Дети проходных дворов (джен)

Ровно через год и один день у соседки сверху вдруг разобьётся о столешницу любимая кружка для кофе — здоровенная, больше литра объёмом, сейчас таких уже не делают. Она, конечно, порежется, собирая осколки, а ещё не найдёт дома ни одного пластыря, поэтому наспех оденется и побежит в аптеку. На улице будет тонкая скользкая корка февральского льда — уже почти весна, но не настоящая, только красивая декорация. Соседка дойдёт до аптеки, поскользнувшись возле лестницы, и парень в закрывающем глаза капюшоне придержит её за руку; после, в тот же день, она встретит его ещё трижды, и в конце концов они оба сдадутся случайным совпадениям. Лето она встретит в городе, о котором мечтала с детства, и их общая кровать будет стоять у огромного окна на восток — как она всегда и хотела.

Через десять месяцев, плюс-минус неделя, наступит настоящая зима, и её начало ознаменуется невероятным снегопадом: как в сказке, искрящиеся в свете фонарей снежинки, пушистые сугробы и наконец-то ощущение праздника. Оно как раз вовремя: до Нового года останется всего ничего, и тогда девушке, сидящей со мной на лекциях, придётся спешно придумывать себе новогоднее настроение. Придётся долго бродить по улицам, чтобы под вечер промокнуть и замёрзнуть до оннемения пальцев и в конце концов обнаружить себя в каком-то пабе, а ещё через некоторое время после этого проснуться на плече у незнакомой девушки. Подумать сразу, что она и есть олицетворение этой зимы: серебристо-седые волосы и море блёсток, белое платье, звенящий голос. Она совершенно не запомнит ни разговор с новой знакомой, ни дальнейший вечер, если он будет один, но через неделю, под бой курантов, она впервые в жизни загадает, чтобы всё оставалось как есть.

В середине осени, в двадцатых числах октября мир будет прозрачным и хрупким, с леденцовым небом и настойчивым холодным ветром. Парень, не пожалевший для меня сигарету, пойдёт домой с учёбы, прогуляв две пары и прячась от людей и от маршруток, чтобы растянуть время. Он нырнёт, как в ледяную в воду с моста, в случайную арку, и ветер взвоет в каменном своде как-то по-новому, тонко и жалобно, будто заскулит. А когда ветру придётся на мгновение остановиться, чтобы вдохнуть поглубже, скулёж останется — и станет ясно, что это никакой не ветер, а крошечное дрожащее тельце в углу, под водосточной трубой. Домой этот парень пойдёт, прижимая рукой под курткой комок свалявшейся мокрой шерсти; и пусть, наверное, у него будут проблемы из-за прогулов — только встречи на самом деле избавляют от проблем или, может, делают их совершенно не важными. И все эти человеческие глупости про поиск второй половинки, всю жизнь маячащие рядом, наконец обретут смысл: теперь, подумает он, я и вправду чувствую себя целым.

Через полгода, в последнюю неделю августа, солнце изменит цвет. Тоска с новой силой заскребётся в груди, и тогда сестре моего лучшего друга придётся вытаскивать себя из дома, как барону Мюнхгаузену, почти что за шиворот. Поводом выйти из дома станет, по старой памяти, потрясающий чай с клюквой и можжевельником, ради него можно даже дойти до другого конца города, где когда-то жила. Каналы будут совсем прозрачными на просвет, ветер — тёплым, и захочется снова ощутить себя чайкой, поднимающейся над грозой, над облаками, в медовый и мягкий солнечный свет, не скрытый никакими преградами, кроме чистого и прозрачного воздуха. К сожалению, подумает она, крыло осталась только одно, и само по себе оно ничего не может. Придётся идти пешком. Ничего не случится по дороге, но, уже выходя наружу со стаканчиком в руках, она обернётся, будто толкнули в плечо, и тогда увидит знакомое лицо: кого-то, кто была очень важной, а потом потерялась, думалось, насовсем, а теперь оказалось, что нет. Через полчаса после этого она будет чувствовать себя так, будто к смятому крылу за спиной, в единственном экземпляре бессильному против ветра, прибавилось ещё одно — и теперь уже в самом деле станет возможно летать.

В первый день лета начнётся гроза. Мы проснёмся поздно и выйдем из дома на закате, молодые счастливые дураки, совершенно без цели — в предгрозовую тревожную духоту, в плотный воздух весом в центнер, в тёмные зеленоватые тени. Всё остановится в ожидании, будто желая смотреть, не пропустив ни единой мелочи. Лес, совсем близко, заведёт свой любимый мотив: шелест, шёпот, скрип коры о кору — бесконечное рондо, которое в конце концов разобьётся надвое раскатом грома, и станет дождь. Люди побегут — кто в машины, кто под навесы, а мы останемся, мокрые едва ли не полностью, не договариваясь; новорожденная летняя гроза обнимет нас за плечи, как старых друзей, и мы будем стоять на улице, по-дурацки улыбаясь друг другу и всем вокруг, пока в лужах не замерцают первые звёзды.

Завтра днём мы с тобой столкнёмся в метро, едва ли не лбами, и моё сердце забьётся чаще, когда ты впервые вот так поднимешь глаза. В этот момент, невероятно гибкий и острый, как хороший нож, моё проклятие будет вынуждено отступить. Это и было самое настоящее проклятие: постоянно соприкасаться с будущим, соединять тысячи линий, быть тем маяком, которым был создан по желанию то ли города, то ли дьявол пойми чего. Это уже неважно — всё кончится. Завтра днём я познакомлюсь с тобой, а потому буду знать о грядущем только одно: мир бесконечно хорош, и пока ты будешь рядом, я ни за что в нём не разочаруюсь.