Дети проходных дворов (джен)

балтийским ветрам посвящается.

Йотте приходит домой поздно ночью — в расстегнутой куртке, мятой, влажной от сырости рубашке и с полубезумным туманным взглядом, который у него бывает только в одном случае. Я даже не завидую; есть на свете такие вещи, которым завидовать не просто глупо, а абсолютно бесчеловечно. Обычно это как раз про дары и — или — проклятия.

— У тебя было свидание, — больше утвердительно, чем вопросительно говорю я. — Судя по всему, оно прошло чертовски неплохо?

— Я купил еду, — говорю я, точно зная, что он меня не услышит. — Если хочешь есть, загляни в холодильник.

— Рад, что ты смог вернуться, — говорю я.

Йотте рассеянно кивает, стаскивая кеды, насквозь мокрые. Готов поставить все имеющиеся сто тринадцать рублей на то, что песок у него и в кедах, и в носках, и за отворотами джинсов, и даже в кармане куртки. Чем его больше, тем сильнее Йотте влип в этот раз, но, как бы мне ни хотелось посмотреть на масштаб проблемы, надо уходить. Это не моё дело и не моя проблема, к сожалению. Главное, что сегодня он здесь.

Может быть, я даже не сумел бы его осудить, если бы знал, как это — взаимно влюбляться по уши, так сильно, чтобы не хотелось ни уходить, ни отпускать. Это как раз случай Йотте, он как никто в курсе всей серьёзности ситуации: однажды он снова уедет, и если море решит, что в этот раз он слишком засиделся на берегу — я больше никогда его не увижу.

* * *

Было хорошо, как и всегда.

Есть такие моменты, которые, с детства полагал, невозможно повторить. Первая влюблённость относилась к ним по праву, как, может быть, событие, которое не захотелось бы лишний раз вспоминать большинству. Не мне.

Точно, до деталей, помнил, как это случилось — в первый и единственный раз. Сначала были автобусы и аэропорт, маршрутки, прогулки пешком; а потом вдруг обнаружил себя на старом кладбище у самой границы травы и песка, под сплетающимися в щит хвойными ветками невероятных цветов. И пошёл наугад — почти как на голос, который никогда раньше не слышал. Если бы это была любовь с первого звука, ни за что не смог бы выбрать какой-то один из тысячи: шелест, шорох, скрип коры о кору, крики чаек, плеск, больше всего похожий на спокойный выдох, перестук крошечных камешков, отшлифованных до блеска.

Но это, наверное, была любовь с первого цвета. Пусть не такого, как представлял, но и после встречи передать оттенок словами не смог бы, даже потратив на это жизнь. Впрочем, жизнь предпочёл оставить для других слов: шёл по берегу и, как обычно на салфетках в кафе, писал приходящие на ум стихи палочкой по мелкой прибрежной ряби — чтобы они тоже пропали навсегда, известные одному только адресату. Ещё, кажется, читал накатывающим волнам какие-то сказки, совсем как дождю дома, ни о чём не думая, лишь слушая ответный аккомпанемент. Не был уверен сам, что сказки существовали до этого момента, но и записывать их, конечно, не стал.

Уехал. Не уехал. Оказался дома физически, так толком и не поняв, как именно это случилось. Раздумывая, не забыл ли чего, с трудом осознал, что забыл, действительно, половину себя самого, получив взамен, как гарантию, разноцветные камешки и две горсти песка в карманах куртки и в рюкзаке. Так с тех пор и длится: часть на часть в обмен, равноценный или нет — это совершенно не важно, пока мне ещё есть что менять.

Тэм говорит, что вернуться означает снова победить. Я так не думаю. Вернуться — всего лишь отсрочить неизбежное, даже то, от чего огорожен его, Тэма, щитами, сильными и разрушительными, как само время. Может быть, спавшие проклятия никогда не возвращаются. А может быть, только они на самом деле и не спят. Ни за что не смог бы сказать, что относится к моей ситуации, зная только одно: море на самом деле существует, и поэтому раз от раза с ним всё тяжелее расставаться.