Дети проходных дворов (джен)

(выходить в никуда шагами тени, мерить ими пространство, которое нельзя даже пройти от старта до финиша — училась этому так долго, что почти начала забывать, кто есть. это и называется быть тенью: строить из своего тела подобие другим, из голоса — чужой шёпот, из взгляда — чью-то фобию.)

Фонари вспыхивают почти ослепительно — и гаснут, оставляя после себя несуществующие разноцветные пятна. Сейчас, после хорошего вечера, Даяна темноты почти не боится. Ей просто некомфортно оставаться в темноте вот так: без предупреждения, без опоры, в десятке кварталов от дома. Но вот осталась, и что теперь с этим сделаешь, придётся идти как есть.

И она идёт — и она делает шаг первый, второй затем, в чёрную пустоту, бархат шкатулки Ночи. Мимо давно знакомых домов, маленьких и больших, мимо фруктовых деревьев, в темноте напоминающих что угодно, кроме самих себя; самое главное — не смотреть назад и по сторонам. Даяна дома, этот город растил её добрых два десятка лет, и неужели теперь сможет сделать плохо?

Но тени старых яблонь колышутся как будто не сами собой, и в такие моменты, наверное, перестаёшь верить даже самой себе. Поэтому Даяна закрывает глаза, решительно хватает рукой самое большое яблоко с ближайшей ветки — и хрустит им так, что кто угодно мог бы разбежаться в ужасе, даже тени. И так же решительно ускоряет шаг. И даже целый квартал проходит, почти пролетает на этой решительности, прежде чем в спину иглой ввинчивается чужой взгляд.

Говорят, что страх нарастает постепенно. Ни фига это не так, думает Даяна, пока пытается хотя бы сдвинуться с места: от моментально свалившегося ужаса каменеет тело, и в лицо заглядывает холодный ветер — как будто кто-то осторожно трогает скулы холодными пальцами.

Когда ноги сводит от холода, Даяна ловит себя на мысли, что, кажется, молится. Какая разница, кому, суть не в адресе, а в посыле, вот только сформулировать, чего именно хочет, она сейчас вряд ли смогла бы. Даже для себя, что уж там говорить о неведомом получателе.

Но получатель, наверное, есть, а ещё он понимает всё совершенно не так; потому что Даяна открывает глаза, резко делает шаг, нос к носу сталкивается с чем-то небольшим и тёмным — и после этого весь мир уплывает далеко и надолго.

* * *

Ну, допустим, насчёт надолго — всё относительно: когда Даяна открывает глаза, вокруг ещё темно и страшно. Но глаза привыкли, и теперь, если вглядеться не в темноту, а будто бы сквозь неё, можно различить чей-то тонкий силуэт. Даже взъерошенные короткие волосы видно достаточно чётко. Но чего только в темноте не привидится, самый лучший холст для неуёмного воображения…

Правда, после этого Даяна вспоминает, что всё ещё лежит на сыром холодном асфальте. Вот идиотка.

А потом она неуверенно встаёт — отряхиваться нет смысла, всё равно ничего не видно — и, случайным движением руки, задевает что-то в темноте. Только теперь падать в обморок кажется слишком глупой затеей, поэтому Даяна (и откуда только силы взялись) поднимает руку и осторожно трогает пальцем нечто. И ещё раз. А потом нечто отходит на шаг назад и звонким, совершенно не страшным голосом возмущается:

— Тебе не говорили, что трогать незнакомцев без разрешения неприлично?

— Ой, прости, — машинально выпаливает Даяна и только потом удивляется: — Я не думала, что ты… Как бы сказать…

— Живая? — фыркает собеседница, у которой, теперь это видно совершенно чётко, оказывается совершенно обычное тело, словно облачённое в тёмный водолазный костюм, и антрацитово-черные глаза. — У меня даже имя есть, представь себе. Сауле. Мне его дали.

— А ты…

— Тень, — нетерпеливо перебивает Сауле. — Самая обычная тень, было бы чему удивляться.

Даяна только головой качает. Диплом дипломом, но спать, кажется, надо несколько больше, а ещё перестать пить кофе литровыми кружками. Отличная причина прямо сейчас пойти домой, лечь наконец в кровать, а не на дурацкое раскладное кресло, накрыться любимым пледом и…

Теперь Даяна идёт уверенно. Чего тут бояться, если самое страшное — собственное наваждение, девочка-тень с совершенно парадоксальным именем? Тем не менее, Даяна слышит её короткие смешки за спиной, когда запинается об очередной камень или бордюр.

— Чего смеёшься? — угрюмо уточняет она, потирая в очередной раз ногу, кажется, расцарапанную какой-то веткой. — Больно, вообще-то.

— Могу тебя проводить, — уточняет Сауле не слишком радостно — оно и понятно, кому интересно водить незнакомку за руку, как ребёнка, потому что она не сова и ни фига в темноте не видит. — Но тогда ты мне что-нибудь расскажи. Это будет честно.

И Даяна кивает. И Сауле осторожно берёт её за руку, холодными невесомыми ладонями касается запястья. Это неожиданно не страшно и совсем не неприятно, больше похоже на ветер, или на воду, или на сухой холодный песок на морском пляже северной границы.

— На севере есть море, — неожиданно для себя говорит Даяна, послушно шагая вперёд практически наугад, — которое каждый день выплёвывает на берег тысячи янтарных осколков, отшлифованных его волнами. Если прийти туда на закате, кажется, что пляж горит. Но из многих тысяч один камешек непременно будет чёрным — такой же янтарь, как и все остальные, только другого цвета. Но если поднести его солнцу, можно увидеть, что его внутренний свет намного сильнее, чем у десятков, а то и сотен обычных камней.

Даяна открывает глаза, когда договаривает, и с облегчением видит родной подъезд. Взлетает по ступенькам, открывает дверь и только потом вспоминает о правилах хорошего тона — с собеседниками, даже такими странными, нужно прощаться, если уходишь.

— Ты ещё придёшь? — с надеждой спрашивает Сауле, останавливаясь на краю очерченного светом лампы из подъезда квадрата.

Даяна не знает, что сказать. Не объяснять же все свои причины никогда не соваться ни в одно тёмное пространство добровольно, это проблема, конечно, но только её собственная. Но проблемы, тем не менее, нужно когда-то решать.

И поэтому она смотрит прямо на Сауле, так что антрацитовый — или, скорее, янтарный — блеск её глаз становится почти невыносимым, и твёрдо говорит:

— Да.

* * *

Не то чтобы Даяне правда было комфортно с такими переменными: минус темнота, минус Сауле, плюс свет — или наоборот. Темнота равно страх, и даже при наличии Сауле от этого равенства никуда не деться. Но Даяна всё равно возвращается, раз за разом, хотя возможность отказаться проста и доступна.

— Страх, — говорит Сауле, сотканными из тени пальцами по очереди касаясь крупных зелёных — это видно даже в темноте — яблок на ветке рядом, — это не слабость, а разумная предосторожность.

И добавляет:

— Но меня-то ты не боишься?

(одна из них включала свет, едва солнце падало за край, и никогда не выходила из дома по вечерам, не могла уснуть без ночника, шарахалась от теней в солнечный день; другая, напротив, не переносила солнце и в самый тёмный час чувствовала легче и острее, чем когда-либо ещё.

одна из них боялась темноты.

другая сама была темнотой.)