Дети проходных дворов (джен)

Так далеко зашёл, что забыл, как вернуться, и уж тем более не вспомнил бы, куда. Поэтому — как только понял, что оказался на краю — пошёл вдоль него, как заблудившийся волчонок по кромке обрыва, внимательно смотря на изломанную линию. В таких ситуациях главным всегда было вовремя отыскать дорогу — какую угодно, лишь бы была — и затем вовремя с неё сойти. Раньше ему не доводилось ходить по чужим следам, но всё когда-нибудь бывает в первый раз.

Он совсем не умел этого делать, но догадался интуитивно и всё равно верно, будто занимался такими вещами всю жизнь. Вдохнул полной грудью, как если бы хотел за раз пропустить через себя весь воздух Мира, и на выдохе принюхался: больше сердцем, чем носом, а может, и тем, и другим сразу. Здесь, у самого края, было не так много следов, потому что редко кто мог сюда забрести; но те, что были оставлены, звали невероятно настойчиво и в совершенно разные стороны.

Первый след показался хорошо знакомым. В нём смеялась фантастическая сила, похожая на холодный шторм, на волну, с рёвом разбивающуюся о высокий берег. Перед глазами мелькнули картинки: лишайники, проросшие сквозь бетонные плиты, цветущая вишня, песок и камни, привкус железа во рту и ржавая красная пыль на кончиках пальцев. Сейчас он не смог бы сказать, чьи именно это воспоминания — его собственные или незнакомого создателя этой дороги. Но со следа сошёл сразу же: несмотря на привязанность к этим ощущениям, искал не силу, не ярость, не пространство, а настоящий дом, хоть и не сумел толком сформулировать, что именно считал бы настоящим домом.

Второй след отозвался мурашками по спине и чем-то неуловимо диким. Третий был пыльно-синим на вкус и умопомрачительно глубоким на ощупь. В четвёртом можно было по нотам проследить блики от разноцветного витража, а от пятого совершенно невыносимо заныла кожа на лопатках. Всё из этого казалось ему невероятно интересным, но ещё всё из этого было совершенно не то. Уже почти разочаровавшись, шагнул в шестой след, и вдруг сердце стукнулось о рёбра так, будто взорвалось: до краёв наполненный медовым светом, тёплым воздухом, шелестом листьев и мягкой песней ветра, замер на месте, не в силах ни отказаться, ни принять это предложение. Слишком уж хорошим оно выглядело для того, кто отлично знал, что во всём есть подвох.

Впрочем, согласиться всё-таки было легче. Когда он понял, что уже чертовски устал быть одиноким заблудившимся волчонком, дорога сама послушно забрала его. В любой дороге было что-то, что всегда ему нравилось: дать спустить себя с поводка, позволить себе бежать, не встречая никаких препятствий. И тогда он расслабил напряжённые от долгого страха мышцы, встряхнулся, закрыл глаза и побежал.

И проснулся.

В окно било солнце. Он встал, прикрыв загорелую кожу тонким мягким пледом, и облизнул пересохшие губы: на языке был привкус клубничного вина. Пожалуй, это означало, что стакан воды — самое первое, что стоит искать. Правда, всё оказалось проще: первая же дверь, которую открыл, оказалась дверью в ванную, поэтому там он долго пил прямо из-под крана отчего-то восхитительно вкусную воду. Когда наконец утолил жажду — умылся и поднял голову, встретившись с зеркалом впервые за много лет. Лицо в отражении было ему не знакомо, но он не испугался. Чужая внешность — не самая плохая плата за такие вещи, кто бы что ни говорил.

Ещё чуть позже в шкафу нашлась одежда. Вот только обуви не было, поэтому долго шёл, чувствуя до мельчайших деталей всё: прохладный ворс шёлкового ковра, чуть шероховатую плитку, полированный гранит, грубое дерево, потрескавшуюся краску; будто неизвестный владелец дома, огромного и пустого, точно знал, что именно вызывало у него самые яркие воспоминания. Снова было непонятно, он ли когда-то танцевал в зале из зелёного гранита и он ли бегал утром по тёплому от солнца полу, чтобы затем вытаскивать из пятки деревянные занозы. Но сейчас не играло никакой роли, кому принадлежала эта жизнь: сейчас он ощущал её своей так ясно и полно, что ни за какие блага не согласился бы отдать или обменять.

Когда уже подумал, что попал в лабиринт, залы и коридоры наконец закончились просторным холлом, больше всего похожим на летнюю веранду: потрясающе высокие потолки, белоснежные стены и колонны, а стены, противоположной входу, и вовсе не было; это потом стало понятно, что она просто состояла из огромных окон, в этот тёплый летний вечер распахнутых настежь. Такие же белоснежные столики, будто играющие с колоннами в шахматы, уже почти не привлекли внимание. Осторожно отпустил дверь, которую придерживал всё это время, и шагнул в зал — совсем близко от первого столика, где пожилая леди, подняв голову на звук, вгляделась в него с такой надеждой, что сердце заныло, а затем мучительно улыбнулась.

Он ни за что бы не признал этого, но в итоге выбрал самый дальний столик, почти рядом со стойкой, лишь потому, что вокруг него никто не сидел. Впрочем, на этом тревожные знаки никуда не делись. Когда парень в фартуке и просторной белой рубашке поставил перед ним тарелку с пирогом и кубок с напитком бледно-золотого цвета — взглянул в лицо и вздрогнул, отводя взгляд. Пришлось отвернуться — хотя бы для собственного спокойствия, от которого уже остались жалкие осколки. Чтобы успокоиться, он стал смотреть в окно.

Снаружи почти беззвучно жил город — небольшой и, судя по вкусу ветра, гнездящийся на побережье. По узкой улочке, ведущей сверху вниз, выкатилась на велосипедах стайка детей. Прямо перед окном лениво покачивалось от ветра апельсиновое дерево с крупными яркими плодами. Он улыбнулся этой идиллии и снова увидел своё отражение — теперь призрачное, искажённое формой бокала и толстым цветным стеклом. С этим лицом что-то было не так, но он понятия не имел, у кого мог бы об этом спросить.

— Его звали Акоста, — тихо сказала девушка за стойкой, лица которой не было видно за длинными густыми волосами. — Когда-то его звали так, но теперь его больше нет. Это место он построил как идеальный дом для всех нас, и поэтому мы ждём здесь, надеясь, что однажды он вернётся обратно. Но вместо него приходят такие Пилигримы, как ты.

Теперь вздрогнул он. Стоило предположить, что на краю не бывает хороших следов, смириться и уйти отсюда куда угодно, но… Пожалуй, это была ловушка: уходить категорически не хотелось, впервые за всё невероятно долгое время, какое прошло с его первого шага. Никогда раньше незнакомые места не ощущались домом так сильно — неизвестный создатель хорошо знал своё дело. И, тем не менее, остаться он всё равно не мог — чужие лицо и память не могли не мешать вернуться к себе, а искать этого стоило хотя бы для того, чтобы потом иметь возможность выбирать.

Поднялся, стараясь ни на кого не смотреть. Апельсиновый ветер нежно коснулся лица. От куска ханды, приготовленной, очевидно, по рецепту из детства, остались только крошки на тарелке. Недопитый эхх, по вкусу совершенно такой же, как давным-далёко был дома, ужасно хотелось забрать с собой, но он удержался. Пожалуй, если бы не совершенно безотлагательная цель, он и правда остался бы здесь — гулять по узким улочкам, просыпаться на берегу незнакомого океана и чувствовать себя восхитительно счастливым, пока не надоест. Одна проблема незаметно уступила место другой, и больше всего ему не нравилось, что у него на лице были написаны все мысли и эмоции.

— Как тебя зовут? — спросил кто-то, кого он не смог разглядеть. — Кем нам тебя запомнить?

— У меня больше нет имени, — объяснил он, старательно держа в узде смутную тревогу по этому поводу. — И не будет, пока не вспомню, кто я. Будем считать это ритуалом взросления. Мне не нравятся такие вещи, но не то чтобы у меня был выбор.

— Тогда ты можешь одолжить его имя, — подсказала девушка с длинными густыми волосами. — Не навсегда, а только пока не найдёшь своё.

Рассеянно кивнул, ещё толком не понимая, какой подарок получил, и молча пошёл к окнам. От них вниз вела широкая лестница из белоснежного мрамора, нагретого солнцем. Сначала собрался было снова искать следы, но вовремя вспомнил: это к краю не ведут никакие Двери, а здесь уже должен сработать их старый трюк. Чужое имя легло в руки прочным щитом, и теперь эта странная связь с неизвестным создателем неуверенно ожила, будто разожжённый первый раз за сотню лет очаг: переступая порог, впервые не обернулся, чтобы оставить в памяти хоть что-то — потому что точно знал, что теперь у него есть дом.