О вреде взрослости в отдельно взятой жизни (гет)

— Отлично ведь получилось? Ты и твой друг проводили, обеспечили им безопасный путь до Горы, где спит мой сын...

Этот голос — прекрасный, безжалостный, насмешливый. В мягких переливах был яд. А тьма вокруг сияла, как тысячи и десятки тысяч звезд. Белые, голубые, желтые, красные огоньки сложились в картину — раскрывший огромные крылья дракон. Золотой, как солнечный свет, и алый, как потоки крови. Горделивый, смертоносный и грациозный. Он летел и летел.

— Все-таки Ауле создал своих коротышек такими же твердолобыми болванами, каким был всегда сам.

Гермиона огляделась, не понимая, где она, и вообще — как?

Она ведь засыпала в палатке. Уставшая, в какой-то мере разочарованная. Но точно в безопасности. А теперь ни рук, ни ног не чувствует. Словно парит в невесомости. А еще все существо пронизывают теплые, но всесокрушающие ветра чужой силы. И больно так, будто то, чем она была всегда, сейчас подвергается изменению. С нее будто слой за слоем сдирают кожу. Не спеша... Миллиметр за миллиметром, неумолимо, но последовательно.

И там, где грудь, — агония. Ее магия — тугой огненный клубок — пульсирует, жжет, словно не была с ней всегда с первого вдоха.

— Притащить вас в Арду — как раз в духе отца.

Отец... Безмерный гнев и такой же безмерный стыд. Любовь изначальная к тому, кто дал тебе жизнь, и презрение к себе же за нее. Бунт, вызов и обреченность с самого начала. Не я этого хотел, а ты... Сияющий в черноте голубой искрящийся поток, закручивающийся и баюкающий на своих волнах новорожденный мир. Идеальный, совершенный, отражение Замысла в полной мере. И тут же он — треснувший от начала начал, истончающий сам себя.

Она не понимает.

Слишком много мыслей, образов, чувств. Ни вдоха, ни собственной мысли — все чужое, и она тонет в этом чужом.

Не способная ни думать, ни бороться, почти безумная.

Я проиграл, отец, как и было предрешено... Арде — твоим детям — гореть. Вместе с моим искажением, но сей огонь не будет очистительным. Пламя Арнора погаснет задолго до предрешенного мига. Ведь ты, именно ты, давший всему начало, выбрал смертных его хранителями. Но я изменил их, и теперь их сердца — не тот сосуд, в котором огонь будет гореть...

— Больно?

Почти участие — и пытка прекратилась на миг. Гермиона дернулась — проснуться, только проснуться.

— Ты ведь хотела узнать меня, дочь другого мира. А ведь за знание нужно платить, и боль — не самая страшная цена. Сколько еще твой рассудок выдержит?

Ее собеседник — невидимый палач — спрашивал, но ответа у Гермионы не было. Она знала только, что слышит лишь половину того, что он хочет ей сказать, вторую просто не различая, не понимая. Но вот видения, мысли — словно подслушанные, этого Он ей показывать не хотел. Откуда-то Гермиона была уверена, что если перетерпит, выдержит, то выберется отсюда целой и живой. Если дрогнет — то безумие ей обеспечено.

— У тебя пылкий ум. Однако одной смертной и ее не совсем смертного возлюбленного недостаточно, чтобы я изменил планы.

Она полетела куда-то вниз, ударяясь спиной о прохладную, даже ледяную поверхность, смотря на потолок и серебряные колонны, что терялись в высоте. Ее рука. Гермиона с трудом поднесла пальцы к глазам, пытаясь осознанно ими пошевелить — указательный, большой, безымянный. Словно заново осознавая себя в собственном же теле. Потом рукав — белая полупрозрачная материя, летящий крой — она не носила такого никогда.

— Я старомоден и предпочитаю моду ушедших эпох. Она менее вычурная и нелепая. Что же ты? Вставай. Или леди подать руку?

— Кто ты?

Совладать с голосом было той еще задачей, но она сумела. С момента, когда она увидела мертвое тело Гарри на руках у Хагрида, ей не было так ужасно страшно и одиноко. Гермиона села, наткнувшись взглядом на свое отражение в черном зеркале пола, на знакомый уже трон и почти отвратительное в своем совершенстве создание на нем. Уже знакомое — это от него их вытащил Гарри, и в него же полетел ее ботинок.

— Я отвратительный? — он засмеялся. — В своей идеальности? Поверь, смертная, ты еще сиятельных и благих лиц моих собратьев по несчастью не видела. Постное и добродетельное совершенство, освещенное благостным светом. Мой братец Манвэ, фальшивый король Арды, у тебя вообще изжогу бы вызвал. Он мой близнец.

В его смехе ни веселья, ни горечи не было, только злость. Кипучий гнев.

— Занятный разум. В отличие от пустоголовой Соловушки, у тебя есть способность сомневаться. Я Мелькор.

— То самое зло?

— Самоназначенный враг всего сущего. Правда, я либеральное зло, так у вас говорят? Поэтому можем договориться.

— О чем это?

— Например, о вашем возвращении домой. Услуга за услугу.

Отказываться с ходу, вещая какую-то пафосную и грозную дичь, Гермиона была не настроена. Она и думала с трудом и очень осторожно. Для него ее щитов на разуме будто не существовало. А еще — если она умрет здесь, то Гарри ее просто убьет. Нет, без сомнения, сначала убьет местное зло, и только потом ее — за то, что посмела умереть. Прежде чем хамить — чего уж там скрывать, ей этого хотелось нестерпимо, за то, что Он ей устроил, — нужно выслушать, чего этот... бог? Первостихия? — чего он от нее хочет. Это разумно и даст лишние минуты.

— Ты ведь заперт.

— Участь всех проигравших. Видишь ли, убить они меня не могут. Да и когда это обитатели Таникветиль пачкали руки лично? Поэтому я узник до последнего дня Арды.

— И тебя это не устраивает?

— В точку. И никаких воплей ужаса. И проповедей...

Он поморщился, как от зубной боли, — очень человеческий жест. Гермиона наконец увидела шрамы — словно следы когтей — на лице. И в мгновение Мелькор перестал быть просто величественным ужасающим истуканом. Несовершенство свойственно ведь только смертным, но никак не богам.

— Можешь смотреть... Видишь ли, я единственный, кто познал удовольствия и страдания, из Айнур. Уподобился возлюбленным созданиям Отца в этом. Иначе как править? По скучному образцу родственников? Оставаясь в заоблачной дали, не почувствовав вкуса спетого нами мира, не ощутив боли и радостей...

Складывалось впечатление, что ему здесь остро на хватало собеседников. Вот Он и говорил о том, что приходило в голову, отслеживая ее мысли.

— Быть неизменным, когда мир меняется. Быть великим и не живым...

— Я понимаю.

— Да, может быть, ты не глупа. Я хочу разбить свои оковы. Вы мне — свободу, и взамен я верну вас домой.

На этот раз обожженные руки были спрятаны в перчатки, и от короткого жеста Гермиону подняло вверх, прямо к ступеням трона.

— Угрозы — пустой звук. Просто осознай, волшебница, Арда все равно обречена, раньше или позже я буду свободен. Только сейчас еще можно спасти несовершенный замысел, но через пару эпох останется доломать то, чем "мудро" правят Валар. Ты ведь любишь, так во имя этой любви — помоги.

Гермиона увидела спокойно спящего Гарри. Одеяло где-то на полу, грудная клетка спокойно вздымается, и блокнот выглядывает из-под подушки. А рядом Ива с ножом. Стоит над ним, словно лунатик. Только кричать и рваться бесполезно. Один лишний вздох — и она ударит. Гермиона застывает, уже не дыша, когда девушка подносит нож к своей шее.

— В прошлый раз, когда я собирался прикончить любимого девушки, меня усыпили и обокрали. Она перережет себе горло и отравит его ядом. Рыцари Аст Ахэ, преданные мне по собственной воле, присягнувшие и кровью своей. Удачное долгосрочное вложение — они были великими воинами, каждый. Она, их потомок, несет столько искаженной силы.

Он прочел ужас в ее глазах, мольбу и согласие.

— Гермиона, я ведь помог осознать, что ты всегда только его и любила, называя это дружбой. Он не умрет, но изменится, станет моим сыном. Как тот, кого идут убивать гномы... Я стольких потерял и заслужил компенсацию.

— Я сделаю! Сделаю! Не трогай его, умоляю, молю...

— Клянись, посланница Эру Илуватара, быть вечно верной мне одному.

Немеющими губами она произнесла клятву, не изобретая красивых слов. Надрезая запястье черным осколком, найденным у трона... Владыки.