Дети проходных дворов (джен)

На нашей памяти никогда ещё новое лето не начиналось так спокойно: мы просыпаемся ранним утром, за окном солнце течёт и блестит среди ивовых ветвей, роса переливается в ритм. Вставать то ли ужасно не хочется, то ли хочется сильнее всего на свете; вообще-то в такое утро первое, о чём думаешь, открывая глаза — самое время, чтобы поиграть.

— Я первая, — говорит Тори, перекладывая руку с подушки на моё плечо.

— Пусть будет набережная, — говорит Тори, щурясь от отражённого чьим-то окном прямо в глаза солнечного луча. — Если угадаю, будет приятно, а если нет — пойдём наконец погуляем туда ногами по земле, иногда это просто необходимо.

Собственно, игра простая настолько, что могла бы даже быть скучной: лишь угадать, где именно в городе может оказаться наш автобус после ночей, когда мы оба спим внутри. Моё присутствие обычно сбивает ко всем чертям любые маршруты, поэтому ночую я здесь нечасто — чтобы не привыкнуть. И чтобы была возможность заняться утром этой восхитительной ерундой.

— Принято, — говорю я.

— Не знал, что мы ставим на наиболее приятное для нас место, — говорю я, изо всех сил стараясь не улыбаться.

— Тогда я бы выбрал центральную площадь, — говорю я, осторожно потягиваясь, чтобы не задеть ближайший столик. — Говорят, по утрам там кое-что происходит, хотел бы своими глазами увидеть и убедиться.

Сегодня не выигрывает никто. Встав и напившись кофе едва ли не до ушей, я выглядываю наружу, и тогда мы оба восхищенно замираем; за сложенной вдвое пополам, будто лист бумаги, створкой автобуса открывается не набережная, на которую сегодня были самые очевидные ставки, не площадь, похожая на хвост русалки, и даже не парк. Острый прохладный ветер, несущий на крыльях запахи ночной грозы, бесцеремонно врывается внутрь, а я даже не делаю попыток его остановить — потому как в этот момент стою на верхней ступеньке и молча пялюсь на родную улицу: несколько четырёхэтажных домов, затем уходящие вдаль стройные ряды участков и деревянных домиков, а прямо перед дверью — старая колонка и прильнувшая к ней человеческая фигура.

Тори видит то же самое из-за моего плеча. Тори может дословно повторить, что я по этому поводу думаю, но благоразумно воздерживается от нецензурных выражений.

— Ну разумеется, — вздыхает Тори.

— Кто бы сомневался, — ворчит Тори, хватаясь за свой любимый бокал из зеленого стекла и начиная яростно его протирать.

— Чтобы у нас лето хоть разочек началось безо всяких проблем — это будет просто сказка, не иначе, — соглашается Тори с мыслями, слишком громко звучащими внутри моей головы. — Ну и что это за ерунда, никакого покоя, я так не играю.

* * *

Несколько лет жил как все. Ходил на работу, читал книги, засыпал в метро, просаживал последние деньги в кофейнях и пекарнях, иногда смотрел в окно и даже гулял — безо всякой цели, просто шёл туда, куда смотрели глаза восхитительного дурака, так и не научившегося хоть что-то выбирать. Жил изо всех сил: не хорошо и не плохо, почти не скучно, просто бесцельно и легкомысленно, не думая ни о чём. И тем более не думая о том, что будет дальше.

Жил как все, забыв напрочь о том, как и чем мог выделяться, пока наконец не попал под дождь.

С каждым же такое случается: идёшь с работы, насвистывая под нос случайно привязавшуюся ещё днём песню, и как только заканчиваешь внутри себя строчку «а просто летний дождь прошёл» — будто ответом на несуществующую молитву тебе в ладони разбивается крупная тяжёлая капля. И ещё одна. И ещё. Будто дома, в детстве — но там ты был меньше, капли были больше, а у мира вечно не оказывалось никаких границ, включая ту, что сверху, выглядящую сейчас как плотный тёмно-серый щит из туч.

Всё это, конечно, не произнес вслух. Только вспомнил до мельчайших деталей, до последнего блика, аромата, оттенка и шороха. И только тогда наконец понял: вот чего всё это время не хватало, надо домой. Позарез надо домой.

Если бы только мог уехать сразу — уехал бы, бросив всё на свете, даже кошку увёз бы в кармане куртки безо всякой переноски. Но вырваться получилось лишь через месяц, в самом начале лета. К тому времени измотался так, что выть хотелось вполне себе буквально: толком не выходило ни спать, ни есть, потому как единственное, с чем в жизни так и не смог научиться бороться — непроходящая беспокойная тоска по дому.

Сосредоточиться было трудно. И вещи толком не собирал, пару футболок закинул в рюкзак, решив, что если что-нибудь понадобится, с этим можно будет разобраться на месте. И билет по этой же причине брал первый попавшийся, ужасно неудобный, лишь бы только побыстрее. К этому моменту беспокойство достигло такой степени, что руки почти всё время дрожали, и у всей воды был неприятный привкус пыли и железа.

Про воду вспомнил, уже садясь в поезд. Прикрыл на мгновение глаза, стараясь успокоиться хотя бы внешне, глотнул невкусную минералку из бутылки, вдохнул полной грудью исходящий от рельсов запах нагретого металла и креозота — и вдруг что-то всплыло в голове: заросшая травой железная дорога, пыльные камешки гранита, мелкая кислая вишня, ледяная вода из старой колонки. Улыбнулся: ходили в детстве страшные истории про то, как чужакам ни в коем случае нельзя пить воду из колонок, поскольку из-за неё они оборачиваются волками. Подумал: вот бы и мне так. За много лет наверняка уже стал чужим.

Ночь в поезде пережил просто отвратительно. На перрон практически вывалился, да и побрёл затем куда глаза глядят, эти самые глаза, впрочем, почти не открывая — стараясь в деталях вспомнить, как было раньше. И вдруг понял: руки больше не дрожат, да и в горле не стоит ставший уже привычным вой. Вот это новости.

* * *

Сверре не только отлично слышит любые шаги, но и по их звучанию в точности различает, кто именно сейчас топчется за дверью. Мы никого не ждём, поэтому, увидев, как он вскидывает голову на звук, я невольно настораживаюсь: от гостей после недавних событий трудно ждать чего-то хорошего, даже несмотря на то, что тогда всё закончилось вполне себе хорошо.

Сверре встаёт и идёт открывать дверь. По его лицу я понимаю, что ему очень не хочется этого делать.

— Здравствуй, икар, — спокойно говорит он из коридора, едва повернув замок. — Здравствуй, Тори. Кого вы снова привели?

Наши старые знакомые вздыхают молча, что означает — «откуда только он всегда всё знает». Я усмехаюсь, но улыбка сама собой куда-то исчезает с лица, стоит услышать из коридора знакомые теперь уже звуки: шумное дыхание, шорох и цокот когтей по старому линолеуму.

— Колонки? — уточняет проницательный Сверре. — Я думал, это закончилось. Пойдём, дружище.

Не успел бы даже подняться, да и не особенно хотелось, а Сверре уже заводит на кухню здоровенного волка, вопреки обычаям, рыжего, и его тонкие длинные лапы смешно скользят по полу. Как бы я ни злился сейчас, не отметить цвет не получается: красиво, ну честное слово. Жаль только, что Сверре не сможет его увидеть.

— И что с ним делать? Если снова будет жить у нас, я против. В прошлый раз они съели диван, и, хочу заметить, покупал новый именно я.

— Только потому, что грубо и наотрез отказался от нашей помощи, — парирует икар и уточняет: — Не в этом дело. Просто с ним что-то не так. Терпеть не могу признаваться в таких вещах, но в этот раз я действительно не знаю, что делать. А твой друг, на мой дилетантский взгляд, большой специалист в решениях вопросов такого рода.

Специалист, конечно, думаю я с гордостью. Хотелось бы только, чтобы специалист никому больше не требовался.

— Я, вообще-то, всё ещё здесь. Упоминание присутствующих в третьем лице — это невежливо, ты знал?

Язвительные замечания никак не мешают Сверре работать: дождавшись, пока гости разместятся за столом, он присаживается на корточки рядом с волком, не реагирующим на него ровным счётом никак, и осторожно гладит кончиками пальцев багряно-рыжую морду с тёмными пятнами вокруг глаз. Готов поспорить, кто угодно решил бы, что Сверре просто любит животных. Кто угодно, кроме нас троих. Мы такое уже видели.

Впрочем, этот факт не мешает мне теперь снова смотреть с восторгом, затаив дыхание. Я даже не сразу замечаю, как Сверре поднимается на ноги.

— И чего всполошились? — он пожимает плечами, будто никакой проблемы и нет вовсе. — Всё просто, даже моя помощь тут не требуется. Никакой это не волк.

— А спасать его тогда как? — спрашивает Тори. Она смотрит только на Сверре, и лишь поэтому последняя замечает, что случается потом.

* * *

Не был уверен, что получится.

Сидел себе на полу чужой кухни, вкусно пахнущей омлетом и яблоками, даже хвостом вилял — мог себе позволить. Всё получилось. Всё, кроме одного, но это одно можно было и не замечать: горстка сумасшедших, почему-то очень моим состоянием обеспокоенных. С детства был ужасно любопытным, а потому не стал сбегать или сопротивляться — пошёл с ними ещё там, на улице, где вырос, и даже в подъезд заходил без опаски.

Напрягся, правда, когда слепец заглянул в глаза. Казалось бы, никогда не боялся таких вещей, просто не обращал на них внимания, но теперь сердце замерло, а по позвоночнику побежали подозрительные мурашки.

— Не волк это вовсе, — сказал слепец, и тогда я понял, что он действительно знает. И, пока никто не решил натворить из-за этой информации глупостей, превратился обратно в человека.

— Да не надо меня ни от кого спасать. Я, может, и хотел, чтобы так получилось. Во всяком случае, объявиться без вести пропавшим и бросить наконец эту дурацкую работу — лучше, чем тосковать по дому. Думаю, вы меня понимаете.

Не ждал от своей дурацкой выходки почти ничего — и всё же слегка расстроился, как увидел, что никто даже не вздрогнул, глядя на превращение. Такое спокойствие достойно было уважения, и в качестве уважения решил познакомиться с этой странной компанией, рассудив, что чужие имена — не худшее, с чего можно начать новую жизнь. Не представился лишь один, тот, кого слепец называл икаром, но и этого мне было достаточно.

— А тебя как зовут? — спросила Тори, к которой сейчас я отчего-то питал чувства, отдалённо уже напоминающие привязанность. — У тебя же есть имя?

Хотел было назвать ей набор букв, которым наградили с рождения, как тёплый летний ветер врезался в приоткрытое окно, наполнив комнату ароматом цветущей липы, а мою голову — весёлым бесстрашным пламенем. Вместе с именем меняется и жизнь, так ведь?

— Зови меня Паудар, — сказал ей, ни капли не сомневаясь. — Боюсь, это лучшее из того, что у меня осталось.