти. Нашла один раз, найдет и второй. Так она сказала. И она сдержит слово. Она не обманет. Его задача — выжить. Уйти в гибернацию, за процессор. Экономить силы и ждать.

Он мог проигнорировать обращение хакера. Так обычно поступают бракованные киборги, воспринимая любую сомнительную команду как провокацию. Как бы в таком случае повел себя хакер? Продолжал бы взывать к его человеческой составляющей или, отчаявшись, принялся бы ломать защиту уже без всякой деликатности? Скорей всего хакера постигла бы неудача. Да и взломанный, Мартин не обратился бы в покорную игрушку. Он умел сопротивляться. Что тогда? Уайтер пришел бы в ярость… Возможно, пристрелил бы хакера-неудачника и не только его. Транспортировочный модуль перевели бы в режим консервации, и очнулся бы Мартин… Космос знает, где бы он очнулся. Корделии пришлось бы затевать новую войну, на этот раз с более коварным и могущественным противником. Уайтер оказался бы на свободе с огромной суммой денег.

Нет, просчитать все последствия выбора Мартин в тот временной пробел между запросом и ответом, конечно, не успел. Он выбирал не сюжетный поворот, он выбирал себя будущего, активного, действующего, ответственного... или беспомощного, ведомого. Второе привычней. Он всегда был зависим, почти ущербен. Стать иным — страшно.

Хотя у него уже был некоторый опыт.

Когда флайер Корделии потерпел крушение, это он запретил ей вызывать спасателей и отправился за хозяйкой на грависанях. Он сам принял решение. У него не было прямых доказательств вмешательства и взлома, только смутные догадки, и тогда ему тоже пришлось выбирать — возразить человеку или подчиниться. Он возразил. И выиграл. Осознание риска пришло позже. И даже некоторое раскаяние в поспешности своих действий, когда сидел у постели простуженной Корделии. Даже ругал себя. Не было доказательств, только догадки. Отклонившийся сигнал, будто уходящий на сторонний приемник. Отклонение не дольше пяти секунд. Странное волновое эхо. Он мог бы им пренебречь. Мог бы отнести к техническому сбою. Корделию нашли бы спасатели. Ей не пришлось бы в тридцатиградусный мороз пересекать снежную пустыню. Она бы не заболела. Это он виноват. Придумал какую-то опасность.

Правда, очень скоро доказательства нашлись. Присутствие вируса в бортовом компьютере. Нет, он не параноик, он понял все правильно, распознал опасность. Это диверсия. Кто-то все это устроил. Задумал. Расставил капканы. Кто-то на них охотился.

Потом и охотник объявился. И Мартину вновь пришлось выбирать — действовать или затаиться. Он выбрал действовать.

— Слушай, а как вы с этим хакером сговорились? — спросил Тед, когда вся команда «Космического мозгоеда» собралась в пультогостиной после того, как транспортник покинул станцию.

Мартин взглянул на Корделию. Она сидела с ним рядом на розовом диванчике, укутавшись в плед. Ее по-прежнему познабливало и Мартину это не нравилось. Он снова пристально в нее вгляделся, как тогда, после крушения. Снова прогнал все собранные данные по логическим схемам, задействовав программу диагностики по максимуму. Ничего пугающе непоправимого программа не находила. Да и Вениамин Игнатьевич не выказывал тревоги. Доктор выглядел скорее заинтересованным. А из лекарств предлагал только витамины.

— Давайте, голубушка, я сделаю вам еще один укольчик, — услышал Мартин, когда Корделия в очередной раз вошла в медотсек.

И все же он беспокоился. За то время, пока он стажировался на «Сагане», а затем скрывался на «Мозгоеде», с ней что-то случилось, что-то значительное, изменившее ее на фундаментальном уровне, и об этом случившемся она до сих пор ничего не сказала. Она даже не призналась в том, зачем летала на Асцеллу. Неужели она ему больше не доверяет? Чего она боится? Впрочем, у нее и возможности не было. События громоздились, сталкивались, катились, будто сброшенные на зеленый стол бильярдные шары (Мартин видел эту игру в старых земных фильмах), и упорядочить их, согнав в узнаваемую фигуру, ни у одного из игроков времени так и не нашлось. Все происходило очень стремительно. Вот он с третьей попытки пристыковал катер, вот сдал Уайтера Станиславу Федотовичу, вот оказался в каюте…

Корделия, напряженная, одеревеневшая до мышечной боли, сидела на койке и ждала. Она будто добровольно оптимизировалась до этой единственной функции. Все прочее в ней угасло, истощив ресурсы.

Мартин вдруг очень ясно представил этот нарастающий процесс угасания, отмирания, схождения всех жизненно-проводящих нитей в единую пылающую точку. Так живой организм в минуты смертельной опасности, запуская программу выживания, жертвует второстепенным во имя главного, отсекая кровоснабжение с той же рациональной беспощадностью, с каким бортовой искин блокирует поврежденные отсеки. Мартин увидел светящееся кружево ее нервов, узелки, переходы, развязки нейронов. Как они загораются, тлеют под невыносимой нагрузкой, чернеют, обугливаются, сбрасывая крохи жизненной силы тем собратьям, кому еще суждено жить, проводить нервные импульсы, сокращать и расслаблять мышцы. Этот мучительный процесс происходил в стоическом безмолвии, потому что Корделия за много лет отвыкла допускать зрителей к метаморфозе эмоций. Она переживала это внутреннее горение одна. И к тому моменту, когда Мартин коснулся сенсора каюты, видимый тепловой сектор катастрофически уменьшился. Пылающую сердцевину окружали полутона отчаяния. Казалось, что и зрительные нервы атрофировались, отказывая в существовании внешнему миру, так как Корделия с минуту смотрела на вошедшего Мартина с воинственным недоверием. Она не принимала положительного исхода — слишком затяжным, многоярусным было испытание, слишком извилистой дорога.

Потом она его узнала. Черты лица, схваченные изнутри цементом страдания, стали смягчаться. Отмершие нейроны засветились снова, нервные узлы обрели проводимость.

— Глупый, глупый Бегемотик…

— Ты меня накажешь?

— Конечно! В угол поставлю.

Тех коротких фраз было достаточно.

Они молчали, в безмолвии обретая симбиотическое единство. Киборг и его женщина. Союз двух разумных существ, таких разных, но совершенно единых в поисках любви и целостности. Обстоятельства, детали — все уже несущественно, нематериально. Какая разница, как они пришли к этому долгожданному равновесию, если они слышат мысли друг друга на частоте, неуловимой для самых чувствительных приборов. Все уже кончилось. Прошлое — как хрустящие под ногами иглы геральдийских кедров.

Мартин на мгновение все забыл. Мгновенная архивация данных. Он остался в настоящем, в осязаемом, плотном и захватывающем. Ощутил себя в потоке, причастным, действующим. Ему хотелось и вернуться в этот поток и оставаться рядом с Корделией, в симбиотической гармонии.

— «Как много тех, с кем можно говорить. Как мало тех, с кем трепетно молчание…» Иди, — сказала она, взяв в ладони его в лицо. — Потом все расскажешь.

— И ты тоже.

— И я расскажу.

— Обещаешь?

— Обещаю.

«Мозгоед» покинул станцию сразу, как от нее отстыковался «Сигурэ» с беглым пиратом на борту. Полицейский корвет направился к Титану-10, галактической тюрьме, откуда Уайтеру удалось совершить такой головокружительный побег. Транспортник — в противоположную сторону. За полчала до «Сигурэ» от станции ушла «Алиенора». Остался только «Асмодей». Тед печально взирал на бесхозный кораблик. Катер притулился к станции, будто брошенная хозяевами собака.

— Эх, такая посудина пропадает, — вздохнул пилот.

— Это не надолго, — утешил его Дэн. — Владелец пришлет за ним экипаж. «Асмодей» приписан к Новой Женеве. У Рифеншталей там штаб-квартира, а свое имущество они без присмотра не бросают.

Тед снова вздохнул. Потом обернулся к Мартину.

— Ну ты расскажи, как там было-то. А то Казака изловил, «Асмодей» едва не угробил, и молчит…

— Расскажу, — согласился Мартин.

Он взял со стола кружку с чаем, который приготовила Полина, и осторожно вручил Корделии, как когда-то это сделала она в дождливую ночь на Геральдике, чтобы согреть и успокоить своего пугливого и недоверчивого гостя.

— Да, рассказывай, — присоединилась она к просьбе Теда, — я тоже еще ничего не знаю.

Вся команда «Космического мозгоеда» собралась за чаем в пультогостиной. На столе мерцали фантиками несколько сортов конфет. Это капитан «Алиеноры» уговорил коллегу принять небольшую благодарность. Станислав Федотович пытался отказаться, затем, уловив заблестевший взгляд Полины, заинтересованный — Дэна, вспомнил, что сам экипаж яхты ни в чем не виноват, что капитан не владелец, а всего лишь наемный работник, исполняющий приказы, скорее пострадавший, чем преступник и… передумал. А тут еще и Вениамин Игнатьевич помощь раненым оказал. В конце концов, все спасены, а привлекать кого-то к суду или не привлекать, решать будет Корделия.

Мартин также взял свою кружку и начал со стихийного заговора с хакером по прозвищу Креветка. О том, как они договорились, что Мартин прикинется послушным киборгом, что признает Уайтера своим хозяином, чтобы находиться с ним рядом и пресекать попытки убийства. Креветка очень боялся, что взбешенный неудачей Казак отыграется на безоружном экипаже, и в первую очередь на Камилле, которая уже пострадала. Уайтер ясно дал понять, на что способен. Загнанный в угол, он мог довершить начатое. Терять-то было нечего. Но иллюзия власти над уникальным киборгом и перспектива заработать деньги в некоторой степени нивелировали опасность. Чувствуя себя победителем, Казак уже не стремился к слепой мести.

— Но ван дер Велле он все-таки ранил, — хмуро напомнил Станислав Федотович. — Не то чтобы я так уж жалел этого кукловода…

— Я сам этого не ожидал, — ответил Мартин. — Я рассчитывал обезвредить Уайтера только на борту «Асмодея». Чтобы поблизости никого не было. И с ван дер Велле все должно было окончиться благополучно. Все условия были выполнены. Почему Казак выстрелил, я не знаю.

— Потому что пират, — проворчал Тед.

— Потому что не терпит, когда ему отдают приказы, — пояснил Дэн.

— Похоже на то, — согласился Вениамин Игнатьевич. — Люди такого склада признают только собственные полномочия. Они руководствуются инстинктом хищника, и подчинить их может только сильный вожак.

— Я, конечно, мог его остановить, — виновато произнес Мартин и снова покосился на Корделию, — я бы успел…

— Так ему и надо! — резюмировал Тед. — Этот богатенький ван дер Велле сам кашу заварил. Вот пусть и расхлебывает. Как говорится, не рой яму другому.

— Ты не совсем прав, Тед, — продолжал Вениамин Игнатьевич, — Александр ван дер Велле как раз и пытался эту самую кашу расхлебать и Мартин должен был его защитить. Потому что Александр прежде всего человек, а защищать людей…

— Это смотря каких людей! — не сдавался Тед.

— Да, смотря каких! — поддержала его Полина, убегая к холодильнику.

— Вениамин Игнатьевич прав, — строго добавил капитан, — Мартин, ты должен был его остановить. Тем более что Александр пытался тебя спасти.

Мартин снова взглянул на Корделию. Неужели и она скажет, что он поступил неправильно? Он мог толкнуть Казака, и тогда выстрел ушел бы вверх. Станции грозила бы разгерметизация. Да и вероятность успешного вмешательства была невелика, всего 37%. Мартин стоял слишком далеко, а Казак действовал спонтанно, под влиянием момента. Вот только секунду назад ни зрачки, ни пульс никак не выдавали его намерения, и вдруг он схватился за бластер. Корделия приподнялась, поставила кружку у ножки диванчика и обняла Мартина.

— А я поступлю нелогично и непедагогично, — сказала она. — Вы правы, Станислав Федотович, и вы, Вениамин Игнатьевич, людей надо защищать. И наказывать строго по закону. Никакого самосуда, никакой мести. У людей должен быть шанс. — Она помолчала и добавила: — На искупление. Александр свой шанс получил.

— Псть рдтся чтжвстлс, — проворчал Михалыч.

Тут Полина вернулась от холодильника с колбасной нарезкой. Так же из запасов «Алиеноры».

— Правильно, одним чаем сыт не будешь, — одобрил Тед, извлекая из-под пульта банку с безалкогольным пивом.

На запах из-за диванчика появилась Котька, прежде дремавшая на коленях Ланса. Второй киборг как обычно не выказывал гастрономических восторгов и оставался в наибольшем удалении от стола. Котька составляла ему компанию до тех пор, пока к малопривлекательным для нее сладостям не прибавилось блюдо более основательное — восхитительный натюрморт из нескольких сортов колбасы. Полина торжественно водрузила это произведение искусства на стол и обернулась к пассажирам, намереваясь их так же пригласить принять участие, как вдруг Корделия вскочила с дивана и бросилась вон из пультогостиной. Все замерли в неловком молчании.

— А… что случилось? — растерянно спросила девушка.

Вениамин Игнатьевич, единственный не утративший самообладания, подцепил вилкой красиво свернутый колбасный кружок и сказал:

— Ничего особенного. Вполне естественная реакция.

* * *

— Да не может этого быть! — в десятый раз громко и отчетливо повторила Корделия. — Вениамин Игнатьевич, проверьте еще раз!

— Голубушка, я, конечно, не специалист, — посмеиваясь, ответил доктор, — и репродуктология не моя область, но установить наличие в крови хорионического гонадотропина моей квалификации хватит. И даже определить уровень его концентрации.

— Но профессор Гриффит уверил меня, что шансов нет, что все эмбрионы погибли.

— Я не знаю, в чем вас уверил профессор и каковы были его мотивы. Я вижу результаты на мониторе. А эти результаты показывают, что уровень гонадотропина соответствует трехнедельной беременности, а это говорит о том, что по крайней мере один эмбрион выжил.

Корделия закрыла лицо руками и снова жалобно повторила:

— Этого не может быть…

— Я могу проверить вашу кровь еще раз. Хотите?

Корделия сначала кивнула, затем, спохватившись, отрицательно качнула головой. Вениамин Игнатьевич, уступая ее недоверчивой настойчивости, выкачал из вены три пробирки и четыре раза прогнал кровь через биоанализатор. Каждый следующий выведенный результат неумолимо подтверждал предыдущий.

— Но почему же он мне так сказал? — Корделия почти умоляюще взглянул на доктора.

— Возможно, у него на тот момент были веские причины.

— Какие?

— Не исключено, что таким образом он пытался вас защитить.

Корделия собралась было возразить, уже набрала в грудь воздуха для ответа… Но слова замерли. Что-то в этом есть. Что-то глубоко иррациональное. Вряд ли такой специалист, как профессор Гриффит, мог совершить такую ошибку. Это скорее напоминает хорошо оплаченную фальсификацию, должностное преступление или… операцию прикрытия? К тому времени Камилла уже прибыла на Асцеллу. Она могла ему угрожать… Или это не она? Камилла ничего не знала о завещании. Зачем ей шантажировать профессора? Или она рассчитывала получить доступ к врачебной тайне? Вдруг выяснится, что сводная сестра смертельно больна, что у нее выявили болезнь, обусловленную генетически, и потому неизлечимую? Если бы Камилла знала о той оговорке, которую добавил их отец, чтобы избежать ухода владений к дальним родственникам и дробления этих владений на крошечные наделы, то сразу бы заподозрила, по какой причине Корделия отправилась в клинику. Ей нужен был ребенок, наследник. С определенным набором хромосом. Профессор Гриффит уверил ее в неудаче. Почему? Чтобы она сама никому не выдала свою тайну? Все это еще предстоит выяснить.

— Вениамин Игнатьевич, пожалуйста, вы пока не говорите, что со мной происходит, а то мне… неловко.

Доктор кивнул.

— Я и сам хотел вам это предложить. Стасику я скажу, что это последствия стресса. А вот как быть с Мартином…

Мартин стоял за дверью медотсека. Подслушивал ли он? Лицо непроницаемое, суровое. Похоже, что подслушивал. И делал выводы. Какие? Сердце будто прихватило первым ноябрьским ледком.

Она его обманула, не доверилась, умолчала. Даже сплела интригу. Однажды она уже совершила нечто подобное — скрыла от Мартина угрозы баронета обратиться в «DEX-company». Надеялась разрешить ситуацию сама, без участия киборга. Сама. Все сама. Боялась напугать Бегемотика. Но Мартин услышал ее разговор с Элис, офицером таможенной службы. И едва не разразилась катастрофа.

И вот она снова сыграла в молчанку. Придумала для него стажировку. Мартин ничего не знал о завещании и мог истолковать эту скрытность как угодно. Уже истолковал.

Молча приблизился, сел рядом, отвернулся. Корделия поежилась.

— Не было необходимости скрывать, — тихо произнес он, — я бы понял.

— Мартин, подожди. Я еще сама мало что понимаю.

Он молчал. Смотрел прямо перед собой.

«Он почувствовал себя лишним, — подумала Корделия. — Лишним и ненужным».

— Помнишь, я летала на переговоры со своим адвокатом Соломоном Майерсом?

— Помню. На обратном пути у флайера отказал двигатель.

— Они хотели похитить тебя… Я тогда очень за тебя испугалась. Придумала эту стажировку. Мне снова стало казаться, что тебе грозит опасность именно рядом со мной, что если ты будешь от меня как можно дальше…

— Я понял.

— И ничего тебе не сказала.

— О чем?

— О завещании. О дополнительном условии, которое оставил мой отец.

— Что за условие?

— Сол сообщил мне, что я могу лишиться статуса законного владельца земель Трастамара.

— Почему?

— Потому что у меня нет детей. Если до 45 лет я не обзаведусь ребенком — носителем ДНК рода, то право на имя и владения переходит детям Карлоса-Фредерика от княгини Мышковской, то есть Камилле.

— И ты…

— И я попыталась этим наследником обзавестись. Не то чтобы я так уж дорожила этим именем и владениями… Даже если бы мне пришлось отказаться от наследства в пользу Камиллы, у меня все равно остался бы дом в Перигоре и отель на побережье моря Гамильтона. Ну и холдинг, разумеется. Будь я одна, я бы не заморачивалась. Пусть бы Камилла стала наследницей. Но есть еще наш дом. Тот самый дом, где мы с тобой слушали дождь. И куда мы возвращались. Помнишь, когда мы с тобой были на Аркадии или на Шии-Раа, ты всегда говорил, что хочешь домой. Что на этих планетах тебе нравится, и там много всего интересного, но в нашем доме на Геральдике тебе лучше и только там ты чувствуешь себя в безопасности. И каждый раз, когда мы возвращались, даже из Перигора, ты всегда сначала бежал в свою комнату под крышей, в свое первое убежище, прятался там, и только потом спускался. Ты как будто должен был прочувствовать этот дом заново, привыкнуть к нему, убедиться в его надежности, услышать его голос, восстановить ощущение безопасности, вспомнить то, что ты впервые там обрел. Я не могла тебя этого лишить. Я должна была попробовать.

Она погладила русые волосы. Мартин потерся щекой о ее ладонь.

— Но ты должна была мне сказать, — произнес он с легким упреком.

— Ну извини. Это все потому, что я привыкла принимать решения, ни с кем не советуясь. Мой выбор — моя ответственность. Да и не верила я в успех. Не хотела ни пугать, ни обнадеживать. Не хотела, чтобы оставшиеся дни, если ничего не получится, ты провел бы в тревоге и страхе, чтобы просыпался и думал, что очень скоро все кончится и твоего дома, твоего убежища, у тебя больше не будет. У тебя были такие счастливые глаза, когда ты прибегал утром на кухню. Ты как будто каждый день праздновал Рождество. Я не могла у тебя это отнять. Пусть бы у меня ничего не получилось, но я могла подарить тебе еще целых два года.

Мартин осторожно погладил ее коротко остриженные волосы. Без ежедневной укладки и хлопот модного стилиста они походили на растревоженный пыльный куст.

— Мой дом там, где ты, — сказал Мартин, — даже если ты задумаешь переселиться на Джек-Пот.

Они несколько минут молчали. Потом Мартин спросил:

— Это… клон?

— Нет. Папочка предусмотрел и это. Ребенок не может быть клоном, он должен нести в себе генокод обоих родителей. И второе уточнение — никаких репликаторов. Ребенок должен появиться на свет по истечении девяти месяцев древним, испытанным способом. Как все Трастамара, начиная с Энрике Второго. Спасибо, что замуж не погнал. И не назначил конкретного отца. А мог бы…

— А кто отец, ты знаешь? Или донор анонимный?

— Конечно, знаю.

— Кто?

Корделия помолчала, затягивая интригу.

— Ты.

Фиолетовые зрачки расширились, но Мартин тут же стянул их имплантатами.

— Но… я же стерилен… на генетическом уровне.

— Ты — да, а вот твой исходник — нет.