Дети проходных дворов (джен)

Лепестки ромашки ветер сносит с ладони, едва коснувшись. Гадай, не гадай, даже когда получишь положительный ответ, на самом деле не поменяется ровным счётом ничего — эта магия не работает, потому что не существует.

— Любит, — вздыхает Илли, крутя в тонких пальцах стебель ромашки, на котором маленьким солнцем горит оставшаяся сердцевина. — Опять.

— Есть такие непреложные истины, — говорит Тори, сминая и почти перетирая в ладонях такую же ромашку, — против которых гадания бесполезны. Мы же все знаем, что она тебя любит, спорить с этим так же глупо, как со сменой времени года, например.

Илли кивает. Конечно, она знает; проблема здесь вовсе не в ней самой, и уж точно не в той, из-за кого в траве под узким деревянным мостом лежат уже, наверное, горы мелких белых лепестков.

Илли всегда гадает на Инессу. У Инессы короткие чёрные волосы, потрясающее чувство юмора, а ещё она очень, очень далеко. Настолько, что даже трудно понять, где именно. Илли с Инессой видятся только во сне, вот только неизвестно, в чьём, если сон один на двоих.

У Тори нет таких проблем. Но это не значит, что Тори не понимает.

— Знаешь что, — говорит Тори, немного подумав, явно сомневается, — есть одна идея. Но заранее не радуйся.

* * *

В кафе сегодня пусто. Кроме меня, Тори и незнакомой девушки нет ни единого живого существа ни внутри, ни снаружи; как будто мироздание поставило всё на паузу специально, чтобы дать нам время подумать и, может быть, решить проблему.

Девушку зовут Илли — это первое, что я узнаю от неё. Но важнее то, что я могу услышать и о чём она никогда мне не скажет: разбитое надвое сердце, одна половина которого теперь навсегда принадлежит миру снов — у него что-нибудь забрать назад выходит только тогда, когда он сам этого хочет. Но у Илли проблема неожиданная: ей не требуется ничего забирать, наоборот, она хочет остаться в мире снов так надолго, как возможно, желательно, насовсем.

— Я знаю, что ты это можешь, — говорит Тори в самом начале, пока Илли снимает куртку и греет руки о любимую кружку потерянных посетителей, чёрную с красными полосками дорог. — Нет, не так: я помню, откуда я взялась, так что могу предположить, что ты сумеешь сделать это ещё раз. Ты ведь попробуешь?

Мне остаётся только вздохнуть. Конечно, отказываться от интересной практики не стоит, но как тут объяснишь, что помнить сны — совсем не то же, что знать о происходящем на самом деле? Я не могу рассказать Тори, как всё было, иначе случится беда, и поэтому просто молча киваю: надо — значит, надо.

* * *

Илли ложится спать. Натягивает мягкую пижаму, выключает свет, оставляя светить, как всегда, только ночник в виде звезды. По инструкции, которую ей дал странный тип со спрятанными зачем-то под курткой крыльями, — он и правда думал, что их не видно? — нужно сделать почти невозможное: провалиться в сон, но не как обычно, а забывая при этом, как выглядит всё вокруг.

Это как нити, объяснили ей, пока составляли план. Чем их будет меньше, тем легче.

Это очень сложно. И даже не потому, что Илли не умеет или не хочет; просто эта комната появилась раньше, чем сама Илли, и сделана-то была исключительно для неё. Дедушка сам делал и собирал книжные стеллажи, комод и чудесную кровать — большую, резную, с креплением для балдахина, чтобы его внучка могла играть в принцессу. А зеркало для комода купила мама, на последние деньги перед зарплатой, исключительно из-за прекрасной ромбовидной рамки из чёрного металла. Так много мелочей — абсолютно не существенных, но прямо сейчас, когда надо отдать их неизвестности в обмен на встречу с той, кого на самом деле любишь, оказывается, что это почти невозможно.

Почти.

* * *

Я держу её, как воздушный шарик — за неощутимую нить, которая на самом деле даже не похожа на нить или на что-либо, существующее в материальном мире. Тори, конечно, стоит рядом — секрета никакого нет, да и с ней всегда спокойнее. Кроме как сейчас, конечно.

Не то чтобы я действительно волнуюсь. Есть вещи, в которых со своей стороны я бы не ошибся ни за что на свете; проблема обычно в другой стороне, и сейчас тоже. Потому что я должен её отпустить, когда эта связь совсем истончится и исчезнет, позволить искать путь самой, лишь подсказав направление — но черта с два она мне позволит: объяснять правила людям, никогда не знавшим судьбу Пилигримов, сложное и бесполезное занятие. Я держу её за неощутимую нить — и вместо того, чтобы раствориться, нить только крепнет. Конечно, это не моё дело, я только дорога, но — кто бы сомневался, думаю я, и Тори кивает: кто бы сомневался. В этот раз мне бы очень пригодился Ключник, но, таково моё везение, его никогда нет рядом, если он очень сильно нужен.

Никто из нас не любит нарушать негласные правила. Но никого из нас не учили, что делать в ситуациях, выходящих из-под контроля.

И потому мне остаётся только одно: отпустить.

* * *

Илли кажется себе похожей на лепесток ромашки, медленно планирующий в пустоте: не с моста на траву, не с ладони в реку, а из ниоткуда в никуда. Но лепестки ромашки не могут быть такими тяжёлыми — а Илли чувствует себя очень тяжёлой. Об этом её не предупреждали, но, наверное, так и должно быть, если она всё ещё здесь.

Илли течёт как река. Трудно сказать, куда, если нет ни начала, ни конца. Вернее, она знает, что должно быть в финале, но не то, как туда добраться. Поэтому Илли изо всех сил тянется к неизвестному итогу, так яростно, что в конце концов сеть сна трещит по всем швам.

* * *

— Ты ведь не можешь узнать, где она? — уточняет Тори, когда мы вываливаемся из чужого сна, как из паутины.

— Не могу, — соглашаюсь я. — Но, мне кажется, мы о ней ещё услышим.

* * *

И когда Инесса просыпается — для Илли её комната уже становится почти старой знакомой, как будто тоже жила здесь много лет. Правда, в голове странно шумит, и ещё кажется, будто не хватает каких-то очень важных вещей — но сейчас это, честное слово, такая ерунда. Потому что настоящая живая Инесса открывает глаза и улыбается.

И это то, к чему шла: дорога, не кончавшаяся много лет, наконец завязывается тугим блестящим узлом.