Дети проходных дворов (джен)

— ... Ну ладно, — говорит Тори, насмеявшись на сто лет вперёд, когда я наконец сворачиваю слоновий хобот в свой обычный нормальный нос и выбираюсь из подвала, откуда через окошко пугал проходящих мимо людей. — Теперь твоя очередь.

Мы играем в игру, правила которой Тори частично услышала краем уха утром за чашкой какао в своём старом кафе-автобусе, а частично мы их выдумали. Юный март подглядывает в окна, ему тоже чертовски интересно, но в этот раз у нас слаженный дуэт — ни больше, ни меньше.

— Ну ладно, — в тон ей тяну я, потирая ладони. — Что бы такого у тебя спросить...

Эта игра означает полное доверие. Тори знает, я не подниму ни одну тему из тех, что могли бы её смутить или обидеть. К тому же, в этом и состоит первая выдуманная часть правил: можно спрашивать только о том, что не имеет связи с настоящей, объективной реальностью.

— Какой цвет ты бы добавила воронам? — хитро прищурившись, спрашиваю я. Тори задумывается надолго, хотя ответ вроде бы очевиден; а у меня, хоть я ей в этом никогда и не признаюсь, есть тайный план. Если заинтересовать её достаточно сильно, есть шанс, что назавтра утром на порог кафе сядет, к примеру, красно-бело-черный ворон.

— Ты удивишься, — вдруг улыбается она, и от этого вроде становится немного светлее, — но, пожалуй, жёлтый. Не скажу, чтобы любила это сочетание, но тепло отлично компенсирует темноту, не считаешь?

С Тори трудно не согласиться. Более того, практически невозможно, потому что мы мыслим если не идентично, то очень похоже. Поэтому я, конечно, соглашаюсь.

Мы можем играть в эту игру, пока не придёт настоящая весна — или следующая, или любая до бесконечности. Не то чтобы ни у кого из нас не было никаких дел, но это вторая выдуманная часть правил: мы играем, не договариваясь со временем, в свободные минуты, и, если честно, так даже интереснее.

— Хорошо, теперь я, — говорит Тори.

— У меня лучший на свете вопрос, я уверена, тебе понравится, — говорит Тори.

— Кто я? — спрашивает она, зачем-то глядя мне прямо в глаза.

И тогда замирают оба сердца, моё и города: мы-то с ним оба в курсе, что значат такие вопросы.

Конечно, рано или поздно она бы спросила — так уж устроен любой из нас, человек или нет, любопытство будет преобладать. Конечно, если она узнает, мир не рухнет, но может серьёзно пошатнуться, и кто знает, что тогда случится.

— Я могу не отвечать? — прошу я, надеясь, что голос не выдаст моего волнения. — Ничего не могу придумать.

— Ладно, бывает, — неожиданно легко соглашается она. — Тогда заплети воду в тысячу ручьёв, и на этом закончим игру. И смотри, не как обычно, не вплетай ничего лишнего, это стопроцентное читерство.

* * *

Когда выглядывает солнце, Тави просыпается.

Она не привыкла просыпаться в одиночестве, но в этом нет ничего плохого. Теперь ко всему надо приучать себя заново, расправлять простыни и крылья, находить силы для чего-либо, чего угодно. Как будто игра, что-то вроде "правда или действие": или ты честно признаёшься, что за энное количество лет привыкла и совершенно разучилась жить для себя, или собираешь осколки в смутно знакомый силуэт и принимаешься за работу.

Тави ненавидит подсчитывать потери. Но если считать то, что осталось, список выйдет крошечный: только флейта, старый любимый шарф, связанный ей самой ровно из сотни разноцветных кусочков — и она сама, пожалуй, лучшее, что у неё есть. А ещё за окном первое марта, но день на удивление солнечный и звонкий, и если вглядываться только в солнце — даже сложно поверить, что куда-то делись целых полгода времени.

Когда выглядывает солнце, Тави наконец просыпается. Не столько в данный конкретный момент, сколько вообще, в целом, будто выныривает наконец из бесконечной полосы тумана. Всё вокруг горит острым ярким пламенем, похожим на то, которое иногда подвластно ей самой.

И поэтому, наверное, самое время пройтись под руку с прохладным, но уже совершенно точно не зимним ветром. Для начала.

* * *

Конечно, пожелание Тори остаётся только пожеланием.

Не назло, нет; просто спустя полчаса я выхожу из полутёмного переулка на свет, который сам же и включил, глаза слепит солнечный прожектор, я спотыкаюсь — и обнаруживаю на своём плече тонкую руку неизвестной девушки, чудесной, как первый весенний дождь. Сходства с небесным явлением ей добавляет ещё и нежно-голубое пальто, идеально попадающее в цвет купола над головой.

Конечно, я слышу её сердце. Конечно, следующий ручей сразу же начинает пульсировать с ним в такт.

Мне совсем не стыдно. Ну, возможно, я и правда нарушил правила, и Тори ничего не стоит узнать об этом даже прямо сейчас; но кто сказал, что бьющийся в сердце город — или бьющееся в городе сердце, это всего лишь слагаемые — может кому-либо навредить?

* * *

Чем дальше и дольше Тави идёт, тем больше вокруг ручьев. Это даже немного странно: звон воды слышен громко и четко, ровно между ударами сердца, будто её сердце — тоже ручей, самый большой и звонкий из всех.

Старый любимый шарф машет кисточками на ветру. Флейту Тави тоже взяла с собой — пока совершенно не знает, зачем, но помнит, что это важно: сохранять вместе всё, что важно. Если продолжать играть, это — действие, а что можно счесть за правду, не знает никто, и даже она сама.

У пальто удобные здоровенные карманы, куда помещаются ладони, телефон, чехол с флейтой и ещё, наверняка, тысячи разных мелочей. Воздух пахнет чем-то неуловимо светлым, и высоко над головой солнце течёт и блестит — как будто и вправду прямо сейчас наступает весна.