Дети проходных дворов (джен)

Если однажды меня спросят, чем я хотел бы тебе запомниться, я не стану колебаться ни секунды.

Скажу: именем.

Мне подходят почти любые, но есть одно, которым меня зовёшь только ты и больше никто в целом мире; оно имеет совершенно особую цену и ценность, будто кусочек настоящего янтаря в горсти осколков застывшей позавчера вишнёвой смолы. Я услышу своё особенное имя в любом шуме, в любом разговоре, даже произнесённое на выдохе, шёпотом, почти беззвучно.

Когда ты назвала меня Тэмом, я понял, что теперь всё будет иначе. Что теперь мне почти не страшны зеркала, потому что они больше не знают моего истинного имени. Что я всегда был самим собой, и заметил бы это раньше, если бы не отчаянные попытки сбежать от всего и сразу. И от тебя. Как же хорошо, что я не успел попытаться сбежать от тебя.

Скажу: летом.

Не первым и уж тем более не последним — каким-то случайным летом, выхваченным из контекста и превращённым в цветные слайды, просвеченные насквозь старым диаскопом. Самое начало июня, в котором ты — то ли как в детстве, то ли в самом настоящем детстве, — просыпаешься с первыми ветрами, выходишь босиком по теплому полу из досок, холодной бетонной лестнице, спускаешься по пыльным ступенькам крыльца на растрескавшийся от времени асфальт, во двор, и привыкшие голуби стаями слетаются к тебе: корми, мол. Дома, кирпичные четырёхэтажки, лукаво поблескивают стёклами, трава во дворе за май выросла по пояс, и теперь вместо площадки для футбола там отличное место, чтобы выиграть однажды в прятки, с кем-то или с собой — не важно.

Скажу: площадью.

Их было много, но я говорю о той, где однажды мы, тогда ещё до ужаса юные, впервые шагнули в мягкий горячий свет — к волнам звука, к золотистым рыбкам, бархатным голосам, зелёной траве, не отстиравшейся потом ни с одних джинсов, разноцветным ленточкам, то ли раскатам грома, то ли дробному стуку в барабаны. Лето здесь всегда было твоим любимым занятием, но, обрызганная с головы до ног золотом, ты ещё долго будешь любить именно этот день: тогда мы наконец познакомились с тобой по-настоящему, полностью, стали не то близкими друзьями, не то сразу сиблингами, по сущему недоразумению родившимися в разных семьях.

Скажу: окном.

Тем самым, в которое регулярно стучит тонкими косами молодая любопытная ива, в которое заглядывает по утрам видевшее уже абсолютно всё солнце — и неизменно улыбается, видя смятую простыню. Окном, в которое ты когда-то смотрела, дожидаясь с работы маму, и на подоконник которого сажала котёнка, чтобы он немного посмотрел на мир снаружи. Окном, через которое ты как-то раз ночью вылезла наружу, погулять, чтобы не открывать входную дверь и не перебудить звоном ключей всех домашних. Окном, в деревянную раму которых вы с мамой засовывали вату, чтобы зимой не так сильно дуло, но дуло все равно, и по ночам ты беззвучно подпевала мелодичному свисту местной метели. Окном, через которое мы с тобой оба смотрели на звёзды: ты — изнутри, я — снаружи.

Скажу: деревом.

Сосной, кипарисом или, может быть, снова самшитом — смеялись однажды, мол, тот, что растёт у тебя на подоконнике, переживёт даже нас обоих вместе взятых, став к тому моменту едва ли метровой высоты. Терпеливо и медленно смотрел бы, как ты растёшь, темноглазое дитя то ли леса, то ли города, то ли всего сразу. Тянулся бы ветвями в одно место много лет, чтобы потом, то ли предсказав, то ли случайно угадав момент, наконец коснуться твоих волос кончиками зелёных листьев.

Мне не нравится слово «переживёт». Оно означает, что один из нас двоих, не считая дерева, будет однажды вынужден существовать с расколотым надвое сердцем почти бесконечно долго. И уж тем более мне не нравится, что я ничего не могу с этим сделать. Но я обещаю тебе одно: я никогда тебя не забуду.

Ещё скажу: волшебством.

Не каким-то глобальным, безо всяких волшебных палочек и пассов руками. Но ты становишься капельку светлее каждый раз, когда обнаруживаешь, что молоко ещё не пропало, что в любимой пекарне осталась последняя булочка с повидлом, будто специально для тебя, что дорога легка, а преграды на самом деле вовсе не такие страшные, какими хотели бы казаться. Но ты улыбаешься на мгновение дольше после каждой дурацкой подбадривающей надписи, вроде «сияй!», или «я тебя люблю», или «всё не зря»; но твой взгляд становится глубже с каждой новой зимой, с каждой потерянной и так и не найденной вещью, с каждым «прости» или «прощай»; но рядом с тобой становится теплее всегда, когда ты смеёшься моим только тебе предназначенным шуткам, или когда над твоей головой распускаются цветки салютов, или когда ты бросаешь всё и говоришь: пора возвращаться домой.

Однажды, надеюсь я, тобой можно будет с легкостью заменить солнце. Если ты, конечно, захочешь.

И наконец скажу: терпеть не могу сослагательное наклонение. Потому запомнюсь тебе всеми этими вещами одновременно и ещё миллиардом других, разных, выдуманных нами или существовавшими до нас, какая к чертям разница, пока мы — мы.