Дети проходных дворов (джен)

Мы сидим где-то на городской набережной, обнимающей Цну несколькими мостами, болтаем ногами, пугая и путая северные ветра — уже совсем тепло, почему бы и да. Тори держит в ладони только что выдутый мыльный пузырь, я рисую мелками на парапете разнообразные закорючки, апрельское солнце светит специально для нас и нам хорошо.

Почти.

— Чёртов проект, — в десятый раз говорю я, — и чёртов конкурс, представляешь, записался зачем-то, а теперь понятия не имею, что и как с ним делать.

Тори не произносит ни звука, но я точно знаю, что вот сейчас она отвлеклась от своего пузыря и внимательно меня слушает. Этого умения у неё больше, чем у всех остальных людей вместе взятых.

— Кафе на колёсах, — объясняю я ей и самому себе, — бред жуткий, честное слово, но суть в том, что у нас в городе такого ещё не было. Эти их инновации, понимаешь ли… А сливаться уже поздно, да и бессмысленно, я потом сам себя уважать перестану. И вообще, по-моему, надо как-нибудь протолкнуть закон, чтобы в апреле — никаких серьёзных дел, самый неподходящий для них месяц.

Сейчас бы кофе, как насчёт кофе, думаю я, и Тори тут же с готовностью спрыгивает на землю, молодец девочка, быстро учится. Кофе можно купить где угодно и в каком угодно виде, но хороший кофе — буквально в паре мест, от которых мы, конечно, как назло дальше всего. Впрочем, усмехаюсь я, гулять пешком вроде бы полезно, так что придётся приобщаться.

— Я, конечно, этот автобус… то есть это кафе давным-давно придумал и представил, до мелочей вроде дизайна стаканчиков и маленького ловца снов над барной стойкой, в углу, почти под крышей, — говорю я, Тори загадочно улыбается, ловцы — её тема, — только нужно же всякие данные оформлять, презентацию, рассчитывать стоимость, это ужас как скучно, будь моя воля — я бы это просто сделал и всё, но так нельзя.

Набережная — она сама по себе тоже длинная и меняется поэтому быстрее, чем можно себе представить. Когда у парка Тори останавливается завязать шнурки, я верчу головой по сторонам, здесь всегда кружится один особенно упрямый ветер, старый знакомый и добрый друг. Он, конечно, и сейчас тут, носится по пространству, цепляясь за деревья, толстые стальные канаты моста, играет с длинными волосами Тори, разгоняется было для порыва посильнее, но вдруг с жутким грохотом врезается в пёстрый автобус с большими буквами «Кофе» на одном из боковых окон. Судьба, не иначе.

— Здравствуйте, — хором говорят две девочки-бариста за стойкой и улыбаются, но не заученно, а совсем даже искренне. — Вам как всегда?

Мы с Тори смотрим друг на друга, наверное, слишком изумлённо, поэтому не успеваем заметить, как одна из девочек, светло-русая, ставит на стойку два ярких картонных стаканчика. Я беру свой за дно и края крышки, осторожно разглядывая огненные перья и замысловатую надпись, кольцом вьющуюся по рисунку — что-то вроде «добро пожаловать», или «хорошего дня», или ещё что-нибудь — и почему-то мне кажется, что у Тори на стакане надпись совершенно другая, она любит всякие загадочные фразы-предсказания, вроде бы различаю слово «будет», и ещё «вечером», и тут же вообще перестаю понимать замысловатый шрифт.

Мы стоим на улице, чёрт знает где, апрельское солнце светит специально для нас и нам совершенно, абсолютно хорошо.

— По-моему, ты где-то накосячил, — смеётся Тори, я отпиваю из стакана восхитительно вкусный кофе и киваю в ответ: да, точно, накосячил, придумал немножко сильнее, чем было надо, но не вижу в этом совершенно ничего плохого.

Командировки — вещь, конечно, забавная, но вместе с этим и весьма отвратительная. Новые города, такие заманчиво-неизвестные, вроде бы открыты перед тобой — смотри, изучай, броди по улицам, разговаривай с прохожими и сам с собой… На деле же из-за работы выбираться оказалось практически некуда.

В Тамбов приехал в шесть утра, с двумя пересадками, ужасно уставший от совершенно скучных соседей в поезде, всю дорогу молчали и пялились даже не в окно, а в телефоны, каждый в свой. Поэтому в местный офис решил пройтись пешком, жаль, велосипед остался дома, прекрасная погода для велопрогулки. Город в понедельник утром выглядел, наверное, ничуть не лучше его самого — такой же невыспавшийся и недовольный очередным началом недели. Но новичка впустил, приветливо моргнув бликом рассветного солнца в чьём-то окне, предусмотрительно выкрутил все светофоры на зелёный, а городских птиц попросил петь погромче. Подумал: ещё немного, и я влюблюсь в этот город просто до потери пульса. Почему бы и да.

Несмотря на удачно состоявшееся знакомство, дошёл, как ни странно, без опоздания и явился даже чуть раньше, мог бы пройтись ещё вокруг офиса, но решил, что сделает это — обязательно — потом. Так что, не успев отойти от впечатлений, поднялся на лифте на четвёртый этаж и постучал в единственную дверь.

— Привет, — сказал рыжей девушке в строгом костюме, — приехал издалека, как только смог, и, надеюсь, не опоздал.

Когда она смущенно улыбнулась, понял, что влюбился второй раз всего за каких-то полчаса.

… Едва проснувшись, понял, что сегодня всё получится.

Месяц командировки, оказывается, подходил к концу намного быстрее, чем ожидалось, а рыжая всё так же смущённо улыбалась на каждый комплимент. Подумал: а что я теряю, в конце концов, не получится — уеду обратно и больше никогда в этот город не сунусь. Получится — будем импровизировать на месте.

Подумал: сегодня точно приглашу. Обязательно.

Окрылённый, даже не заметил, как умылся, оделся и доехал — а по ощущениям, долетел — до офиса, пробежался по лестнице на четвёртый, игнорируя лифт и удивлённый офисный народ — разбегался тут, дескать. Дверь кабинета открывал, уже дыша ровно и спокойно, подумать только, сто лет не бегал по утрам, а сноровки не растерял ничуть.

Её не было.

Номер узнал в первый же день, но раньше для звонка не находилось ни одной мало-мальски приличной причины. Теперь же набирал выученные почти наизусть цифры медленно, словно боясь услышать в трубке знакомый голос. Впрочем, когда услышал, слова откуда-то взялись сами.

Сказал:

— Я тебя уже час жду, а тебя нет.

Сказал:

— Не можешь же ты каким-то образом знать, что именно сегодня я пришел к тебе на работу. Вернее, пришёл на работу, но к тебе. Это было бы совершенно невероятно, особенно для меня, мои мысли в жизни никто не читал, не стоит и начинать.

Сказал:

— Ты где?

Почти увидел, как она усмехнулась в трубку. И ответила:

— Тут, понимаешь, есть одна небольшая загвоздка. Я действительно утром собиралась приехать, дел полно, не время спать до обеда. Но улицы…

— Что улицы?

— Перепутались.

Приехал, несмотря на утренние пробки, за какие-то пятнадцать минут, спрыгнул, как в детстве, с верхней ступеньки автобуса прямо на асфальт. Улыбнулся чему-то своему и зашагал вперёд — «с остановки налево, а там уже не запутаешься, она без поворотов».

— Абсолютное везение, — сказала она без всякого предисловия, — каждый год именно в этот самый день попадаюсь, как рыбка на крючок, в этот узел, представляешь? И ведь за столько лет можно было бы и запомнить, но я, видимо, лелею надежду, что однажды он перестанет существовать. Сколько, говоришь, я здесь торчу? Больше часа? Просто катастрофа.

Хмыкнул, невольно закатив глаза. Конечно, отличный способ заинтриговать и выдернуть в нужное место, но не в разгар же рабочего дня, чёрта с два. И с чего бы это ей приспичило дурачиться, интересно?

— Не веришь, да? — понимающе кивнула она. Хлопнула дверцей серебристого «лансера» и спустя полминуты скрылась за поворотом, чтобы в то же мгновение урчание мотора раздалось совершенно с другой стороны. «Лансер» встал, как вкопанный, на то же место. — Вот, как-то так.

Улыбнулся чему-то своему. Надо же, не ошибся с влюблённостью, и правда, судя по всему, интересный город. Подумал: к чёрту эту работу, можно сделать её намного быстрее, а оставшееся время потратить на город — надо обязательно с ним подружиться.

— На твоё счастье, у тебя есть я. И я-то точно помню, откуда я пришёл и куда мне нужно вернуться, так что, уверен, и тебя выведу.

— Не могу же я в этой черной дыре машину бросить, чёрт знает, где она потом окажется.

Взял её за руку, привлёк к себе и честно сказал:

— Обязательно найдём твою машину, ничего с ней не случится. А сейчас — пошли.

Ник сидит на лавочке — первой попавшейся, где-то посреди улицы. Лавочка холодная и мокрая, как, собственно, и всё вокруг; начало марта — чёрт бы его побрал, может, тогда стало бы хоть каплю теплее.

Ник сидит на лавочке, как будто на пирсе. Город плывет в окружающих его лужах, мелко рябит от ветра и вдребезги расплескивается под ногами неосторожных прохожих. Болваны, жизнерадостно думает Ник, не ценят своё сокровище, если бы знали — научились бы летать, чтобы лишний раз не вызывать всплески реальностей.

Пара через пятнадцать минут, и идти на неё совершенно не хочется. Хочется мокнуть, мёрзнуть, смотреть вокруг, придумывать для самого себя дурацкие сказки, как будто не девятнадцать, а шесть, и мир не даёт подзатыльник, а ласково и даже как будто по-отечески берёт за руку — в общем, заниматься чем угодно кроме скучной и довольно бессмысленной философской писанины.

Ник угрожающе озирается по сторонам, выискивая себе какую-нибудь очередную жертву для фантазии, но людей вокруг, как назло, нет. Конечно, нет, думает Ник, кто ещё, кроме тебя, болвана, будет бродить по улицам в такую погоду.

Ладно, думает Ник, над улицами мне ещё никто не запрещал издеваться.

Вообще-то говоря, издеваться над ней и не получится. Как минимум потому, что улица вызывает восхищение даже в жалких мартовских лохмотьях — потому что самая что ни на есть центральная. А если фантазировать про улицы, тем более про центральные, то фантазии явно должны быть наиболее сумасшедшими. Весна на дворе, что поделать, от лёгкого раздолбайства не сбежать и не спрятаться.

Русалка, думает Ник, пусть это будет русалка. Ну и что, что большая. Тогда голова её примерно целый вокзал — немало, однако; разветвление улицы у площади — хвост, а я, получается, сижу где-то в районе пятой точки, как в фантазии, так и в реальности. Не самые лучшие перспективы.

Чёрт с ней, с реальностью, думает Ник, весной абсолютно точно не до неё.

Ветер, наверное, подхватывает вирус всеобщего раздолбайства, потому что дует с такой силой, что взлохмачивает лужи практически до пузырей, уносит тучи, и грязная вода начинает искриться на солнце, и затихает. Лужа превращается в зеркало, Ник заглядывает в него почти автоматически — и едва не подпрыгивает, когда ловит на себе взгляд и слышит мелодичный смешок, похожий на звон весенней капели.

Эй, думает Ник, это уже совершенно не смешно.

Русалка снова хихикает через зеркало грязной мартовской воды, и слышит её, кажется, только Ник. Он резко вскакивает, чуть ли не до смерти пугая стайку проходящих мимо второклашек, и мчится по улице, старательно перепрыгивая через все, даже самые мелкие лужи. Блестящая чешуя мелькает в лужах далеко-далеко впереди, иногда Ник почти обгоняет, но чаще остаётся вторым.

Что-то яркое отвлекает внимание. Мальчик далеко впереди идёт в ярко-жёлтых резиновых сапогах, и Нику, конечно, известно, что это значит. Нет-нет-нет, старательно думает Ник, только не вспоминай о том, что ты умеешь, и, главное, можешь ходить по лужам. Женщина, куда вы смотрите, у вас тут сын пытается в городе утонуть, уж проследите, пожалуйста…

Конечно, дети никогда никого не слушают, и взрослые женщины тем более. Поэтому мальчик долго и пристально смотрит в одну из луж, чему-то улыбается и прыгает вперёд.

… Ник сидит на лавочке — первой попавшейся, где-то посреди улицы. Лавочка холодная и мокрая, как, собственно, и всё вокруг; серо-солнечные лужи покрываются мелкой рябью от внезапно налетевшего ветра, брызгаются на прохожих, но удивительным образом не попадают на девушку в пальто невероятного зеленовато-синего цвета.

Ник откуда-то точно знает, что её зовут Катя, у Кати длинные светлые волосы и голос нежный и убаюкивающий.

— Привет, Ник, — говорит Катя своим невероятным голосом, и глаза её искрятся точь-в-точь как чешуйки с русалочьего хвоста.

Ходили по улицам, ворон считали — в прямом смысле, все угольно-черные пятнышки на окрестных деревьях; смеялись чуть громче, чем нужно, пугали прохожих, ловили тысячи и тысячи солнц в мартовских лужах. Пока наконец не поняли, что если сейчас же не выпить кофе, то до дома придётся плестись исключительно за счёт мечтаний о том, чтобы плюхнуться в кровать сразу же после прихода и проспать минимум пару десятков лет.

— Я не знаю, где здесь нормальный кофе, — пожимает плечами Ник, оглядываясь по сторонам в поисках прохода на более оживлённую улицу. — Хуже того, я не знаю, где здесь вообще есть кофе. Задействуй какую-нибудь свою магию, или пойдём вперёд, где-нибудь обязательно наткнёмся на искомое.

* * *

— Весна же, — улыбается Тори на мой не заданный вопрос и завязывает аккуратный узелок. — Деревья оттаяли и проснулись, так что мы с ними просто договорились. У меня теперь неограниченный запас материала для ловцов, а они каждое утро получают по чашечке божественного, во всех смыслах, кофе.

Заглядывать к ней в кафе — одно удовольствие, пусть у меня на это обычно и не слишком много времени. Тори идёт это место, и этому месту замечательно подходит она; как бы странно ни звучало, всё это есть чистейшая правда.

Кафе почти не изменилось с прошлой весны. На стене у Тори за спиной, почти под крышей, всё так же висит маленький разноцветный ловец снов, но теперь ему составляют компанию ещё с десяток разнокалиберных паутинок. Впрочем, Тори плела их ещё в прошлом году, так что сейчас, кажется, творится новая история.

— Кофе, конечно, ценнейший подарок, — складываю крылья, прячу их под куртку, сажусь на стул и становлюсь как будто обычный человек, — но удовольствие, по-моему, весьма недешёвое. Впрочем, начальство, полагаю, совершенно не против бесполезной растраты?

— А ты всё шутишь, — укоризненно хмурится Тори. И тут же расцветает в хитрой улыбке, когда в автобус, в изумлении вертя головами, влезают двое — парень и девушка. Новички, думаю я. Конечно, новички, кивает Тори.

Ещё больше они удивляются, когда Тори ставит на стойку два стаканчика, на которых невесть как успела появиться витиеватая надпись. Мне бы хотелось думать, что она пишет их сама, но это совершенно не важно — тем более для посетителей, которые даже не успели озвучить собственные пожелания. Добро пожаловать в мой мир, дорогие наивные человеки, мы вам здесь почти всегда рады.

Они наконец отмирают и уже собираются было уйти, когда Тори останавливает их жестом — и протягивает девушке (а её глаза искрятся, и это настолько потрясающе, что я засматриваюсь и пропускаю мимо ушей слова Тори) только что сплетённый ловец. В середине паутинки покачивается мелкая ракушка, а снизу — большое голубовато-сиреневое перо, по форме похожее на воронье, обрамлённое двумя нитками с угловатыми прозрачными бусинами.

* * *

Катя разглядывает перо, моментально забыв про, кажется, вообще всё на свете. Оба разноцветных стаканчика несёт Ник, и чем дольше они идут по улице — снова чёрт знает куда — тем сильнее Нику кажется, что весь кофе придётся пить ему одному — свой обычный латте и её непонятный, пахнущий корицей и мускатным орехом.

На самом деле, посмотреть тут и правда есть на что. Такого цвета Ник не видел, кажется, ещё ни разу в жизни, но оттенок, тем не менее, кажется ему ужасно знакомым.

Катя смотрит на перо всю дорогу, а кофе, конечно, остывает — но когда они, уже поздно вечером, добираются домой, и ловец занимает словно для него предназначенное на стене место, окружающая действительность становится чуточку прекраснее даже без кофе.

* * *

— Мне ведь не показалось — ты им сейчас просто так ловец отдала? — недоверчиво спрашиваю я, провожая взглядом чудаковатую парочку. — Да ещё и первый в этом году? Страшно представить, чем они тебя так впечатлили.

— Считаешь, нечем? — прищуривается она.

Я пожимаю плечами. Что бы я ни ответил, в итоге всё равно окажусь неправ.

— Нет, ты серьёзно? — улыбается Тори в ответ на моё молчание.

— Скажем так, — загадочно подмигивает Тори, — это подарок не для них, а, скорее, для меня. Попробуй понять.

— Совсем хватку потерял, — качает головой Тори. — Впрочем, ладно, не буду спойлерить. Думаю, они в ближайшем времени нас сильно удивят.

* * *

Катя — городская русалка. Ник знает, что моря и всего, к нему относящегося, она никогда не видела. Поэтому вскоре ракушка в ловце начинает занимать её больше, чем перо — в конце концов, птиц в городе много, пусть и не такого цвета, конечно. Катя сидит с ним, пока Ник не замечает, что на часах уже давно за полночь, а завтра — вернее, уже сегодня — чёртов понедельник.

Ловец на светлой стене привлекает внимание даже тогда, когда в комнате гаснет свет. Сиреневое с голубым перо как будто светится в темноте, и Ник смотрит на него так долго, что не замечает, как засыпает Катя. И тем более не замечает, как засыпает сам.

Катя улыбается во сне, и ветер из приоткрытого окна становится немножко солёным и тёплым. Ник улыбается во сне, и рассветное небо вспыхивает голубым и сиреневым.

Первое зеркало увидел совершенно случайно — шёл, жизнерадостно помахивая сумкой, где-то недалеко от центра города, наперегонки с сорванными первым, ещё совсем слабым осенним ветром листьями; почти обогнал парочку, до следующего порыва, тут же прочно застрял на светофоре, в отличие от ветра и листьев — конечно, подумал, им-то можно нарушать ПДД абсолютно безнаказанно.

Первое зеркало увидел совершенно случайно: сунулся было в непонятном порыве любопытства в невесть как подвернувшуюся арку во дворе, в тесных объятиях серых многоэтажек — и почти обрадовался, когда у стены что-то сверкнуло; потому что, разумеется, в любой самой банальной арке должно быть что-нибудь привлекательное. Пусть даже это старинное (в самом плохом смысле) зеркало, с отбитым углом и широкими царапинами на амальгаме.

Конечно, заглянул. Просто не мог не.

Зеркало отразило что-то совершенно невозможное: улыбку до ушей на давно изученном до деталей лице, настолько часто без неё остающемся, что, был готов спорить, все окружающие тоже давно забыли, как это — когда он улыбался. Даже солнечный блик вдруг оказался к месту, как будто стал причиной или последствием этой улыбки.

Ладно, подумал почти раздолбайски, в конце концов, ничем плохим это ещё никогда не заканчивалось.

Дальше шёл уже медленнее, внимательно оглядывался — искал как мог, хотя искать не умел никогда. Испугал девушку с коляской, вынырнув вдруг из-за угла, осмотрел внимательно несколько десятков мелких улочек, вплоть до клумб, деревянных ставен, чуть в урны не залез; но обнаружил его, конечно, в практически точно такой же арке, даже рядом почти, вот же болван.

Такое же старое, с такой же потрескавшейся амальгамой, только потемневшей совершенно, с мелкими точками, но без царапин, на удивление. Заглянул теперь с некоторой опаской, чёрт знает, чего ждать от тёмных зеркальных глубин.

Заглянул с некоторой опаской, но всё-таки вздрогнул, когда мелкие точки на амальгаме отразились в глазах разноцветным звёздным шлейфом.

В третьем зеркале увидел пылающее сердце.

Картинно потряс головой, посмотрел ещё раз — горит, родное, что ему сделается от стереотипных движений. Дотронулся до груди, едва-едва, не обжечься бы, но даже тепла через толстовку не ощутил.

Посмотрел снова. И ещё раз. Ухмыльнулся, когда понял; только один знает, что он такое на самом деле, и зеркала — его шутка, так бесцеремонно тыкать пальцем в чужие фобии только один способен.

Искал, стало быть.

Решил искать в ответ.

Открыл глаза, закрыл внутренний компас, растворился в сентябрьском ветре — и спустя время возник где-то, был, может, едва пару раз здесь, но солнечные блики привели. Нырнул в — почти арку — узкий проход между домами, места — едва только протиснуться, и то сумку пришлось снять с плеча и взять в руки. Чёрт знает, зачем вообще сунулся, не особо и таинственное время, просто сто лет, кажется, никем не замеченное…

Кроме, конечно, почти четырёхсотлетнего скучающего болвана.

Увидел его сразу же — и ни капли не удивился.

— Так это всё ты? — переспросил ради констатации факта, четырёхсотлетний болван всегда любил риторические вопросы, так почему бы не задать, не трудно же совсем.

— Конечно, я, — кивнул в ответ, усмехнулся краем рта, всегда так делает, где угодно узнал бы эту улыбку. — Догадываюсь, спросишь, зачем.

— И спрошу. Если ты ответишь.

— Вспомни, — сказал серьёзно, посмотрел прямо в глаза, хотя никогда раньше так не делал. — Вспомни, кто ты, своё имя вспомни, потому что гореть иначе будет нечему и некому. Так уж вышло, нужна твоя помощь, один не справлюсь, четвёртое зеркало разбилось, и теперь всё будет чертовски плохо, если не исправить; кто-нибудь отразится, и всё, пиши пропало.

Молча кивнул, и второй испарился, как он сам буквально с час назад.

Подумал: имя. Имя — это сложно. Вспомнить — ещё сложнее, проще придумать, но раз велели именно вспомнить, то придётся.

Думал долго, так долго, как ни над одной задачей по электротехнике не думал. Не нашёл на задворках памяти совершенно ничего, что могло бы быть именем, пожал плечами, укутался в алый закатный ветер и снова куда-то делся.

Впрочем, делся ненадолго: стоило случайно опустить ноги на асфальт, как под кедами хрустнуло что-то — и жёлтые блики, маленькие искры от фонарей, рассыпались по лицу и рукам, острые, как иглы, как травы, как лист бумаги. Посмотрел осторожно, щёку царапнул блик, и ещё, и снова, и…

Осколки. Конечно, предупреждали. Конечно, не послушал.

Оглянулся осторожно, не увидел сначала никого; потом только понял, что вон тот тёмный столбик с собакой — совершенно точно девушка.

Подумал: всё чудесатее и чудесатее. Встречай, что ли, в Зазеркалье, моя пока ещё неизвестная темноволосая Алиса с большим чёрным псом на поводке.

Острые жёлтые блики можно ощутить — и это будет очень странное ощущение — как царапины на коже; как будто большой луч уличного фонаря ровно в полночь от боя часов, не выдержав монотонного «баммм», разбился на мелкие осколки. Эти осколки Тина, конечно, не видит, а чувствует почти физически — не руками, а чем-то ещё, но совершенно точно чувствует. И очень хорошо слышит, потому что осколки хрустят и позвякивают друг об друга так громко, что даже музыки не слышно.

Тина прибавляет звук в наушниках. Прибавлять больше некуда, потому что громкость максимальная, проще совсем без них. Джек смотрит на неё почти укоризненно: ну что ты, в самом деле, прекрасно можешь справиться; тыкается носом Тине в бедро, тянет поводок, храбро вступает в полосу острого фонарного света, в хрупкие яркие осколки, и хруст становится как будто немного тише. Плетёный шнур впивается в ладонь Тине, Джек тянет сильнее — на руке наверняка останутся ссадины, но это, честно говоря, такая мелочь, что даже внимания не стоит.

И когда только я в это влипла? — думает Тина, пока пёс тянет её куда-то, легче пойти, чем удержать. Думать, кстати, долго не приходится, она точно знает — наступила, не обратив внимание, на тёмно-серый кусок неба во дворе, рано утром, когда соображается ещё не очень-то хорошо; хотя всегда зеркала обходила стороной, даже дома, но тут вот так совпало. Отразилась в россыпи острых треугольников, отошла, не понимая ещё, и снова захрустело под ногами, хотя ничего стеклянного уже не было. Свет был — тёплый жёлтый свет фонаря, и вот чёрт знает, что с ним надо было сделать, чтобы он хрустел.

Тина идёт за Джеком, фонари мелькают один за другим, хруст и звон, и вокруг совершенно никого; ей не страшно, сейчас вообще нет ничего страшнее этого долбаного хруста, но уходить далеко от дома не хочется. Свет-тень-свет, почти рябит в глазах; наконец, получается остановиться, Тина вскидывает голову слишком резко, в глазах всё плывёт, но в узкой полоске света в единое целое соединяются тёмные очертания фигуры и начинают приближаться. Тина отступает на шаг, но силуэт движется к ней быстрее, вместо страха она крепче сжимает поводок, резко срывается вперёд, и

(Бежать по темноте на чей-то зов, не разбирая дороги, никогда этим не занимался, но сердце горит о том, что именно сейчас — важно и срочно; бежать по темноте почти наугад, хорошо хоть ночь, никто не заподозрит в сумасшествии, кроме таких же ночных гуляк. Мерцание фонарей видно издалека, перемахнуть через лужу шириной почти в целую улицу, замедлить шаг, чуть отдышаться, чтобы не напугать сразу; принять человеческий облик; свет, шорох шагов, вперёд.)

и вдруг наступает тишина.

Тина даже не сразу это понимает. Просто в какой-то момент становится одновременно пусто и легко, где-то вдалеке еле слышно взрывается воем сигнализация машины, а упрямый октябрьский ветер осторожно касается прохладными ладонями её лица.

— Ты ещё кто? — спрашивает Тина, возможно, чуть более резко, чем хотела; неудивительно, потому что вот теперь уже немного страшно, а ещё больше — странно и непонятно. Не отвечай, тут же думает она, потому что это, конечно, сон, и как только ты откроешь рот — всё снова станет плохо. И тень молчит ровно столько, чтобы эта мысль не успела ни исчезнуть, ни укорениться.

— Тэм, — говорит он наконец, медленно и осторожно, будто нащупывает имя в темноте, и продолжает уже намного увереннее: — Меня зовут Тэм.

— Мне трудно вспомнить, кто я и почему здесь, — говорит Тэм. — Очень, очень трудно вспомнить, но я, кажется, догадываюсь, потому что имя нашёл заново, а после имени остальное уже несложно. Зеркала — плохо, разбитые — ещё хуже, разбить и отразиться — самое отвратительное. Но это, понимаешь ли, моё зеркало, и пока я рядом, а остальные целы, его даже слышно не должно быть.

Фонари по утрам горят всё дольше, а просыпаться приходится всё равно в одно и то же время. Слышать вместо идиотского звона на будильнике какую-то песню — странно и непривычно, Тина всё ещё не может привыкнуть, но теперь всё так, и менять совершенно ничего не хочется. Как же приятно, думает Тина, жить без бесконечного хруста, это как будто проснулся после долгого кошмарного сна и осознал, что всё хорошо, и ты, конечно же, существуешь, целый и невредимый.

И всегда теперь будешь существовать, фыркает Тэм ей почти невесомым шепотом на ухо — и уж это-то Тина точно слышит.

Не виделись никогда, но что такое никогда — чуть-чуть минут, всего-то чуть больше пары сотен, можно по пальцам пересчитать; схваченный на вокзале в последнюю минуту билет; «я тебе дождик привезу», «приеду обязательно», приехать, поездка, дорога, путь. Прос-то-так, говорит он, просто потому что иногда катаклизмы имеют место быть. Как сейчас, например.

Капли звенят на мостовой, по лавочкам, крышам, по разноцветной плитке; резким движением смахнуть воду с волос, провести ладонями по лицу — вез-де-мок-ро; всё-таки привёз с собой непогоду, шутит он и останавливается, чтобы посмотреть наверх — словно передаёт привет старому другу.

* * *

У Тины почти всегда ужасно мерзнут руки. У Тэма, напротив, руки всегда тёплые, и это кажется ей едва ли не шуткой судьбы: подумать только, этот замечательный тёплый человек — или, может быть, почти человек — сейчас, в удивительные июньские плюс пять, стоит рядом и иногда берёт за руку, проверяя, не слишком ли Тина замёрзла.

— Никогда не видела такой погоды в июне, — говорит она, чтобы как-то отвлечься от Тэма. Тэм слишком интересный, чтобы не смотреть на него практически каждую минуту времени; он почти как какой-то незнакомый город, улыбается сама себе Тина, только не такой большой.

— На моём веку тоже не доводилось, — усмехается Тэм, поглядывая на небо не то укоризненно, не то с насмешкой. — Хоть жабры отращивай, честное слово, терпеть не могу воду в моём нынешнем состоянии.

Тина не удивляется этим словам. Тэм частенько говорит вещи, которые она не понимает, иногда даже настолько странные, что Тине хочется попросить повторить сказанное — не ослышалась ли она? Впрочем, думает Тина, сейчас это абсолютно неважно — пока они оба стоят под навесом около большого торгового центра где-то в сердце города, и Тэм осторожно — пожалуй, даже слишком — обнимает её за плечи.

Впрочем, от внезапно налетевшего ветра это не спасает ровным счётом никак; Тина вздрагивает, рука Тэма соскальзывает с её плеча и от этого резкого жеста по окружающему их городу словно проходит мелкая рябь. Почти такая же, как на лужах, только — неосязаемая, неощутимая и невесомая. Даже дождь на мгновение утихает.

— Холодно? — уточняет Тэм; и пусть это, кажется, очевидным, но — нет, мотает головой Тина, не холодно, только не отправляй меня домой, вечность бы с тобой под этим навесом стояла, так уж получилось, понимаешь ли.

Тэм мгновение думает, а затем на плечи Тины опускается его тёплая тяжёлая куртка, пахнущая почему-то мёдом и дикими травами. Тина не сопротивляется, лишь пару раз переспрашивает что-то вроде «ты не замёрзнешь?», хотя, конечно, ответ уже давно знает сама.

* * *

— Здесь даже отдохнуть можно, — сонно щурится Тори, прислонившись лбом к стеклу. За стенами кафе, за автобусными стёклами ручьями переливается дождь, внутри — тепло и сухо, чуть сумрачно, на стойке между горкой стаканчиков и коробкой имбирного печенья мерцает чёрт знает откуда взявшаяся лавовая лампа. Сажусь рядом с Тори, она отдаёт мне второй плед, отлепляется от стекла и осторожно устраивает голову на моей груди. Посетителей в такую погоду у неё не бывает, так что мы — вместе с пледами, лампой, печеньем и одиноким автобусом посреди мокрой улицы — остаёмся как будто одни, отдельно от мира, через большое неощутимое стекло с ним.

Тори засыпает, и я засыпаю тоже, мерный шум капель по традиции убаюкивает. Июнь, думаю я сквозь наплывающий сон, а чертовски похож на октябрь, подружились они, что ли, и теперь бегают друг к другу в гости; во всяком случае, в прошлом октябре цвела такая жара, что даже солнце моментами можно было принять за летнее.

Невесомо касаюсь пальцами её длинных рыжих волос, Тори легко и мягко улыбается, и я вдруг отчаянно понимаю, как сильно я по ней скучал — видеться трудновато, когда она безвылазно сидит в кафе, а я ношусь чёрт знает где. Только открываю рот, чтобы озвучить эту мысль, как Тори чуть поворачивает голову — и я вижу, что она уже спит; зачем-то разглаживаю складки на пледе, расправляю крылья и обнимаю её ими, как большим тёплым пуховым одеялом.

— Я люблю тебя, — сквозь сон тихо говорит Тори, и у меня по спине бегут мурашки, не имеющие никакого отношения к непогоде снаружи. — Пожалуйста, никогда об этом не забывай.

* * *

Не виделись никогда, но что такое никогда — капли, падающие в стакан; небо вверху и небо внизу, и чёрт знает, какое из них настоящее; вода, лужи, брызги, смахнуть воду с волос, провести ладонью по лицу. Руки немного согревает стаканчик с горячим чаем, взятый чуть ли не на ходу и непонятно где, потому что вроде бы никаких приличных мест в ближайшем радиусе нет и никогда не было.

— Бесконечный чай? — улыбается он, заглядывая в картонный стаканчик; на секунду в чае отражается не небо и не вывеска магазина спорттоваров, но просто чёрт знает что. Бес-ко-неч-ный, соглашается июньский ледяной ливень, хотя его-то, конечно, совершенно точно никто не спрашивал.

Редко кто просит ристретто. Редко кто просит ристретто трижды за час.

Редко кто пьёт крепкий кофе, такой, что даже в голове после него звенит, в самом начале ноябрьского вечера, да ещё укутанный в яркое клетчатое пальто с длиннющим полосатым шарфом.

Тори не отказывает — ей интересно. Я не вмешиваюсь, потому что мне интересно тоже — особенно то, как тщательно и серьёзно новый посетитель размышляет, оторвавшись от приклеенного прямо на дверь листочка с объявлением. Я уже наизусть знаю, что там написано — «истории в оплату за кофе», а может и нет, всё равно надпись меняется слишком часто.

— Только мне нечего рассказывать, — наконец говорит он голосом, похожим на голос со старых кассет с уроков немецкого: мягким, тёплым, почти домашним. Мартин Пфайффер, вспоминает Тори, и как ты только мог его забыть, и сразу же переспрашивает:

— Как это нечего?

— Ну, так получилось, — пожимает «Мартин» плечами, и тонкие пальцы нервно подрагивают над белоснежной чашкой. — Ничего не произошло, во всяком случае, в последнее время. Ничего интересного. С моей точки зрения. Можно как-нибудь иначе оплатить?

«Сложный», думает Тори, незаметно киваю в ответ. Бывает и такое. Впрочем, сам он — уже история, и даже если не скажет вообще ни слова, никакой роли это молчание не сыграет; в том и плюсы бывать здесь, что можешь случайно обзавестись десятком новых жизней.

— Скажи хотя бы, как тебя зовут? — не сдаётся Тори, пытаясь наладить контакт с посетителем.

— Как меня зовут где? — вдруг усмехается он.

… Летнее солнце обнимает мир так жизнерадостно, как будто это первое лето за несколько веков; впрочем, каждое лето — новое, другое, не похожее ни на что, поэтому, в общем-то, оно и правда первое. Здесь меня зовут Эльфат — младший братишка древних южных ветров, горячий и шальной: сдувающий пластиковые стаканчики со столов возле кафе на узких улицах приморских городов; заносящий птиц и бумажные самолётики не туда и не тогда; дающий возможность летать, на метр ли над землёй, в сердце чьём-то или со скал в тёплую солёную воду изумительно синего цвета.

Когда сходит снег, воды тоже чертовски много — как будто море решило взять отпуск и прогуляться до центральных регионов страны, разлиться под ногами совершенно не приспособленных для этого людей. Здесь меня зовут Интэ — первый весенний дождь в утреннем свете: еле-еле выглянувшая трава переливается в брызгах воды и солнечных лучах, капли стекают по разноцветным зонтикам, по стенам домов, из труб и просто так отовсюду — и очень трудно вспомнить и поверить, что пару недель назад, несмотря на календарь, ещё была зима.

Северные люди и земли не знают солнца, которого знал я, и поэтому они совершенно, абсолютно другие. Здесь меня зовут Лаш — тяжёлый и тёмный снежный шторм: обнимающий горы снегом по самые вершины; развешивающий по широким еловым лапам переливающиеся гирлянды снежинок; оставляющий над сплетёнными в узлы улицами огромное чистое небо с зелёными всполохами северного сияния.

Цвета — хороши почти любые, но некоторым местам идут только определённые, например, тёплый жёлтый, приятно искрящийся на острых гранях крыш. Здесь меня зовут Акоста — последний сентябрьский закат над золотистым полем: узкие треугольники многоэтажек маячат далеко-далеко, так что их едва можно разглядеть, и кажутся такими маленькими, как будто весь город мог бы уместиться на ладони; а если как следует зажмуриться, можно увидеть, как солнце напоследок рисует что-то разноцветными пятнами на внутренней стороне век.

— А сейчас, — он кривит рот в ехидной гримасе, — дошло до того, что ко всем старым именам слишком привык, чтобы им соответствовать. Сам себе сто раз говорил, что без имени буду никто и ничто, но вот уже с неделю поступаю вопреки своим собственным принципам — и сделал много выводов. Имена, конечно, оставлю себе, но только как напоминание и игру, потому что, мне кажется, пришло время для нового.

— И кем ты будешь теперь?

— Посмотрим, — загадочно улыбается он, одним глотком допивая чертовски горький ристретто, и даже не морщится при этом. — Посмотрим.

— Сегодня, — говорит Тина вечером сама себе в зеркало, пока умывается, — я точно высплюсь. И никто мне не помешает.

Июньский вечер сваливается на город неожиданной грозой, и пока она бушует так, что дрожат стёкла, дойти до дома — подвиг; а когда уже засыпаешь, сквозь сон кажется, что нет ничего лучше, чем лежать в темноте и слушать, как непогода ломится в окна. А ещё — что она, может быть, никогда не кончится.

Но, конечно, кончается.

Телефон звонит, едва Тина ловит за хвост замечательный сон, не чета прежним, серым и расплывчатым; но приходится просыпаться и делать вид, что уже давно встала, нет-нет, не разбудили... Впрочем, звонит Тэм, а с ним не надо притворяться ранней пташкой — потому что и сам он, особенно зимой, еле-еле встаёт к полудню. К тому же, если Тэм звонит, а не приходит, можно даже не вылезать из-под пледа, всё равно не видно, чем Тина занимается, пока болтает.

— Ты помнишь, какой сегодня день? — спрашивает Тэм как будто невзначай; но любому, кто хоть немного его знает, понятно, что именно сейчас он улыбается, как говорится, до ушей. Разумеется, ради этого и позвонил.

Тина не очень любит такие вопросы, потому что вечно неправильно на них отвечает — так что просто переспрашивает эхом:

— Какой?

— День города, — уже не так радостно уточняет Тэм. — Шарики, сладости, толпа и традиционный салют. Составишь компанию?

Из приоткрытого окна тянет свежестью и прохладой, как всегда бывает после хорошей грозы. И хотя солнце светится на своём положенном месте, на улице наверняка ещё лужи по щиколотку, и трава мокрая, и вниз по улице не пройдёшь напрямую, потому что грязно.

— У меня есть яблоко в карамели, — вкрадчиво шепчет в трубку Тэм, передразнивая персонажа из какого-то фильма. — Это перевесит твоё решение в нужную сторону?

Если встать с кровати, холодный воздух щекочет ноги, а по телу ползут мурашки — и сразу же хочется залезть обратно, закутаться и поспать ещё пару часиков. Но если перебороть себя, то на завтрак получишь самое большое среди ассортимента ларька яблоко в карамели и триста миллилитров восхитительного кофе, Тэм при встречах всегда приносит ей откуда-то картонный стаканчик — и название заведения из него и под пытками не выдавишь. Но кровать — вот она, а до Тэма ещё надо дойти; хотя он наверняка снова будет ждать прямо у подъезда, и вот против этого аргументов ровным счётом никаких.

Поэтому Тина только вздыхает и идёт одеваться.

Тэм, на удивление, у подъезда не обнаруживается; зато Тина налетает на него, заворачивая за угол, и чудом только не опрокидывает кофе в его руках на свою светлую рубашку. Непростительная трата полезных ресурсов была бы, почти вслух говорит она, делая первый глоток; сегодня на стаканчике огненные перья, а внутри что-то невообразимое, но, как обычно, чертовски вкусное.

— Не думала, что ты будешь так рад дню города, — говорит Тина, когда до центра остаётся с километр, а молчание начинает не то раздражать, не то пугать. — Хотя это уже неважно, если я всё равно вышла из дома, то пусть это даже был бы обычный будний день, но всё-таки.

Тэм обладает дурацкой привычкой не смотреть на собеседника во время диалога. Как и другие его привычки, это никогда не меняется.

— Ну вообще-то... у меня ещё и день рождения сегодня.

— В апреле ты говорил то же самое.

Он пожимает плечами, словно это сущая ерунда и вообще с каждым случается:

— А у меня их два. Дня рождения, в смысле. Долгая история, как-нибудь расскажу, только не сегодня.

— Стоит ли спрашивать, сколько тебе лет?

— Даже если отмечать только один раз в году — много, — тихо смеётся Тэм, как будто она только что сказала какую-то милую несусветную глупость. — Лучше тебе не знать.

— А у меня подарка нет, — виновато отвечает Тина. — Мог бы и предупредить заранее, я бы что-нибудь купила или сделала, а теперь выходит как-то не совсем честно.

— Всё честно, — улыбается Тэм и дёргает вниз шарик, чтобы он не зацепился за ветку. — Я терпеть не могу праздники, проведённые в одиночестве. Так что лучший мой подарочек — это ты, а если пообещаешь сегодня ходить со мной везде, где только можно, то день рождения выйдет просто идеальным.

— Я об этом пожалею?

— Да, — серьёзно отвечает он. — Но тебе понравится.

Когда Тэм ведёт себя как ребёнок, он становится ещё более непонятным и привлекательным.

Когда он пытается очиститься от сладкой ваты, которую ветром налепило ему на волосы, Тина только улыбается. Когда он влезает в фонтан, чтобы не бросить монетку, а осторожно положить на дно... Вообще-то Тина раньше думала, что умеет веселиться, но теперь это уже под большим сомнением. И она сама готова это признать, только бы всё происходящее не прекращалось; да и вообще признать и согласиться на что угодно, пока Тэм почти бежит на разноцветную карусель, и даже Тина, которая вообще-то боится высоты, по-дурацки высовывает язык и жмурится от порывов ветра в лицо.

И сложнее всего, оказывается, не творить глупости, а вот это дурацкое опасение, что кто-нибудь покрутит пальцем у виска: взрослые, мол, а дурачитесь. Но пока под ногами только пласт металла, а за ним — пустота и пространство, все опасения исчезают без следа.

Когда Тина с бешено колотящимся сердцем вываливается из замка ужасов, на улице уже становится почти темно, и Медведица приходит сторожить город на своё обычное место. В любой другой день она бы сдалась ещё посреди дня: попросила бы остановиться и посидеть или вообще разойтись; потому что, даже когда чувствуешь себя одним целым с городом, усталость даёт о себе знать. И она честно готовилась сказать Тэму об этом в районе полудня. Но то ли время пролетело чертовски быстро и незаметно, то ли среди талантов Тэма есть что-то такое — Тина чувствует себя лучше, чем утром, и даже, возможно, лучше, чем за весь последний год.

Сцена освещена так ярко, что болят глаза. К счастью, прямо к сцене Тэм не пробивается — остаётся в центре огромной толпы, и сразу кажется, как будто это толпа образовалась вокруг него. Тине не хочется танцевать, поэтому она только стоит и вглядывается, музыка бьёт по ушам, и вдруг приходит уверенность: всё происходящее существует в едином ритме, стиле, движении. Тэм — весёлый праздничный гомон в сердце города; Тэм — яркие вспышки впереди и запах жжёного пороха; Тэм — свечи-фонари и лёгкий, ласковый, почти незнакомый ветер с Цны.

— Я знаю, кто ты, — тихо говорит Тина, пока Тэм зачарованно вглядывается в мелькающие на площади огни; её слов не слышно сквозь музыку и смех, но Тина знает: если она права — Тэм услышит. — Ты — город, ты — всё это, все ленты, люди, и текущая в улицах магия — тоже ты. Тэм, Тэм, как же я не догадалась раньше.

Музыка не затихает ни на мгновение — чтобы её остановить, нужно иметь какие-то совсем невероятные способности. Но Тэм оборачивается, шагает к Тине и невесомо касается пальцами её ладони; быстро и весело подмигивает — и над площадью, высоко-высоко, распадаются на золотистые полосы горсти разноцветных звёзд.

Если привыкнуть, что всегда есть Тэм, то становится легче и веселее — и начинает казаться, что любые беды по плечу и любые проблемы можно решить. Конечно, это неправда.

Тэм знает, как его зовут, а больше он не знает почти ничего. Даже если бы вспомнил вдруг — рассказать бы наверняка не смог, или смог бы только с помощью словаря или Тины.

Проблема в том, что Тэм забывает простые и близкие слова, места, вещи.

— Ты и я, — говорит он, — пойдём кормить уток завтра?

— Мы пойдём, — поправляет Тина. Зря, конечно, всё равно через короткое время снова забудет, но пусть хотя бы так.

— Мы, — осторожно повторяет Тэм, словно в темноте на ощупь ищет. И тут же снова теряется: — А где мы?.. — хотя уже сто лет тут живёт, и даже давно знакомая вывеска из огромных букв на месте бывшего книжного магазина не помогает вспомнить.

И всё бы ничего, и пусть бы не помнил, даже с этим можно справиться. Но кроме остальных забытых слов и вещей есть ещё другие слова и вещи — важные, весомые, те, без которых правда никак не обойтись.

Проблема в том, что весна не наступит, пока он не вспомнит.

Весне быть самое позднее через неделю — потому что иначе всё пойдёт не так, как должно быть. Но Тэм всё ещё просыпается и долго-долго смотрит на горсть серебристых колец на ковре у кровати, как будто видит их в первый раз. И с таким же удивлением изучает татуировки на предплечьях — пристально и неуверенно, и вот так каждое утро. А потом они оба вываливаются из дома в здоровенный сугроб, заново выросший перед подъездом за ночь: март щедро сыплет сверху колючую крупу, и уже не очень-то верится, что всё может быть хорошо.

— Я забыл слово, — виновато пожимает плечами Тэм, пока Тина ёжится под ледяным, совсем не мартовским ветром. — Честное пионерское, не могу вспомнить. Вертится на языке, но собрать в единое целое — сложнее, чем экзамен по математике.

— Звенеть? — предполагает Тина. Надо же с чего-нибудь начать. Тэм качает в ответ головой, но не категорично, а задумчиво, и это как будто даёт надежду.

— Касание? — спрашивает она, выключая вечером свет. Наверняка затем, чтобы не увидеть очередного отрицания.

Слова кончаются дня через два. Не все, конечно, но простые и близкие — точно, а другие вряд ли подойдут; а значит, теперь всё зависит только от Тэма. На самом деле, шутит Тэм, весна не наступит, пока я не обвешаюсь побрякушками с ног до головы, а слова — ерунда, всего лишь дополнение. И обвешивается — кольца носит, хоть и недоверчиво, с трудом застёгивает на запястье браслеты из лунного камня и бирюзы, а на шее — серебристый плоский аммонит и руну, выжженную в овале дерева. Потому что — нравится, потому что — надо. Потому что весна не наступит, если...

Слова, как песок, в руках рассыпаются, едва попытаешься их коснуться — вспомнить, ухватить хоть что-нибудь. В конце концов песка становится так много, что наступает растерянность — а делать-то с ним что?

Тэм упорно пересыпает разноцветные песчинки с одного места на другое — пытается собрать хоть какую-нибудь осмысленную картинку. Здесь, думает он, кто-нибудь обязательно должен пошутить про Снежную Королеву и льдинки, вот только на самом деле не особенно понятно, что сложнее.

Тэм правда пытается. Но выходят в итоге только бензиновые разводы на стеклянных мартовских лужах.

Утро, в отличие от весны, наступает вне всяких условий.

Тэм открывает глаза, босыми ногами в темноте проходит по колючим кольцам на кухню — если разбудить Тину, ничего хорошего не произойдёт, а пройти по квартире можно и на ощупь. И даже кофе сварить на ощупь можно, почему бы и да.

Над острым шпилем башни большая звезда мерцает, а потом скатывается с неба куда-то за северную окружную дорогу. Для звёзд это привычно — гореть и гаснуть, посмотреть хотя бы, как каждую весну горит апрельское солнце, невероятный и незаменимый подарок, и вот его-то сейчас очень сильно не хватает.

Тэм осторожно дует в кофе, уже почти задёргивает занавески — но замирает, как ребёнок, когда снаружи о металлический подоконник звонко разбивается капля.

Выныривать из сна резко — как вываливаться из ниоткуда в пространство между белыми облаками и такой же белой земной поверхностью; только вместо серых предрассветных сумерек за шторами осторожно светятся стёкла дома напротив. Небо глубокое и сиреневое, из-за горизонта подглядывает рассвет, и среди снежных холмов блестит первый, пока ещё совсем крохотный, ручей.

Тэм не спит тоже, и если по его бодрому виду судить — намного дольше. Если привыкнуть, что всегда есть Тэм, то начинает казаться, что любые проблемы можно решить.

— Я вспомнил, — невесомо шепчет он Тине на ухо, пока за окном в рассветном огне распускаются розовые цветки облаков. — Я знаю слово. Это было намного проще, чем казалось.

Юська выходит гулять очень рано — на улице ещё даже трамваи не дребезжат. Ныряет из подъезда в утреннее солнце, гладит по очереди всех котят в старой собачьей будке у дома и сразу же уходит в сторону трамвайных путей, пальцем пересчитывая лёгкие светлые монетки в ладони. Юська гуляет так, чтобы не столкнуться с нами.

Юську зовут Юрой. Но Юрой его называют дома и в школе, а мы зовём его Юськой. Юська старше нас, но дурачится, как будто в два раза младше, у Юськи строгая бабушка, весёлая собака спаниель и здоровенный шрам на пол-лица, который мешает ровно улыбаться. Из-за шрама Юську дразнят в школе; мы называем его Джокером, он обижается — думает, что это тоже со зла.

Я бы и не вспомнил про Юську, если бы лето не началось с него. Мы вылезли из поезда в пять утра, на два дня раньше запланированного, голодные и невыспавшиеся, и сразу же помчались через весь город к бабушке домой; вот только войти мне не дали, а сказали посидеть у подъезда. У подъезда я сидеть не хотел. Пришлось ходить вокруг дома. Было очень обидно, зло и яростно, и пинать камешки не помогало, но покрупнее ничего не подворачивалось.

Зато подвернулся Юська. Вернее, не то чтобы подвернулся, просто резко вышел из-за угла дома, чуть на ногу не наступил. Можно было сорваться на нём, но я не стал.

— Ты куда это собрался? — спросил я Юську. Он улыбнулся в ответ своей придурковатой косой улыбкой:

— Гулять.

— Один? — зачем-то переспросил я.

— Один, — эхом согласился Юська.

— Можно с тобой?

Он удивился. Даже рот приоткрыл. Но в конце концов кивнул, шагнул вперёд уверенно, не оборачиваясь — как будто точно знал, что я пойду за ним.

Я догнал Юську только у остановки. Большие дурацкие часы на фасаде дома напротив показывали семь-четырнадцать, и секундная стрелка неслась по кругу — совершенно несусветная рань. Не успел я спросить, что мы тут, собственно, будем делать, как из-за угла дома вылез трамвай и медленно покатил к остановке. Юська подмигнул. Влезая вслед за ним в полуразвалившийся вагон, я нащупал в кармане несколько монет.

— Куда едем-то?

— Увидишь, — снова подмигнул он.

На спинке переднего сиденья было криво нацарапано «Юська» — наверняка давно, но надпись ещё держалась.

Остановок пять или семь Юська просидел молча. Когда за окном вместо старых кирпичных домов замелькали ряды свежепостроенных многоэтажек, он начал беззвучно считать. Я сбился на тридцати. Юська хмыкнул и продолжил. Когда трамвай затормозил, он прекратил считать и пнул меня локтем под рёбра — выходим, мол, не зевай.

Из трамвая сильно несло «ёлочкой» с запахом моря. За дверьми была дурацкая грязная лужа, прямо под ступеньками, и немного дальше ветер растаскивал по пустырю земляную пыль. И зачем только он сюда…

— Закрой глаза, — категоричным тоном велел Юська. — И шагай. Подожди-ка, я вот тебя за руку возьму…

Я закрыл. Стало немного темно. Юська схватил меня за ладонь, рука у него была тёплая и светлая на ощупь — как те монетки. Я доверчиво шагнул вперёд — не может же всё закончиться просто так? — и тут же по щиколотку провалился в холодную воду. Жутко захотелось кому-нибудь врезать. Я точно знал, кому именно.

— Э, нет, не открывай пока, — сказала темнота голосом Юськи. — Ещё немного.

«Ёлочкой» пахло даже здесь, но на ветру это уже было не настолько ужасно. И лужа с каждым шагом становилась глубже. Я злился на Юську и на себя. На него — за дурацкие игры, на себя — за дурацкое доверие. Тем не менее, почему-то послушно шагал вперёд, на ощупь, как котёнок, у которого ещё не открылись глазки.

— И ничего не котёнок, — обиженно фыркнул Юська. — Между прочим, открывай. Пришли.

Открывать глаза так резко не стоило. Потому что голова сразу закружилась, я потерял равновесие и только успел выставить вперёд руки. В такой позе вода была по подбородок.

Чтобы врезать Юське, надо было встать. Я справился с этим на третьей попытке, встал на ноги, осторожно открыл глаза, щурясь от света, — и понял, что ни фига ему не сделаю. Честное слово.

— Это что — океан? — севшим голосом спросил я, хотя всё и так было очевидно.

— Здорово, да? — улыбнулся Юська.

— Он что — настоящий?

— А какой захочешь.

В паре метров шарахалась стайка мелких красных рыбок.

Мы стояли молча. Я — потому что у меня не было слов. Юська — потому что нашёл в кармане леденец.

На следующий день Юська гулять не пошёл. Я прождал его почти до обеда, но его вообще не было. И Юськина бабушка с весёлой собакой спаниелем вечером не ругалась на машины, которыми заставили двор.

Уехали они, что ли?..

Утром я проснулся так рано, как даже в школу не надо было вставать. Несмотря на это — выспался. Привычно глянул в окно, хотя Юська в такое время не то что не возвращался, а ещё даже не выходил. Бетонные коробки отражались в огромных лужах — наверняка ночью шёл дождь. В чьей-то машине покачивалась оранжевая «ёлочка».

Солнце коснулось руки тёплым и светлым, почти неощутимо. Серо-белые котята в старой собачьей будке приветственно запищали, по очереди ткнулись мокрыми носами в ладонь. В другой ладони обнаружилось несколько монеток, уже немножко тёплых, как утренние солнечные лучи. Дорогу до остановки я почему-то помнил наизусть, хотя был там всего однажды.

Трамвай продребезжал над ухом ровно в семь пятнадцать; остановился там же, где останавливался уже сто тысяч раз, и распахнул двери.

На спинке сиденья вместо кривоватого «Юська» теперь были какие-то совершенно другие буквы.

Поезд мчался через ночь, мокрый от дождя. Колёса выстукивали что-то давно забытое, но жутко знакомое; и я лежал на верхней полке и ужасно жалел, что прямо сейчас у меня нет гитары: такому ритму и подыграть одно удовольствие. Впрочем, если исхитриться, можно было бы наиграть что-нибудь на коробке, из-за которой я и еду в конечный пункт — кончиками пальцев по тончайшему чёрному фарфору, и зазвенит не хуже, чем струны.

Но по коробке стучать было нельзя. Её вообще лишний раз лучше не трогать. Особенно когда ты студент на практике, коробка — твоё задание, а что внутри — ты бы с превеликим удовольствием забыл. Так что играть можно только на собственных нервах, впрочем, ещё голод играл на желудке, как на волынке. Потому что от радости, что первое практическое задание, я забыл не только сумку собрать, но даже поесть. Вообще всё забыл бы, даже собственное имя, но его-то не забудешь — на билете написано.

К счастью, у поездов всегда есть остановки. А на остановках наверняка будет продаваться еда. Поезд начал притормаживать сразу же, как я об этом вспомнил, и это-то я наверняка и запомню как лучший момент поездки.

На станцию вышел уже через минуту, опасно сильно прижимая к себе коробку, и еле дождался, пока в маленьком ларьке сонная девушка в фирменной кепке разогреет сразу несколько бутербродов, подцепил пакет осторожно одной рукой. Но не успел даже шагу от ларька сделать, как тень в чёрной маске с символами, невесть откуда появившийся, резко толкнул в плечо. Конечно, коробку я выронил — ну просто как в тысяче аналогичных сюжетов, ведь если мир знает, что ты обязан в этот момент разжать пальцы, то даже пустоту в них не удержишь. Подумал, конечно, что успею поймать или хотя бы поднять потом, но тень сделал быстрое движение, и раздался треск и звон: это коробка разбилась об асфальт.

И тут же объявили посадку на поезд. Хоть в чём-то повезло.

Вспрыгнул на лестницу в один шаг, почти молясь о том, чтобы никто нигде не задержался. Прошёл на своё место, стараясь никого не разбудить бешеным стуком сердца и шуршащим пакетом, лёг на полку — и, когда поезд тронулся, украдкой взглянул в окно: тонкие блестящие ленты тьмы вились вокруг разбитой коробки. Один из теней посмотрел в мою сторону, и почему-то стало не по себе.

Что бывает, когда разбил коробку с Тьмой? Что бывает, когда разбил её на маленькой одинокой станции большого одинокого города, где людей больше, чем звёзд на твоём подопечном квадрате неба?

Этому в академии учат в первый же день. Разбуженная Тьма наступит и начнёт искать себе Равного.

* * *

На узкой полоске травы в городе ничего особенного не вырастишь, как ни старайся. Особенно когда смотришь на всякие там красивые картинки, или ходишь в гости к подругам, у которых шикарные садики с цветами — втройне обидно, что не от тебя зависит.

Лилли было обидно намного больше, чем втройне. Потому что вроде бы квартиру покупала в полном согласии с собственными требованиями, и даже обрадовалась небольшому газону, но вышло всё, разумеется, не так, как она планировала. Планы вообще никогда не бывают идеальными, особенно если придумываешь их в хорошем настроении.

Так бывает — когда в чём-то разочаровываешься и думаешь об этом долго-долго, а потом однажды просыпаешься посреди ночи с чётким и ясным планом: перекопать к чертям весь этот газон, чтобы не тешить себя надеждами на то, что там хоть что-нибудь прорастёт. Потому что ясно же, что нифига. И поэтому Лилли, не откладывая на утро, вышла из дома с первым попавшимся инструментом в руках — прямо как в фильмах ужасов бывает, берегись, трава.

Завтра всё будет хорошо, потому что не о чем будет беспокоиться. При мысли об этом внутри стало как будто немного просторнее. До газончика надо было только спуститься, а потом три шага влево, по лунной дорожке после полуночи, никаких трудностей, казалось бы, но…

Лилли давно уже опустила инструмент и теперь отчаянно зевала, но не могла отвести взгляда — даже при лунном свете было отлично видно, как среди узких острых травинок покачивался огромный бутон.

* * *

Я не представлял, как буду отчитываться. Трудно сказать, насколько опасны Равные и что именно в них опасного, но если случается такое, что Тьма находит своего человека, то все встают на уши, а потом старательно избегают разговоров о случившемся. И Равных, конечно, избегают тоже. Но учат их, как нас.

К счастью, среди моих одногруппников Равного не было. Или же нам о нём попросту не сказали.

— Они знали, мистер Нур, — подтвердил я осторожным кивком. И вот вроде совершенно точно не последует никакого наказания, потому что не сам виноват, а с другой стороны — начальство в последнее время стало злое и недоверчивое, так что некоторые опасения не помешают. — На станции ждали. Я хотел коробку в поезде оставить, но правила…

— Бывает, — неожиданно мягко сказал он. — Не нервничай. Эти, как их там, повстанцы — книжек начитались и мнят себя революцией. С тебя и не спросит никто, понимают. У нас такие люди груза лишались… Ты посиди, отдохни. Главное, что не пострадал.

Мистер Нур встал и потянулся к вешалке. Мне почему-то даже захотелось улыбнуться. Неужели всё и правда так просто?

— Но за Равным поедешь сам, — донеслось уже из-за закрывающейся двери.

И тут я понял, что катастрофа не то чтобы не миновала — а неслась прямо на меня двадцатитонным вагоном.

* * *

Цепь упорно не хотела держаться на положенном месте. Рик зло выругался: велосипед был нужен, как говорится, ещё вчера, но все его попытки починить свой транспорт оказывались почему-то безрезультатными. Стоило выехать из дома, как слетала чёртова цепь. Вот просто один к одному: придётся идти домой пешком, и завтра на работу тоже. А это значит, что-либо утром нужно будет вставать на полтора часа раньше, либо Рик снова опоздает, и тогда его уволят. Да и фонари уже погасли, то есть до дома нужно будет добираться почти на ощупь. Настроение сразу упало почти до нуля, и ужасно захотелось сделать что-нибудь плохое.

Рик закрыл гараж, гремя большим железным замком — и пошёл осторожно, как идут навстречу страшному. Он не боялся темноты, но здесь, от гаража до асфальта, вместо дороги лежал песок с мелкими камнями, и споткнуться было бы неприятно. То ли дело песок на море, мягкий и тёплый, мелкий, белого цвета… Он с удовольствием бы поменялся песком, как бы глупо это ни звучало. Но пока есть только этот, а до моря ещё чёрт знает сколько работать.

Солёный ветер, как призрак из прошлого, на секунду повис в воздухе — и испарился раньше, чем Рик успел сообразить, что это вообще такое было. И тут же под ногами что-то хрустнуло, а потом снова и ещё раз. Рик остановился, потёр глаза и уставился себе под ноги, пытаясь понять, на что он только что наступил.

Дорожку из белых ракушек в темноте было видно особенно хорошо.

* * *

Город горел закатным огнём, и идти по нему было неожиданно легко и приятно — как когда возвращаешься домой после очень долгой поездки, и вроде бы ничего не узнаёшь, но сердцем чувствуешь. Но найти город не составляло никакой трудности — а вот отыскать в нём Равного…

К темноте я набрёл на мелкий закоулок и почти вымотался, но нашёл след того, что искал. Равный был здесь. Чтобы быть уверенным, мне не нужны были никакие индикаторы — рядом с Тьмой всегда чувствуешь себя не в своей тарелке, как будто ты ненужный и лишний, и ещё начинают чудиться запахи, для каждого свой, а когда она отпускает, то оставляет что-нибудь напоследок. Я почувствовал тёплый запах сгоревшего керосина — и сразу же удивился, откуда я его знаю. И начал было пытаться вспомнить, но тут же себя одёрнул: да, страшно, но если не заставить себя пойти, то ничего хорошего не случится.

И пошёл.

По крохотной круглой площади шли люди — в разные стороны, как будто тут только что была толпа. К счастью, никто из них не пах Тьмой, поэтому я огляделся и почти сразу же выдохнул. Это было слишком просто. С краю площади на брусчатке лежала небольшая тёмная куча чего-то, и над чёрными шарами вилась тонкая струйка дыма. Равный сидел на бордюре, оттирая с рук тёмные пятна, и к его коленке ластилась угольно-чёрная кошка.

— Добрый день, — глупо ляпнул я, не успев сообразить, что вообще происходит и как мне с этим работать.

— Ты за ней, да? — спросил он, кажется, ничуть не удивившись. — Я сразу понял, что домашняя и потерялась. Так доверчиво смотрела. Только ты уж извини, но с тебя полтинник, я ей корм покупал на последние — теперь даже домой доехать не на чем. Вот, подработать пытался, да не вышло…

Зажигалка сверкнула в темноте. Я сложил два и два.

— Привет огнемагам, — снова сказал какую-то глупость, совершенно случайно взбрело в голове — и от этого внутри пробежала безумно знакомая, но какая-то чужая искра. Как будто кто-то во мне напоминал о своём существовании.

— Откуда знаешь? — удивлённо переспросил он.

Кошка сверкнула чернющими глазами и потянулась ко мне. Захотелось отойти, но вместо этого я зачем-то её погладил. В кончиках пальцев закололо.

Полтинник в кармане был. Так что я, не думая, достал бумажку и протянул ему.

— Живём! — улыбнулся Равный. — Зови меня Саттар, если хочешь.

Он завозился с пакетом, не глядя засунул туда чёрную кучу и прозрачную бутылку-полторашку. Приглашающим жестом кивнул на одну из дорог, уводящих от площади в темноту города. Дорога показалась ужасно знакомой. Я замялся.

— Видишь ли… Саттар, — незнакомое имя легло на язык так легко, как если произносишь слово сотню сотен раз, — тут такое дело, что я с тобой пойти не могу. И тебя никуда отпустить не могу. И её, — кивнул на кошку, — тоже. Потому что всё сложно, и я сам ни черта, если честно, не понимаю в этом, но она — Тьма, а ты — Равный, и если она тебя выбрала, то…

— Ты должен меня куда-то отвести и сдать на опыты? — пошутил он. — Холодно уже. Пойдём, по дороге всё расскажешь.

Саттар шагнул с бордюра. У чёрной кошки, едва поспевавшей вслед за ним, на кончике хвоста светилось белое пятно.

— Помоги мне, — хрустит над ухом чей-то голос. — Да-да, ты. Ну хватит уже зевать, иди сюда.

Когда я хочу спать — я совершенно не соображаю. Только этим, наверное, можно объяснить тот факт, что поднимаю голову на странный голос, и ноги сами идут по направлению к нему. Нарушаете, товарищ, закон о запрете разговора с незнакомцами, сказала бы Эрика, но Эрики нет, и поэтому я снова ввязываюсь в какую-то ерунду.

— Нельзя ли как-нибудь побыстрее? — возмущённо интересуется всё тот же голос, вроде бы из-за угла, к которому я и иду, пробираясь через толпу. — Мне тут что, состариться прикажешь?

«Можешь и состариться», — ворчу про себя на незнакомый голос, но остановиться и пойти домой теперь уже не хочется просто из принципа. Шагаю за угол и…

И светловолосый, которого я никогда не видел, но откуда-то знаю имя, этим своим дурацким хрустящим голосом говорит какие-то совершенно безумные вещи.

— Дошёл наконец, — говорит Инар, — ну что за копуша, я уже думал, что придётся звать другого — а у меня сил никаких не осталось.

— Я буду нить, — говорит он, — а ты будешь моим проводником, потому что одному мне с этим никак не разобраться. Ловцы снов плетутся из нитей, уж ты-то должен знать. Так что я — нить, а город — мой круг, который надо затянуть, чтобы никто больше не пострадал.

— В смысле — нить?

— Без смысла. Я буду нить.

И протягивает мне ладонь. И видно, как из кончика указательного пальца, как будто приклеенный, «смотрит» крохотный кусочек тёмно-синей нитки. Вот уж чего не ожидал.

— Но ты же умрёшь тогда? — переспрашиваю я, и в груди сжимается противный липкий ком: смерть — не страшно, но говорить или думать о ней, а особенно наблюдать — нет, спасибо, я на такое не подпишусь.

— Ну, теперь уж кого поймал, — невпопад пожимает плечами Инар, сосредоточенно покусывая палец. — Никто не говорил, что ты должен со мной во мнении совпасть… Слушай, короче: мне надо прямо сегодня, понимаешь? И если я с этим не справлюсь, то никто уже не справится. Надо и всё.

— Пока не объяснишь, для чего — никуда не пойду, — упираюсь я. Или пойду, но домой, ещё всяких подозрительных типов на ночь глядя не хватало.

— Пока не пойдёшь — не объясню, — хитро улыбается он.

Вот же зараза.

Пока мы с Инаром идём по начинающим к ночи пустеть улицам, он становится всё тоньше. А позади него в пространстве висит тонкая тёмная черта. И чтобы не заострять на этом внимание, он говорит. Обо всём подряд: о фонарях и переулках, о чём-то смешном, о сестре, о путешествиях, и как однажды сдал сессию вообще без троек. Говорит так, будто мы старинные друзья, хотя и двух часов не прошло, как знакомы.

Говорит о сестре — и взгляд теплеет. Ей, говорит он, постоянно снятся такие кошмары, что спать ложиться почти невозможно. А маленькие ловцы спасают только на один раз — не напасёшься. И мы с ней придумали сказку про ловец размером с город, то есть такой, чтобы хватило удержать каждый её кошмар. А потом, говорит Инар, она уснула и всё ещё спит, и ей наверняка там очень страшно, потому что ловцы закончились — и кошмары держат так крепко, что с ними почти не сладить. Она уснула, а сказка осталась.

—…И вот я здесь, — заканчивает Инар, когда мы уже почти весь город прошли. — Не знаю, как у меня вообще получилось, просто сначала очень сильно верил, а потом однажды порезался и увидел нить. А смотри-ка, уже утро. Быстро так…

И смотрит на светлеющее небо сквозь собственную руку — почти уже несуществующую, только очертания остались. И тёмно-синяя, как полуночное небо, нить осторожно проминается, когда он опускает руку назад.

— А она не порвётся? — вдруг вспоминаю я. — У нас же тут транспорт и вообще…

— Не порвётся. Её вообще никто, кроме нас с тобой, не увидит.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю и всё.

— Тогда — прощай? — улыбаюсь через силу, хотя глаза предательски слезятся. Пора заканчивать с привычкой привязываться ко всем посторонним, обратившим внимание, но — не сегодня, пожалуйста, ещё совсем чуть-чуть поиграю и домой.

— Прощай, — улыбается он контуром губ. И следующим моим шагом не остаётся даже контура, только арки тонкой нити свисают между пальцев почти до земли.

Какое бы волшебство ты ни творил, законы подлости на него будут работать со всей своей силой. Потому что иду я как можно более аккуратно, но нить, конечно, кончается предательски не вовремя — и её до центра города всё-таки не хватает. Вот буквально совсем чуть-чуть, пару улиц осталось пройти, даже не улиц — вон тот крохотный переулок и за ним ещё один. И что с этим делать — я категорически не представляю, а у Инара не спросишь, потому что вот он, тончайшая паутинка над сонным Городом, и ничего больше не подскажет. Так что выкручиваться придётся самому.

Как же он это делал?.. Пробую провести рукой по острым краям ночи, и вроде должно быть больно и кровь, но вместо этого из кончика пальца словно отрывается крохотный кусочек — на этот раз ярко-жёлтого цвета.

Узелок из двух разного цвета нитей затягивается быстро и аккуратно — какая-то особенная уличная магия, дома все узлы получались какие-то кривые и некрасивые; в кончиках пальцев слегка покалывает, как будто схватился рукой за осколок льда.

Пару раз дёргаю нить и узел, чтобы убедиться, что не оборвётся — и серой тенью ныряю в ближайший переулок.

Маленькая девочка на другом конце города просыпается одновременно с солнцем.

Летом в столице жарко и сухо, асфальт плавится прямо под ногами, и солнечные зайцы прыгают по стенам и стёклам — от одного к другому. Небо выцветает даже сильнее, чем от январских морозов: настолько старая картинка, что не различить ни цветов, ни силуэтов, ни даже подписи шариковой ручкой на изнанке.

Летом в столице — гости и ярмарки, узкие ленты поездов завязываются в большой блестящий узел, и если положить руку на обжигающий белый бок чужого дома, то пульс нащупаешь моментально, даже не стараясь. Южный ленивый город обладает сердцем — огромным, чтобы вместить всех и каждого.

И иногда кажется, что сердце — это солнце. Потому что на улице, по ощущениям, никак не меньше полсотни градусов.

— Хочешь воды? — предлагает Саттар, когда я уже готов не то взвыть от жары, не то спрятаться под ближайший прилавок и больше никогда оттуда не выходить. У Саттара тоже есть сердце, вот только оно состоит из задиристых улыбок танцующих огней, и поэтому жара ему нипочём. И пусть мы оба родились здесь, он — местный, а я вырос и отвык, и теперь это уже, наверное, насовсем.

— Вон там ларёк, смотри, — говорит Саттар, смотря, конечно, не на ларёк, а на палатку прямо позади нас: там улыбчивый смуглый парень рассыпает по холщовым мешкам орехи и изюм, а под козырьком на шнурках висит чурчхела, белоснежные ракушки и разноцветные браслеты из деревянных бусин и медных птиц.

Мы оба любим орехи, но если сейчас выбирать между, например, горстью миндаля и глотком воды, то я вероломно выберу второе. В рюкзаке лежит полная бутылка, но вода в ней нагрелась, наверное, до температуры кипения; так что, с минуту помедлив для приличия, храбро выныриваю из-под спасительной тени под козырьком палатки, воздух можно потрогать руками, а голова становится как лампочка. Хорошо, что ларёк довольно близко, и если — уже изнутри него — поискать взглядом Саттара, обнаружишь: он уже потратил последние деньги на кешью и сейчас стоит, в тени только наполовину, смеётся, зараза.

А вот моё везение великолепно, но избирательно: в ларьке обнаруживается целых две бутылки воды, вот только пол-литровых, это чертовски мало. Тем не менее, одной хватает, чтобы перестать чувствовать себя сделанным из песка, а вторую я открываю уже на улице — и с удивлением обнаруживаю, что жара спала как минимум вполовину, вот уж странности. Саттар делает пару глотков, возвращает бутылку и испаряется в толпе — его любимое развлечение, хорошо хоть вроде бы знаю, где именно искать.

* * *

Так бывает, когда не видишь кого-то немного дольше, чем нужно: забываешь какие-то привычки, жесты, длину волос, ожог над бровью и на плече, яркие значки на сумке. Так бывает, когда исчезаешь сам — чтобы из-за тебя с ним не случилось ещё что-нибудь катастрофичное. Тем не менее, совсем абстрагироваться не получается, и я знаю, например, что чёрной кошки с белым пятном на кончике хвоста у Саттара больше нет. Или что между любимым делом и учебой он выбрал второе — потому что быть Равным совсем не просто, и если так вышло, то приходится следовать. И из-за этого я чувствую себя ребёнком, хотя старше его на один курс и много-много десятков лет — плюс ещё те полтора года, которые мы не виделись.

Так бывает, когда не видишь кого-то немного дольше, чем нужно: на поиск требуется больше времени, чем если бы…

Нужное место находится только к вечеру. Саттар сидит на каменной ограде в парке и даже не поднимает голову, когда подхожу — понятно, почему, ведь это, должно быть, жутко обидно. Сказать в своё оправдание мне совершенно нечего, так что молча устраиваюсь рядом с ним, на тёплых и пыльных квадратных плитах, деревья роняют тень, и слабый ветер трогает волосы на затылке.

Вообще-то молчать можно сколько угодно, но это только усугубит ситуацию.

— Так зачем ты меня позвал? — спрашиваю я, пока старательно прячусь в пятнистой тени от лучей. — На рынок сходить?

— Тебе не интересно, в чём состоит моя учебная практика?

— В чрезмерном поедании орехов? — язвлю я и злюсь тут же сам на себя; с жарой не сладить, устаешь и раздражаешься, только вот Саттар в этом не виноват. — Хорошо. Мне интересно. Только по правилам нельзя…

— А мы им не скажем, — подмигивает он. — К тому же, некоторые правила смысла совершенно не имеют. А из-за нарушения других даже случается что-то хорошее.

Под хорошим в контексте правил он всегда имеет в виду меня. Хотя я, если по совести, ничего не нарушал, да и хорошим случившееся можно назвать с большой натяжкой.

— В общем-то, мне уже пора, — говорит он, перебивая мои невесёлые мысли, и это достойно благодарности. — Пойдём вместе или будешь сидеть тут и вспоминать правила?

* * *

На краю города лежит огромное зеркало — до самого горизонта, хотя я точно знаю, где оно кончается. И вечернее солнце, сладкое и тягучее, как мёд, льётся в воду, минута за минутой всё больше; до тех пор, пока мелкая рябь под его диском не становится цвета красного золота, а сзади нас, на другом конце света, небо кутается в серо-синюю дымку костров и тумана. Саттар оборачивается — смотришь ли? — и в последний миг, когда уже совсем алый и маленький круг вроде бы должен утонуть в солёных волнах, протягивает руку.

И мир останавливается.

Пылающее солнце, размером чуть больше монеты, перекатывается по рукам Саттара, словно ищет, куда бы спрыгнуть. Он зажимает шарик между пальцами, как круглую жвачку из автомата, прищуривается, смотрит; не глядя опускает в карман своей потрёпанной светлой рубашки, как будто это совершенно обычное дело.

Первая звезда вспыхивает прямо над нами через пару минут — пока я пытаюсь справиться с эмоциями, а он лукаво улыбается, удивил, мол, правда? На первые звёзды, это известный факт, можно загадывать желания: вот только делать это нужно обязательно с закрытыми глазами, иначе не сбудется, таковы правила. А как тут глаза закрыть, когда Саттар стоит совсем рядом, и ладони у него такие же горячие, как солнце — или, может быть, ещё жарче.

Сытые волки Тамбовской области по-прежнему смотрят в лес (ц)

На рассвете сонный июньский город пахнет дождём, костром и сосновой смолой — как и прежде, как и всегда. Вест выходит из поезда, почти вываливается, смешно дёргает носом; над рельсами висит туман, из-за рваных дымных клочьев едва видно широкие полоски строительных лесов, облепивших старое здание вокзала. Засыпать в одном большом городе и просыпаться в другом маленьком — значит видеть чертовски огромную разницу между ними, и любой из знакомых наверняка отвернётся к иной чаше весов.

Но Вест знает, зачем он здесь; и, когда овальная площадь у вокзала остаётся позади, а под ногами разворачивается уже совсем другая улица — ледяные корни, до того много месяцев оплетавшие сердце, понемногу развязываются и отпускают. Возможно, приехал именно за этим: чертовски устал видеть во снах дом, а затем просыпаться и искренне не понимать, почему здесь, а не там, где сердце.

Впрочем, сердце как раз не на месте. Потому что раньше вот этого дома не было, зато были странные "бутоны" из металлических полос и вместо асфальта большие каменные плиты. Как будто уезжал не на три года, а на тридцать; изменения не катастрофичные, но когда наваливаются все разом, становится почти плохо. Поневоле пожалеешь, что память хранит всё, что видел раньше, верно и чётко.

"Приехал — привыкай теперь", — усмехается Вест сам над собой, пока стоит, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, на очередном светофоре. Изменения — интересные, но в первую очередь тянет, конечно, домой: осталось всего ничего идти, через две улицы, мост — и за углом, тысячу раз знакомый маршрут. Иронично, что тем же путём раньше ходил из дома в школу и обратно, то есть почти каждый день, чуть ли не до автоматизма довёл.

И тоже почти на автомате — останавливается у другого до мелочей знакомого дома, дурацкой кирпичной четырёхэтажки; к счастью, домофон поставить на подъездную дверь они почему-то так и не озаботились. Лестница, лестница, ещё лестница, Вест привычно спотыкается о выбоину в ступеньке — сейчас этому даже рад — подходит к двери и, помедлив мгновение, протягивает руку: условный сигнал только для своих — из четырёх ударов, как было ещё давным-далёко, почти что в прошлой жизни. Конечно, не факт, что всё осталось, как было, но попытаться можно.

Через полчаса и сотню вопросов путь вьётся снова, но вдвоём, правда, веселее. И намного более привычно, и даже почти не страшно, хотя Вест уже почти собирается с духом, чтобы признаться самому себе: никогда ещё не переходил этот мост в сторону дома в одиночестве, так получилось, и сейчас бы точно не смог. Хорошо, что есть Макс; хорошо, что есть его дурацкие шутки, почти не поменявшиеся, его голос, его связь с городом. Что бы ни случилось дальше, сейчас это правда важно.

Сейчас его ведёт Макс. Не потому, что он забыл дорогу домой, просто вот так выходит, что Макс первым сходит с моста, а потом первым поднимается на крыльцо. Удивительно, но дом стоит ещё, кажется, почти целый; Вест подходит к двери, как к противотанковой мине, медлит, собирается снова постучать — но вовремя вспоминает, что никто не откроет: никто, кроме него самого, сюда не вернётся. Незачем.

Внутри тоже всё осталось, как было. Уж это запомнилось точнее всего: сам собирался, сам возился с мебелью и огромными рулонами прозрачной плёнки. Правда, пауков точно не оставлял, а с плёнкой теперь возни будет на целый день.

— Ну и дыра, — со смешком констатирует старый друг. Стоит ударить ладонью по обивке дивана, и воздух под ладонями солнца начинает искриться. — Будешь здесь жить? После всего, что было? Что это вообще такое?

— Логово, — хмыкает в ответ Вест, неуловимым жестом осторожно двигает чашки на самый край стола. Опять вопросы, бля... — Что бы ты ни говорил — у меня тут дом.

Где-то далеко ветер знакомо звенит, ударяясь о воду и путаясь в кронах деревьев. Как будто они оба ничуть не постарели.

— Волки смотрят в лес, да? Ты из-за этого вернулся? — спрашивает Макс как будто невзначай, когда пауза начинает колоться. — Из-за дома?

— Не знаю, — говорит он первое, что приходит в голову; только бы не оказалось правдой, потому что ответы, не оставляющие выхода — не его конёк. — Соскучился, вот и вернулся.

— Чтоб ты знал, тут больше никого из наших, — добавляет Макс, как будто мысли читает. — Одно дело скучать по дому, другое — устроиться лучше всех и бросить всё ради невнятных фантазий. Не то чтобы я имел право выражать недовольство твоей легкомысленностью, но будем считать, что мы всё ещё лучшие друзья...

Вест только пожимает плечами. Спорить — глупо, если мнения расходятся, убедить не выйдет, да и не время: по старым добрым обычаям встреч после долгого отсутствия у Макса звонит телефон, а через полминуты и десяток слов он виновато смотрит на дверь. Возможно, это и к лучшему, но выглядит как очередная идиотская шутка.

Тем не менее, заняться действительно почти нечем; так что остаток дня Вест и правда тратит на то, чтобы привести дом в подобие порядка. И под вечер даже честно идёт в колонку за водой, хотя дома уже давно есть водопровод. А среди коробок и мешков, запрятанных на чердак перед отъездом, очень кстати находится дурацкая подушка, набитая поролоном, и разномастые пододеяльники, не бог весть что, но застелить диван в некогда своей комнате вполне хватает. Становится даже почти уютно, как если бы сейчас и здесь у него была — хоть раз в жизни — нормальная семья. Впрочем, он есть у себя сам, и этого, пожалуй, пока достаточно.

— Давай спать, — говорит Вест неизвестно кому в угасающий свет, ничуть не сомневаясь. — Завтра всё станет намного лучше.

Старые рассхошиеся балки почему-то слегка поскрипывают, но это больше похоже на колыбельную.

Какие бы катастрофы ни произошли, утро неизменно наступает, и это можно считать положительной стороной — конечно, если удаётся открыть глаза и вспомнить, что вчера было. Вчера плюнул на уборку и лёг спать; а сегодня проснулся хмурый и разбитый, как будто разорвали — образно — пополам и лучшую-то половину как раз украли. Вест с трудом отрывает голову от подушки и садится на край кровати, по затылку бегут мурашки от сквозняка; за окном мерцает в полупрозрачной воде июньское утро, и, несмотря на состояние, начинает казаться, что мир не так уж и плох. Даже больше того, потому что в последний раз искренне улыбался от вида из окна лет в тринадцать — получается, ровно половину жизни назад.

В общем, изменилось с тех пор мало: всего-то всё.

Утреннее солнце отражается в дурацком зеркале напротив кровати. Вест ненавидит зеркала. Особенно это, здоровенное, с детства впитывающее его страх и сон. Вроде бы вчера сдуру не успел поклясться дому, что ничего в нём не поменяет, а значит — можно вынести зеркало на ближайшую помойку и жить в кои-то веки спокойно. И даже не пожалеть о решении, что за последние годы стало редкостью.

Вест правда собирается это сделать. Ровно до тех пор, пока не делает столько шагов, чтобы впервые отразиться в огромном зеркале со старыми трещинами на амальгаме. Но ветер толкает ветки деревьев, солнце бьёт в глаза, и он просто вынужден на мгновение коснуться дурацкого детского врага, чтобы голова не закружилась. И касается — основанием ладони, осторожно, чтобы не разбить заранее. И даже не удивляется ни капли , когда на лице отражения, в отличие от его собственного лица, расцветает жизнерадостная ухмылка. Устал удивляться, пусть будет так — и он будет надеяться, что это шаг в лучшую сторону.

Когда наконец отворачивается от зеркала — наспех зашнуровывает тёмно-синие кроссовки, неловко звенит ключами, улыбается своему — и замирает на мгновение уже на крыльце, чтобы зачем-то протянуть руку к почти рассохшимся доскам.

Дверь — деревянная, глухая, и чешуйки старой краски остаются на ладонях.

Условный сигнал только для своих — из четырёх ударов, как было ещё давным-далёко, почти что в прошлой жизни.

Мэтт многое старается забыть. Запах хвои и мелкие светлые песчинки на ладонях, чей-то тихий смех над ухом в темноте, шелест ветра в кронах огромных деревьев — всё это было не с ним, а значит — не для него, нечего и цепляться.

Но забыть, конечно, выходит не всё.

Сегодня сон сваливается задолго до дома спасительным ливнем как протест июньской духоте, дурацкой песне в маршрутке и почти непреодолимому чувству усталости; снова не для него, но так трудно удержаться и уйти в отказ, честное слово.

— Опять потерялся? — говорит незнакомая девушка, смотря прямо в глаза, и спустя мгновение Мэтт чувствует кончиками пальцев мягкую щекотку волос на её бритом виске. Кажется, на этот раз он тянется к ней, в отличие от тысячи предыдущих встреч, осознанно и как-то даже привычно.

— Потерялся, — эхом отзывается Мэтт, не отводя глаз; в конце концов, сну, особенно чужому, признаться не страшно вообще ни в чём, тем более сказать простое: заблудился черт знает где и теперь выбираю между двумя крайностями — отказаться или остаться насовсем.

Со снами Мэтту везёт. Потому что диалоги всегда продолжаются без белиберды, с логикой, пусть иногда и не совсем так, как хочется — то есть совсем как наяву.

Вот и сейчас.

— Тебе нужна помощь? — переспрашивают у него участливым тоном и как будто ребёнка. Во сне, повторяет себе Мэтт как последнюю в мире истину, не страшно, потому что всегда можно проснуться. Кивает, конечно.

* * *

Почему-то в тот момент, когда вываливаешься из сна и ищешь себя наяву, сложнее всего вспомнить собственное имя. Мартин ловит себя на мысли, что это уже было: имя глухое, как стук в дверь изнутри дома, короткое, но не слишком резкое. Вот только вспомнить не получается. Зато в голове всплывает своё, а значит, всё в порядке.

— Мне снился такой странный сон, — говорит Мартин, не поворачивая головы. — Сон, в котором я вижу сны, сейчас не вспомню уже, какие, но закончилось всё не очень хорошо.

— Это ведь был только сон, — говорит Эрика тоном, каким обычно общается со своими пациентами, и возится, путаясь, в огромном пледе, чтобы лечь Мартину на плечо. Кожу щекочут короткие волосы на бритом виске Эрики, и Мартину хочется улыбнуться: прикосновение настолько близкое и знакомое, что кажется одной из фундаментальных вселенских основ. Есть — он, есть — Эрика, а мир вокруг уже не так важен, если честно.

— Кстати, если мы прямо сейчас не встанем, то опоздаем оба, — добавляет она, и Мартин сразу спохватывается, действительно, время по утрам поджимает. Торопится так сильно, что в итоге выскакивает из дома в грязной рубашке наизнанку и без ключей.

И тут же находит ключ.

Не свой, конечно — похожий на сувенирный, больше кулон, чем средство открытия какой-то двери. И зачем-то — никогда раньше так не делал — наклоняется, чтобы его поднять, сжимает в руке тёплый пыльный металл, и пальцы почему-то дрожат; Мартин стоит, как дурак, с краю аккуратного газона в восемь утра с ключом в руке и оглядывается по сторонам, а затем снова смотрит на место, откуда только что поднял ключ — и только теперь обращает внимание на неприметную в траве зелёную «рубашку» карты, лежащей в десятке сантиметров левее. Трефовая семёрка, машинально отмечает Мартин и тут же спохватывается: никогда ведь не играл в карты, и откуда, собственно, знать название масти?..

Да и чёрт бы с ней, тут же перебивает он сам себя, когда к остановке в нескольких метрах дальше подъезжает нужный трамвай. Сразу вспомнить, куда ехать, хотя бы выходит, но легкий флёр растерянности остаётся незримой, но ощутимой пеленой. Сомнения — откуда, если жил так последние несколько лет и в перспективе будет жить ещё столько же по утверждённому сценарию?

Тем не менее, ключ с картой Мартин действительно собирается выбросить — потому что подобный хлам и поднимать не стоило. И даже честно поворачивает к урне, едва выйдя из трамвая. Но в последний момент неожиданно даже для себя самого проходит мимо, резная головка ключа удобно ложится в ладонь в кармане, и карта тоже как будто находит наконец своё место. И твёрдой походкой идёт в офис — занимать своё место тоже.

Второй ключ попадается Мартину — в масштабах времени — почти сразу же после, всего-то через неделю. Вернее, Мартин попадается в сети ночного города, когда после смены выходит, почти вываливается на улицу, в пахнущую сиренью, сыростью и озоном июньскую темноту; а когда на асфальте в свете то ли фонаря, то ли молнии на асфальте что-то блестит серебряной искрой, он ни секунды не сомневается — потому что, если честно, этого он и ждал.

Конечно, идёт посмотреть. Конечно, не сомневается, что именно увидит.

С вторым ключом приходит запах.

Раньше Мартин думал, что вспомнить запахи невозможно. Тем не менее, стоит ему коснуться мокрого холодного металла, как по затылку бегут мурашки: в воздухе повисает до боли знакомый запах выпечки, корицы, яблок и ягод. Мартин закрывает глаза, чтобы сосредоточиться, и в темноте тянется к ощущениям: августовское солнце, острый нож, тонкие пластинки яблок на деревянной доске, налёт инея на крупных ягодах черники, только что вытащенных из холодильника в контейнере — так чертовски близко и знакомо, вспомнить бы, с кем. У Эрики, знает Мартин, аллергия на яблоки, а печь она терпеть не может в принципе; вот только кроме неё у него никого нет, так что всё это по меньшей мере дико и странно.

Ливень начинается в ту же секунду, как Мартин открывает глаза.

Домой он вваливается из последних сил — и, честно говоря, больше всего ему сейчас хочется растянуться прямо на полу в коридоре, сил никаких нет; но мокрая рубашка липнет к телу, в кедах тоже вода хлюпает, надо раздеться, помыть руки, поужинать, в конце-то концов…

— Как насчёт сегодня заглянуть к Ллойду? — вкрадчиво интересуется Эрика, смотря сверху вниз, пока Мартин лежит на холодном паркете. Вопрос, конечно, риторический: братец Эрики — та ещё заноза в заднице, но в качестве компании на вечер хорош как бог. Но Мартин отвечает твёрдо:

— Давай не сегодня? Неважно себя чувствую даже для такой прогулки, если честно, не выходил бы из дома с неделю вообще.

— Ложись тогда спать? — предлагает она. — Раньше уснёшь — дольше проспишь, встанешь не по будильнику, а сам, и чувствовать себя будешь намного лучше. Ллойд никуда не денется, проще планету сдвинуть с орбиты, чем его — с насиженного места, так что сходим в другой раз, благо, приглашение не имеет сроков давности…

Мартин кивает, потому что сил говорить тоже нет. И действительно падает в кровать, хотя широкая чёрная стрелка на часах едва выше десятки. И даже засыпает на удивление легко и быстро, но теперь во снах не песок и ветер, а слабый, как будто очень далёкий шум воды.

Выходные, как обычно, приходят резко и почти неожиданно — вот работал всю неделю, а вот уже будильник с утра не звенит, и можно спать даже до полудня. А в корзинке Эрики лежат перья и шнурки, деревянные бусины и другая симпатичная ерунда, так что заняться всегда есть чем.

В корзинке Мартин роется долго. На столе рядом по очереди появляются четыре пера, угольно-чёрная бусина с глазом, сиреневая нить; он собирается поставить драгоценный набор всячины на место, но чихает, перья слетают со стола, Мартин пытается их поймать и задевает локтем корзинку. И впервые радуется, что в своё время Эрика не поддалась на его уговоры и не убрала ковёр с пола.

Собирать назад разлетевшиеся мелочи — долго, но Мартин справляется, сам всё-таки виноват. Кладёт сверху на бусины последние перья, тянется за красной ниткой поодаль; на нитке, оказывается, привязан очередной ключ, на этот раз маленький и какой-то непривычный, но чёрт с ним. Мартин поднимает ключ с пола не за нитку, а берёт его руками, и…

… и как будто резко просыпается от кошмара: тогда тоже знакомые вещи кажутся чуждыми и враждебными, а узнать родной дом получается далеко не сразу. Вот только теперь это не кошмар, и пока Мартин, как обычно, пытается вспомнить своё имя после сна, оно начинает казаться не принадлежащим ему. Его — вроде бы даже из тех же букв или просто похожее, но не М, а, р, т, и, н, это — слишком неудобное и тяжёлое, чтобы привыкнуть; может быть, Мерритт или Митч, но эти тоже совершенно не кажутся привлекательными. Мартин прислоняется к дереву, чтобы не упасть — чужое-своё имя вертится на языке, но если попытаться его нащупать, то в голове словно огромный молот бьёт изнутри.

Третий ключ приносит имя. И это больно.

Эрика возвращается только вечером, и к этому времени он уже готов ко всему. Даже не тянуть волынку с тем, что важно. Поэтому он выходит в коридор, красная нить свисает между пальцев, и ключ покачивается от шагов.

Эрика поднимает глаза и замирает, но молчит, и это красноречивее любых слов, которые она смогла бы найти.

— Почему я? — спрашивает Мэтт, и ему отчаянно хочется рассмеяться, вопрос идиотский, как из фильмов, но единственный, пришедший ему на ум.

— Потому что он умер из-за тебя, — глухо отвечает Эрика, его Эрика, которая, оказывается, вовсе не его и никогда не была. Совсем как сны из той, прошлой, забытой и потерянной жизни, где его звали Мэтт и он выглядел совершенно иначе.

— Я знаю, что ты не виноват, — говорит Эрика, по своей детской привычке сжимая кулаки так, что костяшки пальцев белеют. — Вернее, мне хочется тебя обвинить, но легче от этого не станет, Мартин наверняка ввязался сам, такой у него характер. Просто так вышло, и единственное, что мне теперь вообще осталось — это ты. Возможно, я действительно слегка перегнула палку, эгоизм и привязанность — дело такое, никогда не знаешь, куда зайдёт.

Ну и методы, думает Мэтт.

Ты сейчас серьёзно это говоришь, что ли, думает Мэтт, и ему всё ещё хочется рассмеяться.

Никто бы не остался, думает Мэтт, касаясь в кармане пальцами обоих ключей, третий уже висит на нитке на груди, под футболкой, почти горячий и как будто живой на ощупь.

— Знаешь, что? — в конце концов говорит он. — Кажется, я могу попробовать.

Вест старается отвлечься от работы и выйти на улицу всякий раз, когда Сверре выходит покурить.

Сверре — коллега. У Сверре — лёгкий скандинавский акцент, короткие и вечно торчащие дыбом светло-русые волосы, длинные царапины на руках и тёмные пятна ожогов на ладонях. Сверре выходит на улицу, прислоняется к каменной стене магазина; достает сигарету из пачки медленно и неловко, чиркает огоньком зажигалки по ладони, морщится и пробует снова; неумело затягивается, кашляет, проговаривает одними губами своё традиционное «чёрт побери».

Вест сам не знает, зачем ему это. Но отражение говорит: смотри и узнаешь.

Поэтому он выходит осторожно, с пятки на носок, как всегда учили бесшумно ходить по лесу, и задерживает дыхание на всякий случай. Снаружи постоянно ветер и гул ведущей за город дороги, но — зная острый слух того, за кем следит, он старается перестраховаться.

Вест знает, что Сверре всё равно его слышит. Тем не менее, оба они всегда делают вид, что ничего не замечают: Сверре — скрипа порога под ногами Веста, Вест — нервные повороты головы в свою сторону. Это такая игра, бесконечное соревнование на выдержку, вот только неизвестно, что ждёт победителя и проигравшего.

* * *

Сверре выходит курить в любую погоду. Вот и теперь — уверенно переступает дурацкую выбоину в полу прямо перед дверью, приоткрывает створку и протискивается в узкую щель: на улице, несмотря на лето, ужасно холодно, всего плюс пять, и пускать холод внутрь он не хочет. Вест выходит через несколько минут следом, хоть и долго сомневается, стоит ли.

С крыши магазина, больше похожего на старинный замок, капли падают на плечи Сверре; тонкая футболка уже давно мокрая, а он только сумел справиться с зажигалкой — и курит всё равно неторопливо, как будто на улице солнце, а не почти шквальный ливень. Будь они знакомы чуть ближе, Вест мог бы увести его под козырек крыльца или внутрь, невзирая на протесты, но нет, не в данном случае.

С другой стороны, если Сверре заболеет, отчасти виноват в этом будет и он.

— Ты в куртке? — спрашивает Сверре, не поворачивая головы, пока Вест борется с сомнениями. С кончика сигареты чёрной каплей падает намокший пепел. — Дай. Мокро. Я верну.

Июнь не по-летнему холодный, так что Вест действительно с утра взял ветровку; и это логично, но всё равно почему-то выглядит как телепатия. Вест послушно стягивает куртку, ледяной ветер мокрыми ладонями гладит его по загривку — лёгкая темная ткань опускается на плечи Сверре, и тот почти сразу перестаёт дрожать, хотя по сути-то толку от куртки нет никакого. Зато дрожь начинает бить Веста; но вместо того, чтобы зайти внутрь, он почему-то стоит, как последний дурак, под проливным дождём и пялится на стекающие по запястьям Сверре крупные капли.

Внутрь они заходят вместе, мокрые с ног до головы — благо, в магазине тепло и сухо, а ещё есть пачка бумажных салфеток с цветами, купленная, как ни странно, Сверре, и рисунок на них особенно ироничен.

Дело в том, что у Сверре никогда не вянут цветы. Вест плохо разбирается и в самих цветах (даром что в цветочном магазине работает, пусть и всего ничего по времени), и в сроках их хранения, но когда очевидно не первой свежести розы стоят в большой напольной вазе целый месяц — это несколько пугает.

Сверре не видит цветов, но точно знает, где какие. Сверре вообще ничего не видит. Кажется, ему это ничуть не мешает жить. Но не видит Сверре с детства, а курить начал ровно тогда, когда Вест стал его коллегой; именно поэтому Вест смотрит. Не может удержаться.

По крайней мере, думает в такие моменты Вест, Сверре не видит и блеска глаз его отражения, и почти волчьих клыков, и того, как короткие волосы на затылке встают дыбом, совсем как шерсть. У каждого из них свои секреты, и это как никогда правильно.

* * *

Следующее утро начинается с того, что Вест спотыкается — и самая большая ваза с невероятной красоты розами, ало-бордовыми, как будто нарисованными гиперреалистом, белыми осколками разлетается по полу. Это не удивляет. Удивляет, как этого не случилось ещё раньше.

— Дурак, — сквозь зубы ругается Вест, переступает с ноги на ногу, чтобы не раздавить розу; главное не порезаться, потому что тогда день станет катастрофически ужасным. Хорошо хоть Сверре ещё нет, возможно, удастся что-нибудь придумать, чтобы не поругаться с ним, эти розы он любит больше всего. — Дебил слепой, блин. И руки из задницы. И мозги в пятом классе на ластик променял. И…

— Да, ты настолько ужасен, что, наверное, даже зеркала разбиваются, чтобы не отражать, — шутит невесть откуда появившийся Сверре, неловко улыбаясь. Он вообще редко шутит и тем ценнее; но Вест вздрагивает, и по спине ползет противный липкий холодок: знает? Откуда?

Слишком волнуется — и забывает, что у Сверре чертовски тонкий слух; уж резкий вдох он точно услышал. Не то чтобы это такая страшная тайна, но ожидать, что кто-то раскроет её — или её наличие — вот так вот запросто…

Розы всё ещё лежат на полу, потому что руки у Веста заняты осколками. И у нескольких, кажется, помялись лепестки, и обычно Сверре всегда знает, что случается что-то подобное, ему даже слепота не помеха; вот и сейчас он садится на корточки возле цветов, осторожно, по одному, собирает их в руки, не обращая внимания на крупные шипы по всей длине. Кашляет как-то ненатурально, словно чтобы привлечь внимание, и когда Вест переводит взгляд на него, бережно закрывает повреждённый бутон ладонью — чтобы через мгновение убрать руку с абсолютно целого цветка

— Расскажешь мне? — спокойно интересуется Сверре, пока у Веста внутри всё переворачивается от противоречий. Сомнения будут грызть ещё долго, но он уже знает: расскажет. Потому что скрывал от людей из-за опаски, что не поймут, но волк внутри и в отражении признаёт Сверре своим.

— Только если ты мне тоже, — по-детски возражает Вест.

И не может сдержать улыбки, когда получает осторожный кивок в ответ.

— Что такое — идёт, а ног нет?

Сашке семь, и это тот самый возраст, в котором полагается восхищаться дурацкими загадками и всерьёз думать над ответами. Але пятнадцать, и ей всё это уже до чёртиков надоело, но от сестры, понятное дело, никуда не деться. Зато Аля этих дурацких загадок помнит года на три вперёд; папа умер, а его слова остались, и вычитанные невесть где — или придуманные им самим? — шутки и загадки тоже, кладезь всякой подобной дряни был, а не человек…

Проблема в том, что сестра думает над загадками кошмарно недолго:

— Дождик, конечно!

и тут же обижается:

— Спрашивай хотя бы про то, что сейчас есть! Дождика-то нет, так нечестно.

Сашка папу не помнит совсем. Соответственно, слова его тоже; она тогда ещё даже не родилась, близко было, но нет. Аля помнит очень плохо, как ни старайся удержать образы, память всё равно рано или поздно покажет кукиш.

Хотя кукиш от памяти — это неизбежно, а вот кукиш от погоды, когда выходили в душный полдень, а сейчас над головой угрожающе сплетаются темно-серые облака, грозит либо простудой Сашке, либо очередной ссорой с мамой, которая, как и все взрослые, считает изыски погоды как минимум концом света. Так что надо бы уже двигаться в сторону дома, но…

— А давай я закрою глаза, а ты меня поведёшь? — тем временем просит Сашка, она это любит, только ни Аля, ни мама не способны удержать её от падений, так что коленки у младшей постоянно в ссадинах. Сестре всегда можно сказать «нет», она не слишком расстроится, но Аля неожиданно даже для самой себя протягивает Сашке ладонь. Младшая хватается за руку, закрывает глаза и выбрасывает в воздух другую руку, чуть не задев какого-то дяденьку. Сашке всё равно, а Аля уже собирается вступать в спор, когда он начнёт ругаться, но дяденька только улыбается — добро и почему-то немного грустно.

— Я музыку слышу, — тем временем болтает ничего не подозревающая младшая. — А ты?

Аля ничего не слышит. Кроме разноголосого шороха колёс по асфальту, это, конечно, можно назвать музыкой, но будет так себе. Тучи тем временем нависают уже прямо над головой, почти руками можно потрогать; визг тормозов на перекрёстке, возмущённый гудок, Сашка вздрагивает и открывает глаза — и одновременно со звуком настаёт дождь.

Бежать до перехода — меньше минуты, но через лужи, появившиеся в мгновение, это не так-то просто. На последних метрах они обе всё-таки проваливаются, и когда заходят, наконец, под прозрачный козырёк, в кедах Али хлюпает вода. Сашке повезло больше, её сандалии просто мокрые.

Аля трясёт головой, сбивая холодные капли с волос, футболка промокла полностью, и джинсы тоже, и скоро станет холодно и противно; но пока они обе стоят в толпе, такой же мокрой, и вот теперь уже на самом деле слышно музыку.

* * *

В комнате и без того из-за туч сумрачно, а если задёрнуть плотные шторы, становится совсем как будто ночь — и можно зажечь лампу, тень от которой сплетающийся ветвями лес.

Впрочем, лампа лишь предмет интерьера: Рэм умеет делать лес из чего и где угодно — это то самое, что он действительно на сто процентов умеет. Но когда рядом Илма, можно даже особенно не стараться. Илма и есть лес; его или не его — это она решит сама, но пока Илма рядом, тени ветвей вырастают без всяких усилий. Рэм любит лес, и Илма, слава Тенгри, тоже его любит, поэтому, прежде чем стены квартиры исчезнут, он всегда берёт её за руку.

Лес тянет ветви, поёт, глупо думать, что это для них, лес живёт сам по себе и лишь изредка и немногим позволяет войти. Рэм тянет к Вечному Синему Небу острую морду, становится на сильные лапы; рядом с ним точно так же поднимает голову рыжая волчица Илма, скалится, как будто грозно, но на самом деле это только лишь улыбка. Озон в воздухе они бы почувствовали и людьми, но если у тебя волчий облик, то шерсть становится дыбом, когда гроза — такой же волк, только огромный и состоящий из миллиарда белоснежных трещин в пространстве — догоняет и слегка задевает хвостом.

Илма срывается с места первая. Рэм идёт следом, но поодаль, оставляет ей право быть одной, тем более, что лес никогда не имел начала или конца, так что опасности никакой нет. Вот только стена дождя бежит намного быстрее них, и в конце концов захлопывается, как ловушка, оставляя только торжествующий вой небесного волка и много, много, много воды вокруг — сверху, снизу, везде. Не видно ровным счётом ничего, и тогда они прижимаются к старому дереву, мокрые целиком и полностью. Дождь в лесу бывает так редко, что каждую пролитую каплю стоит ценить свыше нормы, говорит Рэм, но не Илме, а, скорее, самому себе, тому, который ходит на двух ногах и совершенно не любит воду.

Рэм не знает, что в это время происходит в настоящем мире; или, может быть, в другом наваждении, там, где у них с Илмой нет ни дороги, ни клыков, а есть лишь они сами и крохотная квартирка в центре. Знает только одно: наваждение держится только пока тихо, а визг тормозов на улице — болваны, забыли окно закрыть! — никак нельзя приравнять к тихим звукам.

Даже Илма не может удержать лес; стены вырастают из ниоткуда снова, но это, конечно, не катастрофа, просто потом придётся повторять всё сначала. А пока что Илма подходит к окну, выглядывает вниз, опасно свешиваясь с подоконника: замирает на пару мгновений, с длинных волос падают капли, и только потом снова встаёт на ноги, но уже смотрит на Рэма так, будто конец света случился.

— Ты только посмотри, — говорит она шёпотом, как будто кто-то действительно может услышать. — Смотри, кто вышел…

С седьмого этажа люди внизу — не больше муравьёв, подробно рассмотреть кого-то сложно. Но Рэм послушно подходит к окну, и у него тут же сбивается дыхание: эту серую шляпу и почти незаметную полоску губной гармошки в руке он узнал бы где угодно.

* * *

Так давно не видел ни солнца, ни облаков, не слышал смеха и навязчивого шума колёс по дорогам. Так давно не имел ни малейшей возможности просто выйти и отправиться куда глаза глядят, даже если они упорно уставились на ближайший супермаркет. На самом-то деле такие возможности, подумал с лёгкой обидой, стоит внести в национальный фонд.

Из подъезда выбирался вообще как впервые в жизни; когда вышел из двора — осмелел настолько, что выпрямился, вдохнул как следует, а не едва-едва, и перестал сжимать гармошку так судорожно, словно там внутри ядерная кнопка. Поправил любимую шляпу, после аварии ещё слегка помятую, уверенно взглянул на окружающий мир из-под широких полей: живём. А прошлое на то и прошлое, чтобы без сожалений выбросить его вместе с горой игл, пустыми ампулами и провонявшей лекарствами простынёй.

Как же это хорошо всё-таки — жить.

За те долгие месяцы, пока бездарно продавливал любимый диван, город успел измениться. Не сильно, почти неуловимо, но такие изменения обычно вызывают странное ощущение между лопатками и мурашки на загривке. Впрочем, никакой страх не страх, когда солнце в зените и нещадно Сейчас бы ещё грозу, — подумал, заслоняя рукой глаза, — чтобы как будто до всего этого, только стена дождя и больше никого и ничего. Закрыл глаза, попросил о дожде неизвестного как мог громко, не размыкая губ; стоял, не ощущая пространства, так долго, что голова начала кружиться, и чуть не упал, когда по носу щёлкнула ледяная капля. Глаза открыть рискнул только спустя полминуты, когда в волосах уже места свободного не было для новых хрупких осколков неба. Оглянулся, расхохотался, замер посреди улицы, как последний псих.

Меньше чем за минуту намок полностью, но дождя никогда не сторонился, и уж это точно то, что никогда не изменится. Снусмумрик вернулся домой, подумал первый раз в жизни не с иронией, а искренне. И гармошку не потерял, и шляпа почти цела, и даже без попыток можно угадать, кто привёл их в порядок и оставил как дорогу назад. Снусмумрик вернулся, и тому, кто едва ли не больше всего этого хотел, стоит всё-таки сообщить. И остальным тоже.

Достал телефон, плохо слушающимися пальцами прикоснулся к экрану. Удивительно, что мобильник при падении не разбился ещё тогда, но раз цел — и говорить не о чем; хорош бы он был сейчас без связи, мама наверняка будет звонить каждые полчаса, и попробуй только возмутись чрезмерной заботой. Сам виноват, болван.

Пока дозванивался первому — шёл, не фокусируя взгляда на бесконечных вывесках, и спохватился только, когда увидел незнакомую жёлтую и маленький медный колокольчик над резной деревянной дверью. Вошёл, конечно, под аккомпанемент гудков провалился в удобное плетёное кресло и стал ждать.

На той стороне трубку взяли спустя, возможно, минут сорок, на самом деле наверняка около трёх. И, вопреки привычным традициям, молча — кажется, впервые за тысячи лет знакомства, просто шорох и ни звука голоса.

— Привет, волчара, — сказал в трубку первый, не дожидаясь никакой реплики. — Снусмумрик вернулся в родные края, и если ты скучал, совсем недалеко от нас открыли неплохое кафе. Я как раз, вот уж удача, здесь сижу.

Единственное, что Лекс никогда не крадёт — взгляды. 

Монетка из чужого кармана уйдёт на еду, оставив только терпкий запах меди на ладонях, «тройкой» можно пользоваться, если повезёт, даже несколько раз, а небрежно оставленная техника или украшения легко меняются на деньги и крышу над головой. На души всегда есть заказы, это не те штуки, которые требуется красть по собственному желанию; да и меры безопасности там, что само собой разумеется, серьёзные.

Но от взглядов не убережёшься совсем никак. Поэтому Лекс их не трогает — нерушимое правило. 

Почти. 

* * *

В автобусе пусто и холодно, водитель возомнил, что везёт дрова, но если закрыть глаза и подложить под голову куртку, можно поспать до конечной. Лексу всё равно, куда ехать: водитель, этот светловолосый пацан с прозрачными голубыми глазами, и есть его цель. Лекс никогда не спрашивает, почему. Достаточно уточнить оплату, принципов у него никогда не было и вряд ли теперь уже появятся. 

Шестой час, на улицах тоже пусто, шанс, что кто-то зайдёт, минимален, и можно расслабиться; но это чёртов закон подлости, и по ступенькам на ближайшей остановке сразу же взлетает девушка, куда ей только понадобилось в такую рань. Лекс, давно уже сплетающий нить в клубок, замирает и старается не шевелить руками, чтобы не спалиться — хотя во внешнем виде бомжа есть свои преимущества, на тебя никогда не обращают внимания.

Дело, конечно, не во внимании. Дело в том, что прямо сейчас, пока душа светловолосого водителя умещается в аккуратном мерцающем клубке на ладони Лекса, незнакомая девушка ссыпает золотистые монетки в выемку на панели и идёт в салон — слишком быстро, чтобы можно было угадать траекторию и что-то сделать. 

И, разумеется, рвёт нить.

Лекс не матерится. Ну, может, сквозь сжатые зубы — пару слов, не о ней даже, а о ситуации в целом; но это сейчас не имеет смысла, имеет не больше, чем мятая крышка от кельвиша на тротуаре. Разбитый на волокна кончик ускользает из рук, чтобы поймать его, нужно наклониться в проход; он наклоняется, делая вид, что поднимает с пола забытую мелкую монетку. По рукам бьёт дрожью, дробью, мир переворачивается, но удержать их обоих на месте совсем некому. 

Поэтому Лекс собирает себя в горсть и на ближайшей остановке выходит, вываливается наружу, сжимая неощутимой перчаткой невесомый моток чужой души. Под веками нестерпимо жжёт, и это похоже на то дурацкое ощущение, когда не высыпаешься и сразу после этого в глаза попадает мыло. Он как никто другой знает, что это значит. 

* * *

Чужая обветшалая девятиэтажка всплывает в голове совсем другой: балкон, вон тот, на третьем, от подъезда вверх и наискосок, смотрит в затылок красными зрачками чайной розы, и ещё эти идиотские ленточки на деревянной раме… Здесь хоть картинно тряси головой, хоть глаза закрывай — не поможет, картинка в голове даже более чёткая, чем могла быть у обладательницы взгляда. Поэтому он просто отворачивается, чтобы смотреть куда угодно в сторону; куда глаза глядят, всплывает в голове. 

Глаза глядят на город совершенно иначе, и не то чтобы это было плохо — но Лекс как никто другой знает, в чём кроется самая большая опасность. 

— Свалить бы, — думает он, наверное, вслух, пока как будто отдельно существующие руки прячут мерцающий клубок в коробке от мелков в условленное место. — Куда-то, где она ещё не была, и тогда станет легче, а потом останется только суметь вовремя перехватить собственный взгляд. 

Во всяком случае, для спонтанных безумств нынче самое время: есть деньги, нет обязательств, не останавливает ничего, кроме собственной глупости, которая вообще-то всегда просыпается, когда хочешь куда-нибудь уехать прямо сейчас. Лекс любит такие вещи — и поэтому сразу и привычно сворачивает по улице вместо того, чтобы пройти прямо, выбрасывает в воздух руку, и — о, хвала его везению, оно всегда так вовремя! — у обочины почти сразу же тормозит покоцанная «тойота». Чужой взгляд ловит в первую очередь не разбитую фару и трещины на лобовом, а брелок-фенечку на зеркале. К счастью, эти отступления от темы можно пережить без всяких проблем. 

— Куда? — коротко спрашивает Лекс, и удовлетворённо кивает, услышав ответ. — Ага, мне тоже. Сколько возьмёшь?.. 

* * *

Слава всем богам, что даже если украсть — вляпаться в? — чужой взгляд, сны остаются свои. 

Лекс просыпается на заправке, уткнувшись лбом в холодное стекло, предрассветное небо выглядывает из-за острых пик хвойного леса, мягкими зелёными лапами обнимающего трассу; если постараться изо всех сил, можно сохранить себе кусочек последнего сна — разноцветное от солнца и мелких камешков дно, запах йода, колючий тростник под ногами. 

Хранить он никогда не умел. И в этот раз, по закону подлости, не выйдет тоже, но никто не мешает попытаться…

— Ты от кого-то бежишь? — интересуется, не открывая дверь, водила. 

Лекс встряхивается, как мокрый пёс, и удивлению снова нет никаких пределов:

— С чего ты взял? — лениво переспрашивает он, надеясь, что бешеное сердцебиение слышно только ему одному. — Мы знакомы, что ли? 

— Нет. Андерс, кстати. Просто я тоже бегу, — улыбается водила, но внимательный чужой взгляд сразу подсказывает Лексу, куда смотреть: зачем отводить глаза, если изображаешь беззаботность? 

* * *

На подъезде к конечной точке Лекс окончательно просыпается: беспокойно вертит головой и вглядывается, хоть это и бесполезно чуть более, чем полностью. Чувство нарастает, как прошивающая ткань игла, и когда стальное остриё подбирается максимально близко, он с трудом сдерживается, чтобы не закричать. 

— Я здесь выйду, ладно? — произносит Лекс одними губами, на большее нет сил, а надо ещё так много успеть сделать. Шаг, два, три, он ловит давно забытый след, и, кажется, через мгновение — то, что давным-давно потерял. Наплевав на технику безопасности, хватает рукой — и мир меркнет, не в силах противостоять. 

Быть готовым ко всему — полезное свойство организма, но это самое всё почему-то летит к чертям, когда приходишь в себя в чужой машине, крепко сжимая в кулаке свою собственную нить. 

— Оставь себе, — отмахивается Андерс, когда Лекс протягивает ему разноцветные купюры. — Я тебя не из-за денег подобрал, чтоб ты знал. И кстати, где тебя искать, если вдруг что?.. 

Он честно диктует координаты, а затем вываливается с сиденья на знакомую с детства площадь; и даже отсюда видно, как светится, далеко-далеко впереди, здоровенный багровый шар. 

Лекс смотрит на незнакомый город чужими глазами, и вроде бы из этого никогда не получается ничего хорошего — но сейчас сердце горит так, как будто ему снова семнадцать лет.

Под ногами — каша из песка и первых опавших листьев, над головой почти такая же каша, только сплошь грязно-серая, но остаться дома сегодня нельзя; Марта пропустила бы что угодно, даже экзамены, только не эти занятия. Дело не в том, что ей нравится. И не в том, что это нужно: вряд ли кому-то могли понадобиться курсы по предмету, не относящемуся к школе, в самый последний год учёбы.

Томас не учит её английскому или математике. Томас учит складывать слова.

— Как ты позовёшь дождь? — без предисловий спрашивает он, едва Марта стягивает мокрые грязные ботинки и садится, наконец, на давно знакомое кресло.

Она отводит глаза. Ну да, это было домашнее задание, но кому охота корпеть над уроками, когда солнце светит совсем как летнее, а в рюкзаке пол-лета ждут своего верного часа мелки и разноцветные ленточки? Сейчас, конечно, вторые намокли и соплями висят на ветках берёз, а первые наверняка смыло в пять минут, но было же, и зачем жалеть…

— Не тот порядок, — ворчит Том над ухом в самый неподходящий момент. — Будь внимательнее.

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется, — отмахивается она, в голове и без того каша, не хватало ещё запутаться или сбиться.

— Это тебе что, математика? Меняется, ещё как.

Фыркнуть или закатить глаза означает наставления и занудство. Даже просто вздохнуть громче, глубже, чем обычно, это означает. Так что Марта держится изо всех сил, хоть и думает обо всём этом, что смысла никакого.

Дождь не хочет идти: как пёс, тащит метафорический поводок на себя, что угодно, только бы не подчиниться. Марта выбивается из сил на четвёртой попытке. Томас поднимает бровь, и его можно прочитать так же легко, как книжку для маленьких детей: устала? Уже? Вот это новости.

— Ладно, — в конце концов говорит он, — допустим, я понял, с дождём у тебя явная недружба. Тогда повторим, что можешь, а потом ещё разок, последний, и я отстану.

Для Марты «что можешь» — просто подарок: можно показывать не всё, а только самое отработанное, и на третьем-четвёртом Том наконец улыбнётся, совсем незаметно, просто Марта знает, куда смотреть.

Поэтому она складывает ветер в полотно, полотно — в самолётик; не совсем правильным, но быстрым и верным способом приманивает солнце, этому её научил не Том, а Саттар, но какая разница; и только лучи касаются ладоней, самолётик из едва заметного искажения воздуха превращается в яркий переливающийся треугольник. Если Тому это не понравится, смысла продолжать — и сегодня, и вообще — точно не будет.

Но Томас не улыбается. Томас замирает, как стеклянная шарнирная кукла.

Он молчит слишком долго, чтобы можно было не испугаться, и когда Марта наконец отпускает солнце, его кожа сереет, и глаза тоже становятся тускло-серыми, почти чёрными. Не следовало использовать фишки Саттара, напоминать о нём, вот только и жить без огня невыносимо — даже ей, а уж Томасу каково.

— Позови дождь, — равнодушно и тихо, но твёрдо говорит он. — Ещё раз. У тебя должно получиться.

Теперь ей тоже кажется, что она сможет — просто так, безо всяких проблем и усилий. Но затылок ледяными пальцами гладит страх, и даже руки трясутся почему-то, хотя что, казалось бы, случилось. Вот только сейчас самое время замолчать и подчиниться, подчинить, чтобы не разочаровать. Наверное.

Звук замирает на кончике иглы. Свет замирает на волоске от пропасти. Мир замирает в ожидании, прислушивается, смотрит всеми глазами и третьим сердцем.

Марта складывает слова вместе — и что-то идёт не так.

* * *

Лето кончается резко и больно, что тут поделаешь — таковы правила вечной игры. Но поймать последние прозрачные и солнечные дни несложно, даже если не ловец, просто руку протяни — и вот оно, горсть лучей как горсть ярких листьев. Вот только солнце холодное; смеёшься, болтаешь — и вдруг город, имя которому начинается на Т, ледяными пальцами цепко хватает тебя за горло.

И ты становишься дождь.

Приходится идти, когда зовут. И ты идёшь: сверху вниз, слева направо, с одного берега на другой, как заведено. Это такая игра, ты не знаешь, когда она закончится и как играть, но когда настанет конец — непременно почувствуешь, сердце упадёт в ладонь, твои или не твои — не важно.

Любой дождь рано или поздно кончается, и ты тоже. Что делать дальше — выбор исключительно твой. Мокрые ладони высохнут, так что вспомнишь об этом через час, завтра; или не вспомнишь ни-ког-да.

— Вот и что мне теперь с этим делать? — спрашиваю я скорее пустоту, чем Ярика. — Дурак набитый. Вроде хотел, а оказалось, что и сам не знал, чего.

И сразу же жалею о сказанном. Сказать вслух практически значит признаться, что сдался уже, хоть и проблема-то ерундовая, не проблема даже, а так, мелкая загвоздка. Тем не менее раздражает слегка, а если учесть, что самостоятельного решения не предвидится — я сам себя раздражаю.

— С кем — с ней?

— С мастером, — поясняю я. — Хочу что-нибудь с собой сделать, пока, правда, не определился, что именно. Но для этого надо хотя бы с ней поговорить, а я из принципа не могу доставать человека, когда не определился.

Но ставить вопрос выбора, когда Ярик рядом, означает гарантированно получить ответ. Потому что вот сейчас он хитро улыбнётся, достанет свою дурацкую монетку и…

— Смотри, — предсказуемо говорит он. — Решка — оставишь свои идиотские принципы и позвонишь ей. Орёл — так и быть, страдай хоть до конца вселенной, кто я такой, чтобы тебе мешать.

И разжимает ладонь. И золотистая монетка со звоном бьётся о поверхность столика, как маленький колокольчик, только очень высоко и коротко. Мне не надо смотреть на стол, чтобы знать, что выпало. Так всегда бывает.

— С судьбой, как ты понимаешь, не спорят, — картинно пожимает плечами Ярик, у него такая ужасная любовь к театральщине; но я и не собираюсь спорить, если честно, потому что как только монетка оказывается в воздухе, уже знаешь, какую сторону хотел бы увидеть.

* * *

Никогда не понимала, что это вообще за игра такая: стоит оставить зонтик дома, и черта с два удастся доехать до работы в сухом пальто. И ни метро, ни автобусы не спасут, конечно же, а ехать на другой конец города.

От метро до входа в здание метров триста, косые плети дождя упорно хлещут по капюшону, но хоть грязи нет, под ногами большие каменные плиты, гулкие и холодные, как время. И вроде бы исторический центр, самое сердце города, а людей не больше десятка, и те стоят на остановке, укрывшись под козырьком.

— Никогда, — думает Эльза, проваливаясь в очередную неглубокую, но неприятную лужу, — никогда не любила дождь, спасибо, теперь и вовсе ненавижу.

Капли звенят по камню, звон сливается в монотонный шум; Эльза зачем-то вслушивается, и спустя пару минут понимает: дождь поёт не хуже далёких колоколов на Рождество.

* * *

— Знаю, что ты не ценитель, — издалека начинает Ярик, пока мы плетём моими воздушными руками и его каменными чью-то долгую дорогу на запад. — Но не мог бы ты меня подменить на пару дней?

— В чём? — справедливо уточняю я, стараясь не отвлекаться. С Ярика станется подбить на абсолютную ерунду, после которой уже не очень-то хочется работать нормально.

— Побыть колесом Фортуны. Всего на денёк, честное слово, я не задержусь дольше.

На дворе октябрь, и мы оба знаем, что означает это его «подменить». Если осень позвала за собой, удержаться трудно, для старых, уже многократно испытанных ей пилигримов и вовсе невозможно.

— Хорошо, — без сомнений соглашаюсь я. — Но только на день.

— Я тебе когда-нибудь врал? — притворно обижается Ярик; завязывает последний узел, кладёт на мою, ещё прозрачную, ладонь круглый кусок металла — и исчезает раньше, чем я успеваю хоть что-то спросить.

* * *

Такие, как Ярик, никогда не умирают. Мы и не думали, что он умер. Просто осень проснулась как следует, взяла в невидимые ладони дурную флейту — и Ярик вместе с такими, как он, ушёл.

— Мне так его не хватает, — тихо говорит Аля, пока мы сидим, как беспечные дураки, на холодных рассохшихся досках старого моста и смотрим на засыпающую реку. — Даже не могу сказать точно, его или его дурацких шуток, или, может быть, умения быть всегда там, где нужен, когда зовут… Не буду углубляться. Ты и сам всё знаешь.

Я знаю, и поэтому ничего ответить не получается. Алю не надо утешать — она справится сама намного быстрее. Но вот отвлечь можно.

— А я ухо проколол, — говорю я, когда молчание становится слишком тяжёлым, чтобы можно было держать. — Тоже, считай, из-за него. Недавно совсем.

И демонстрирую ей металлическую ракушку в почти поджившей мочке. Удивить её, на самом деле, довольно сложно, но сейчас она умело делает вид, что удивлена.

— Снова эта его монетка?

— Она. Я же ещё боялся, что разнервничаюсь и исчезну, потому в основном и не решался…

— Ты молодец, — серьёзно говорит Аля, для приличия с минуту помолчав. — Но я думаю, чтобы это сделать, он тебе не был нужен.

* * *

Ночь проливает на меня цветное зелье из нашей последней с ним встречи. Только теперь Ярик не то грустный, не то просто задумчивый, и глаза его из голубых стали почти золотыми.

Я пытаюсь его коснуться — и просыпаюсь, как в воду падая: дыхание сбивается, пространство тоже, и в грудной клетке как будто начинает биться ещё одно сердце. Это ощущение я очень хорошо знаю, но вряд ли бы теперь добровольно захотел его испытать. Это означает, что кто-то ступил на нашу последнюю дорогу — из ветра и камня, последних слов и невыполненных обещаний.

Я переворачиваюсь на бок, чтобы уснуть снова, или хотя бы попытаться, но в бок упирается что-то тонкое. Монетку из кармана негнущимися пальцами доставать можно от одной до пяти минут, и я справляюсь примерно за две.

Первое, о чём я думаю — что я сейчас выкину её к чёртовой матери, бабушке и прочей ближней и не очень родне. Второе — что моя часть обещания в принципе не нарушена, просто в тот день никто меня не звал.

Третья мысль удивляет меня самого: если выпадет орёл — я пойду искать.

Конечно, выпадает решка. Я не из тех, кто умеет. Так что я с некоторым разочарованием заталкиваю монетку в карман, но она проскальзывает между пальцев — и катится по асфальту, и вот сейчас отлично видно, как обе стороны у неё одинаковые.

* * *

Никогда не ходил, засунув руки в карманы, но сейчас придётся: перчатки оставил дома, а руки уже начали исчезать, через полупрозрачную кожу отлично видно, что там под ней. Даже если наплевать на собственную безопасность, пугать окружающих не стоит.

Так что я стою, засунув обе руки в оба кармана, и как заправская ищейка пытаюсь вынюхать, кого ведёт наша последняя дорога, кто так сильно хочет ответа, что мне придётся не быть собой ради этого.

Её зовут… Впрочем, я не знаю, как. Её могли бы звать как угодно, обычно имя, данное при рождении, то есть наугад, не имеет никакой силы. Но сейчас это и не важно: важнее, что я вижу, как она сомневается, стоя на самом краю нашей дороги.

Когда я подхожу, она не реагирует. Готов поставить сотню, что половина лица у меня уже исчезла, но ей, кажется, вообще всё равно — так обычно и бывает, когда дорога зовёт; плюсом к этому мне знаком её звук, а это значит, что где-то мы уже встречались.

— Ты за мной пришёл, да? — спрашивает Эльза, ей не страшно, а если совсем честно — просто всё равно, не это сейчас важно.

— К тебе, — поправляю я как можно мягче. — Ты ведь сама меня позвала.

— И ты поможешь?

Ледяной металл ложится в ладонь так, как будто всегда был в ней зажат — или даже врос уже.

— Давай так, — хитро улыбаюсь я. — Если орёл…

Он спал так давно, что почти забыл свою суть — стал просто сон, не то кошмарный, не то, наоборот, слишком хороший, чтобы всем подряд сниться. Но сны, как известно, не могут быть сами по себе.

Он вообще никому не снился. Не из-за проклятий или привязанностей, просто не повезло: кто же спящему сну доверит работу? Так вышло, и поэтому он погружался в ничто день ото дня всё глубже. Если бы он мог мыслить сейчас, он бы сказал, что вряд ли проснётся.

Но он не мог, и поэтому был почти обречён.

* * *

В переходе гулко, шумно, и бетонный пол как будто слегка вибрирует, отстукивая дробный ритм поездов.

— Вот этот, пожалуйста, — уверенно говорит Эльза, даже пальцем показывает, на всякий случай, чтобы не перепутали. Улыбчивый смуглый продавец кладёт на стекло прилавка совсем ещё новую чёрную «бабочку» с выгравированным на обеих половинках то ли змеем, то ли драконом; отличный подарок, даже несмотря на низкую цену, Марку наверняка понравится.

Марк собирает ножи.

Не дорогущие коллекционные, нет; какая разница, сколько стоит нож, если он приходится по душе. Пока что самый лучший экземпляр — финка с наборной ручкой, выменянная на портрет и горсть стеклянных бусин у зеркальщика аж в Венеции; но и нож, который подарит ему Эльза, Марк будет хранить как зеницу ока, это точно.

Но нож, повинуясь негласному приказу, взмахивает чёрными крыльями в её руках, Эльза касается его лезвия пальцами и понимает: это всё. Марку придётся довольствоваться в качестве подарка чем-то другим, а если ничего не найдётся больше, Эльза отдаст ему свой джембе, на который Марк давно заглядывается; всё, что угодно, только не нож. Любовь с первого взгляда, или как там это называется; самое поганое чувство на свете, но сейчас это даже к лучшему.

В переходе гулко, шумно, но это ничего, если ты ханг, джембе, хай-хэт, и метро стучит именно в тебя (в тебе?) — а через карман джинсов в бедро упирается острый узкий чёрный нож-дракон, пусть для остальных он только бабочка. Эльза знает, что права. И ей даже немного всё равно, что для осознания этого пришлось задержаться на лишние минуты, а поезда и самолёты, покорённые графикам, обычно никогда не ждут.

С другой стороны, Эльза едет домой, а ради этого стоит никуда не опаздывать.

* * *

Спать в поезде — затея, прямо скажем, не очень. Но поскольку ни денег на более быстрый и удобный транспорт, ни сил всю ночь сидеть и придумывать себе занятия у Эльзы нет, она покорно расстилает на полке неудобный матрас, практически в узел сворачивается на узкой стальной пластине в паре метров над полом — и почти мгновенно, несмотря на растворяющийся в темноте мерный металлический перестук, проваливается в сон.

Эльзе снится, что она — рыбка. Как знать, золотая или нет, это не имеет значения, пока она летит вперёд, разрезая маленьким гибким телом прозрачные пласты воды, с одной стороны подсвеченные солнцем. Эльза расправляет плавники — и огромная тень позади и над ней расправляет крылья, и ветер звенит в них, как в парусах. Эльза не знает, чьи это крылья и тень; но ей совсем не страшно, как если бы тень принадлежала старому другу.

* * *

Он проснулся рано — относительно времени суток, конечно, потому что времени прошло слишком много. Хотел потянуться, но не смог, металл обнял крылья и сердце так плотно, что и пошевелиться не получилось.

Проснулся и подумал: с чего вдруг? По всем правилам и признакам, проснуться не должен был никогда. Что подтолкнуло?

* * *

С вокзала Эльза сразу едет домой. Плевать на планы, всю ночь снился какой-то потрясающий бред — само мироздание подталкивает постараться поймать его снова. Конечно, дело не только в этом — часов в пять утра её разбудил не очень разумный сосед по несчастью, а для любого здравого человека столько часов сна являются непростительной экономией времени.

Лишнего времени, тем не менее, полно. И поэтому Эльза честно вырубается, едва залезая под одеяло.

— … Я тебе полчаса достучаться не мог, — удивляется Марк, когда наконец входит, садится и получает негласно положенные именинникам чашку чая и остатки шоколадной плитки. — Не пугай так, уже не знал, что и думать. Ты спала, что ли?

Эльза рассеянно кивает, как китайский болванчик, на щеке алой полосой горит след от подушки, и на голове чёрт знает что — ну и что она ещё могла делать с такими симптомами, скажите на милость.

— Всё в порядке? — осторожно интересуется Марк тоном, каким обычно спрашивают что-то вроде «ты мне ничего не хочешь рассказать?»; но даже если бы сама понимала, что происходит, вряд ли бы отважилась взвалить на кого-то свои проблемы.

Впрочем, проблем всегда несколько, и некоторые из них стоит обсудить.

— Я не смогла найти тебе достойный подарок, — опускает глаза Эльза. Не в этом, конечно, суть, но всё-таки. — Так что можешь забрать чёртов барабан, я помню, он тебе нравился, а у меня всё равно не хватает на него времени…

— Он же твой, — удивляется Марк. — Вещам менять хозяина не положено. Да и не так важен подарок, как-то, что ты вообще про меня вспомнила, — да шучу я, шучу! — так что прямо завтра, или в субботу, или когда вообще ты свободна, мы едем в парк и катаемся там на лыжах столько, сколько угодно моей душе. А сейчас, если хочешь, спи.

* * *

Ему снится, что он летит. Лететь приятно и немного непривычно, столько времени этого не делал, что почти отвык. Ему снится, что он летит над покрытым мелкой рябью голубым зеркалом, не стеснённым рамкой, и видит своё отражение.

Ему снится, как далеко-далеко внизу из воды выпрыгивает крошечная, едва можно увидеть, рыбка — и сразу же скрывается в воде.

* * *

В то, что дело в ноже, Эльза верить не хочет. Мистика вообще не её тема, всякие там заговоры и заклятия, как она считает, хороши исключительно в книгах, да и то не во всяких.

Тем не менее, кажется, дело и правда исключительно в ноже. Особенно если учесть, что Эльза приобрела идиотскую привычку класть его под подушку или оставлять в кармане пижамы, когда спит: всего-то кусок металла, а расстаться даже на ночь оказалось непросто. Тем не менее, оставшийся раз на ночь Марк тоже жаловался на сны, после которых и просыпаться-то не хочется…

В то, что дело в ноже, Эльза верить не хочет. Но чтобы это выяснить, придётся проводить эксперименты.

* * *

Метро с утра гудит на тысячу голосов. Впрочем, если хочется спать, это почти не мешает.

Марку снится, что он — рыбка. Маленькая рыбка в огромной толще воды, одна на многие километры океана. Марк может плыть куда хочет, нет ни правил, ни обязанностей, ни границ.

Мальчику по имени Эллис снится, что он рыбка — и огромная колючая тень сзади накрывает его полностью, но не чтобы навредить. Эллис не боится теней. Он вообще ничего не боится здесь — потому что чувствует хранящую его силу, намного больше, чем он сам, и совершенно в другом обличье. Это его друг, первый и единственный.

Женщине по имени Анна снится, что у неё есть маленькое блестящее тело и такие же маленькие плавники. Анна очень сильная. Она может выпрыгнуть из воды так высоко, что сверкнёт в закатных лучах, как золотая монетка. И это ничего, если потом она откроет глаза, неловко возьмёт рукой костыль и будет долго подниматься по скользким лестницам.

«Следующая станция — Октябрьская», — говорит кто-то большой и добрый над самым ухом. Эльза дремлет, мерно покачиваясь вместе с вагоном, и улыбается во сне.

(выходить в никуда шагами тени, мерить ими пространство, которое нельзя даже пройти от старта до финиша — училась этому так долго, что почти начала забывать, кто есть. это и называется быть тенью: строить из своего тела подобие другим, из голоса — чужой шёпот, из взгляда — чью-то фобию.)

Фонари вспыхивают почти ослепительно — и гаснут, оставляя после себя несуществующие разноцветные пятна. Сейчас, после хорошего вечера, Даяна темноты почти не боится. Ей просто некомфортно оставаться в темноте вот так: без предупреждения, без опоры, в десятке кварталов от дома. Но вот осталась, и что теперь с этим сделаешь, придётся идти как есть.

И она идёт — и она делает шаг первый, второй затем, в чёрную пустоту, бархат шкатулки Ночи. Мимо давно знакомых домов, маленьких и больших, мимо фруктовых деревьев, в темноте напоминающих что угодно, кроме самих себя; самое главное — не смотреть назад и по сторонам. Даяна дома, этот город растил её добрых два десятка лет, и неужели теперь сможет сделать плохо?

Но тени старых яблонь колышутся как будто не сами собой, и в такие моменты, наверное, перестаёшь верить даже самой себе. Поэтому Даяна закрывает глаза, решительно хватает рукой самое большое яблоко с ближайшей ветки — и хрустит им так, что кто угодно мог бы разбежаться в ужасе, даже тени. И так же решительно ускоряет шаг. И даже целый квартал проходит, почти пролетает на этой решительности, прежде чем в спину иглой ввинчивается чужой взгляд.

Говорят, что страх нарастает постепенно. Ни фига это не так, думает Даяна, пока пытается хотя бы сдвинуться с места: от моментально свалившегося ужаса каменеет тело, и в лицо заглядывает холодный ветер — как будто кто-то осторожно трогает скулы холодными пальцами.

Когда ноги сводит от холода, Даяна ловит себя на мысли, что, кажется, молится. Какая разница, кому, суть не в адресе, а в посыле, вот только сформулировать, чего именно хочет, она сейчас вряд ли смогла бы. Даже для себя, что уж там говорить о неведомом получателе.

Но получатель, наверное, есть, а ещё он понимает всё совершенно не так; потому что Даяна открывает глаза, резко делает шаг, нос к носу сталкивается с чем-то небольшим и тёмным — и после этого весь мир уплывает далеко и надолго.

* * *

Ну, допустим, насчёт надолго — всё относительно: когда Даяна открывает глаза, вокруг ещё темно и страшно. Но глаза привыкли, и теперь, если вглядеться не в темноту, а будто бы сквозь неё, можно различить чей-то тонкий силуэт. Даже взъерошенные короткие волосы видно достаточно чётко. Но чего только в темноте не привидится, самый лучший холст для неуёмного воображения…

Правда, после этого Даяна вспоминает, что всё ещё лежит на сыром холодном асфальте. Вот идиотка.

А потом она неуверенно встаёт — отряхиваться нет смысла, всё равно ничего не видно — и, случайным движением руки, задевает что-то в темноте. Только теперь падать в обморок кажется слишком глупой затеей, поэтому Даяна (и откуда только силы взялись) поднимает руку и осторожно трогает пальцем нечто. И ещё раз. А потом нечто отходит на шаг назад и звонким, совершенно не страшным голосом возмущается:

— Тебе не говорили, что трогать незнакомцев без разрешения неприлично?

— Ой, прости, — машинально выпаливает Даяна и только потом удивляется: — Я не думала, что ты… Как бы сказать…

— Живая? — фыркает собеседница, у которой, теперь это видно совершенно чётко, оказывается совершенно обычное тело, словно облачённое в тёмный водолазный костюм, и антрацитово-черные глаза. — У меня даже имя есть, представь себе. Сауле. Мне его дали.

— А ты…

— Тень, — нетерпеливо перебивает Сауле. — Самая обычная тень, было бы чему удивляться.

Даяна только головой качает. Диплом дипломом, но спать, кажется, надо несколько больше, а ещё перестать пить кофе литровыми кружками. Отличная причина прямо сейчас пойти домой, лечь наконец в кровать, а не на дурацкое раскладное кресло, накрыться любимым пледом и…

Теперь Даяна идёт уверенно. Чего тут бояться, если самое страшное — собственное наваждение, девочка-тень с совершенно парадоксальным именем? Тем не менее, Даяна слышит её короткие смешки за спиной, когда запинается об очередной камень или бордюр.

— Чего смеёшься? — угрюмо уточняет она, потирая в очередной раз ногу, кажется, расцарапанную какой-то веткой. — Больно, вообще-то.

— Могу тебя проводить, — уточняет Сауле не слишком радостно — оно и понятно, кому интересно водить незнакомку за руку, как ребёнка, потому что она не сова и ни фига в темноте не видит. — Но тогда ты мне что-нибудь расскажи. Это будет честно.

И Даяна кивает. И Сауле осторожно берёт её за руку, холодными невесомыми ладонями касается запястья. Это неожиданно не страшно и совсем не неприятно, больше похоже на ветер, или на воду, или на сухой холодный песок на морском пляже северной границы.

— На севере есть море, — неожиданно для себя говорит Даяна, послушно шагая вперёд практически наугад, — которое каждый день выплёвывает на берег тысячи янтарных осколков, отшлифованных его волнами. Если прийти туда на закате, кажется, что пляж горит. Но из многих тысяч один камешек непременно будет чёрным — такой же янтарь, как и все остальные, только другого цвета. Но если поднести его солнцу, можно увидеть, что его внутренний свет намного сильнее, чем у десятков, а то и сотен обычных камней.

Даяна открывает глаза, когда договаривает, и с облегчением видит родной подъезд. Взлетает по ступенькам, открывает дверь и только потом вспоминает о правилах хорошего тона — с собеседниками, даже такими странными, нужно прощаться, если уходишь.

— Ты ещё придёшь? — с надеждой спрашивает Сауле, останавливаясь на краю очерченного светом лампы из подъезда квадрата.

Даяна не знает, что сказать. Не объяснять же все свои причины никогда не соваться ни в одно тёмное пространство добровольно, это проблема, конечно, но только её собственная. Но проблемы, тем не менее, нужно когда-то решать.

И поэтому она смотрит прямо на Сауле, так что антрацитовый — или, скорее, янтарный — блеск её глаз становится почти невыносимым, и твёрдо говорит:

— Да.

* * *

Не то чтобы Даяне правда было комфортно с такими переменными: минус темнота, минус Сауле, плюс свет — или наоборот. Темнота равно страх, и даже при наличии Сауле от этого равенства никуда не деться. Но Даяна всё равно возвращается, раз за разом, хотя возможность отказаться проста и доступна.

— Страх, — говорит Сауле, сотканными из тени пальцами по очереди касаясь крупных зелёных — это видно даже в темноте — яблок на ветке рядом, — это не слабость, а разумная предосторожность.

И добавляет:

— Но меня-то ты не боишься?

(одна из них включала свет, едва солнце падало за край, и никогда не выходила из дома по вечерам, не могла уснуть без ночника, шарахалась от теней в солнечный день; другая, напротив, не переносила солнце и в самый тёмный час чувствовала легче и острее, чем когда-либо ещё.

одна из них боялась темноты.

другая сама была темнотой.)

— ... Ну ладно, — говорит Тори, насмеявшись на сто лет вперёд, когда я наконец сворачиваю слоновий хобот в свой обычный нормальный нос и выбираюсь из подвала, откуда через окошко пугал проходящих мимо людей. — Теперь твоя очередь.

Мы играем в игру, правила которой Тори частично услышала краем уха утром за чашкой какао в своём старом кафе-автобусе, а частично мы их выдумали. Юный март подглядывает в окна, ему тоже чертовски интересно, но в этот раз у нас слаженный дуэт — ни больше, ни меньше.

— Ну ладно, — в тон ей тяну я, потирая ладони. — Что бы такого у тебя спросить...

Эта игра означает полное доверие. Тори знает, я не подниму ни одну тему из тех, что могли бы её смутить или обидеть. К тому же, в этом и состоит первая выдуманная часть правил: можно спрашивать только о том, что не имеет связи с настоящей, объективной реальностью.

— Какой цвет ты бы добавила воронам? — хитро прищурившись, спрашиваю я. Тори задумывается надолго, хотя ответ вроде бы очевиден; а у меня, хоть я ей в этом никогда и не признаюсь, есть тайный план. Если заинтересовать её достаточно сильно, есть шанс, что назавтра утром на порог кафе сядет, к примеру, красно-бело-черный ворон.

— Ты удивишься, — вдруг улыбается она, и от этого вроде становится немного светлее, — но, пожалуй, жёлтый. Не скажу, чтобы любила это сочетание, но тепло отлично компенсирует темноту, не считаешь?

С Тори трудно не согласиться. Более того, практически невозможно, потому что мы мыслим если не идентично, то очень похоже. Поэтому я, конечно, соглашаюсь.

Мы можем играть в эту игру, пока не придёт настоящая весна — или следующая, или любая до бесконечности. Не то чтобы ни у кого из нас не было никаких дел, но это вторая выдуманная часть правил: мы играем, не договариваясь со временем, в свободные минуты, и, если честно, так даже интереснее.

— Хорошо, теперь я, — говорит Тори.

— У меня лучший на свете вопрос, я уверена, тебе понравится, — говорит Тори.

— Кто я? — спрашивает она, зачем-то глядя мне прямо в глаза.

И тогда замирают оба сердца, моё и города: мы-то с ним оба в курсе, что значат такие вопросы.

Конечно, рано или поздно она бы спросила — так уж устроен любой из нас, человек или нет, любопытство будет преобладать. Конечно, если она узнает, мир не рухнет, но может серьёзно пошатнуться, и кто знает, что тогда случится.

— Я могу не отвечать? — прошу я, надеясь, что голос не выдаст моего волнения. — Ничего не могу придумать.

— Ладно, бывает, — неожиданно легко соглашается она. — Тогда заплети воду в тысячу ручьёв, и на этом закончим игру. И смотри, не как обычно, не вплетай ничего лишнего, это стопроцентное читерство.

* * *

Когда выглядывает солнце, Тави просыпается.

Она не привыкла просыпаться в одиночестве, но в этом нет ничего плохого. Теперь ко всему надо приучать себя заново, расправлять простыни и крылья, находить силы для чего-либо, чего угодно. Как будто игра, что-то вроде "правда или действие": или ты честно признаёшься, что за энное количество лет привыкла и совершенно разучилась жить для себя, или собираешь осколки в смутно знакомый силуэт и принимаешься за работу.

Тави ненавидит подсчитывать потери. Но если считать то, что осталось, список выйдет крошечный: только флейта, старый любимый шарф, связанный ей самой ровно из сотни разноцветных кусочков — и она сама, пожалуй, лучшее, что у неё есть. А ещё за окном первое марта, но день на удивление солнечный и звонкий, и если вглядываться только в солнце — даже сложно поверить, что куда-то делись целых полгода времени.

Когда выглядывает солнце, Тави наконец просыпается. Не столько в данный конкретный момент, сколько вообще, в целом, будто выныривает наконец из бесконечной полосы тумана. Всё вокруг горит острым ярким пламенем, похожим на то, которое иногда подвластно ей самой.

И поэтому, наверное, самое время пройтись под руку с прохладным, но уже совершенно точно не зимним ветром. Для начала.

* * *

Конечно, пожелание Тори остаётся только пожеланием.

Не назло, нет; просто спустя полчаса я выхожу из полутёмного переулка на свет, который сам же и включил, глаза слепит солнечный прожектор, я спотыкаюсь — и обнаруживаю на своём плече тонкую руку неизвестной девушки, чудесной, как первый весенний дождь. Сходства с небесным явлением ей добавляет ещё и нежно-голубое пальто, идеально попадающее в цвет купола над головой.

Конечно, я слышу её сердце. Конечно, следующий ручей сразу же начинает пульсировать с ним в такт.

Мне совсем не стыдно. Ну, возможно, я и правда нарушил правила, и Тори ничего не стоит узнать об этом даже прямо сейчас; но кто сказал, что бьющийся в сердце город — или бьющееся в городе сердце, это всего лишь слагаемые — может кому-либо навредить?

* * *

Чем дальше и дольше Тави идёт, тем больше вокруг ручьев. Это даже немного странно: звон воды слышен громко и четко, ровно между ударами сердца, будто её сердце — тоже ручей, самый большой и звонкий из всех.

Старый любимый шарф машет кисточками на ветру. Флейту Тави тоже взяла с собой — пока совершенно не знает, зачем, но помнит, что это важно: сохранять вместе всё, что важно. Если продолжать играть, это — действие, а что можно счесть за правду, не знает никто, и даже она сама.

У пальто удобные здоровенные карманы, куда помещаются ладони, телефон, чехол с флейтой и ещё, наверняка, тысячи разных мелочей. Воздух пахнет чем-то неуловимо светлым, и высоко над головой солнце течёт и блестит — как будто и вправду прямо сейчас наступает весна.

Лепестки ромашки ветер сносит с ладони, едва коснувшись. Гадай, не гадай, даже когда получишь положительный ответ, на самом деле не поменяется ровным счётом ничего — эта магия не работает, потому что не существует.

— Любит, — вздыхает Илли, крутя в тонких пальцах стебель ромашки, на котором маленьким солнцем горит оставшаяся сердцевина. — Опять.

— Есть такие непреложные истины, — говорит Тори, сминая и почти перетирая в ладонях такую же ромашку, — против которых гадания бесполезны. Мы же все знаем, что она тебя любит, спорить с этим так же глупо, как со сменой времени года, например.

Илли кивает. Конечно, она знает; проблема здесь вовсе не в ней самой, и уж точно не в той, из-за кого в траве под узким деревянным мостом лежат уже, наверное, горы мелких белых лепестков.

Илли всегда гадает на Инессу. У Инессы короткие чёрные волосы, потрясающее чувство юмора, а ещё она очень, очень далеко. Настолько, что даже трудно понять, где именно. Илли с Инессой видятся только во сне, вот только неизвестно, в чьём, если сон один на двоих.

У Тори нет таких проблем. Но это не значит, что Тори не понимает.

— Знаешь что, — говорит Тори, немного подумав, явно сомневается, — есть одна идея. Но заранее не радуйся.

* * *

В кафе сегодня пусто. Кроме меня, Тори и незнакомой девушки нет ни единого живого существа ни внутри, ни снаружи; как будто мироздание поставило всё на паузу специально, чтобы дать нам время подумать и, может быть, решить проблему.

Девушку зовут Илли — это первое, что я узнаю от неё. Но важнее то, что я могу услышать и о чём она никогда мне не скажет: разбитое надвое сердце, одна половина которого теперь навсегда принадлежит миру снов — у него что-нибудь забрать назад выходит только тогда, когда он сам этого хочет. Но у Илли проблема неожиданная: ей не требуется ничего забирать, наоборот, она хочет остаться в мире снов так надолго, как возможно, желательно, насовсем.

— Я знаю, что ты это можешь, — говорит Тори в самом начале, пока Илли снимает куртку и греет руки о любимую кружку потерянных посетителей, чёрную с красными полосками дорог. — Нет, не так: я помню, откуда я взялась, так что могу предположить, что ты сумеешь сделать это ещё раз. Ты ведь попробуешь?

Мне остаётся только вздохнуть. Конечно, отказываться от интересной практики не стоит, но как тут объяснишь, что помнить сны — совсем не то же, что знать о происходящем на самом деле? Я не могу рассказать Тори, как всё было, иначе случится беда, и поэтому просто молча киваю: надо — значит, надо.

* * *

Илли ложится спать. Натягивает мягкую пижаму, выключает свет, оставляя светить, как всегда, только ночник в виде звезды. По инструкции, которую ей дал странный тип со спрятанными зачем-то под курткой крыльями, — он и правда думал, что их не видно? — нужно сделать почти невозможное: провалиться в сон, но не как обычно, а забывая при этом, как выглядит всё вокруг.

Это как нити, объяснили ей, пока составляли план. Чем их будет меньше, тем легче.

Это очень сложно. И даже не потому, что Илли не умеет или не хочет; просто эта комната появилась раньше, чем сама Илли, и сделана-то была исключительно для неё. Дедушка сам делал и собирал книжные стеллажи, комод и чудесную кровать — большую, резную, с креплением для балдахина, чтобы его внучка могла играть в принцессу. А зеркало для комода купила мама, на последние деньги перед зарплатой, исключительно из-за прекрасной ромбовидной рамки из чёрного металла. Так много мелочей — абсолютно не существенных, но прямо сейчас, когда надо отдать их неизвестности в обмен на встречу с той, кого на самом деле любишь, оказывается, что это почти невозможно.

Почти.

* * *

Я держу её, как воздушный шарик — за неощутимую нить, которая на самом деле даже не похожа на нить или на что-либо, существующее в материальном мире. Тори, конечно, стоит рядом — секрета никакого нет, да и с ней всегда спокойнее. Кроме как сейчас, конечно.

Не то чтобы я действительно волнуюсь. Есть вещи, в которых со своей стороны я бы не ошибся ни за что на свете; проблема обычно в другой стороне, и сейчас тоже. Потому что я должен её отпустить, когда эта связь совсем истончится и исчезнет, позволить искать путь самой, лишь подсказав направление — но черта с два она мне позволит: объяснять правила людям, никогда не знавшим судьбу Пилигримов, сложное и бесполезное занятие. Я держу её за неощутимую нить — и вместо того, чтобы раствориться, нить только крепнет. Конечно, это не моё дело, я только дорога, но — кто бы сомневался, думаю я, и Тори кивает: кто бы сомневался. В этот раз мне бы очень пригодился Ключник, но, таково моё везение, его никогда нет рядом, если он очень сильно нужен.

Никто из нас не любит нарушать негласные правила. Но никого из нас не учили, что делать в ситуациях, выходящих из-под контроля.

И потому мне остаётся только одно: отпустить.

* * *

Илли кажется себе похожей на лепесток ромашки, медленно планирующий в пустоте: не с моста на траву, не с ладони в реку, а из ниоткуда в никуда. Но лепестки ромашки не могут быть такими тяжёлыми — а Илли чувствует себя очень тяжёлой. Об этом её не предупреждали, но, наверное, так и должно быть, если она всё ещё здесь.

Илли течёт как река. Трудно сказать, куда, если нет ни начала, ни конца. Вернее, она знает, что должно быть в финале, но не то, как туда добраться. Поэтому Илли изо всех сил тянется к неизвестному итогу, так яростно, что в конце концов сеть сна трещит по всем швам.

* * *

— Ты ведь не можешь узнать, где она? — уточняет Тори, когда мы вываливаемся из чужого сна, как из паутины.

— Не могу, — соглашаюсь я. — Но, мне кажется, мы о ней ещё услышим.

* * *

И когда Инесса просыпается — для Илли её комната уже становится почти старой знакомой, как будто тоже жила здесь много лет. Правда, в голове странно шумит, и ещё кажется, будто не хватает каких-то очень важных вещей — но сейчас это, честное слово, такая ерунда. Потому что настоящая живая Инесса открывает глаза и улыбается.

И это то, к чему шла: дорога, не кончавшаяся много лет, наконец завязывается тугим блестящим узлом.

Никогда не думала, что всё закончится так. Что со двора через открытое настежь окно позовут, не по имени, но давным-далёко оставленным прозвищем — и тогда нарушить запрет станет проще простого, как будто всю жизнь именно к этому и шла. Всю смерть. Выйти из дома означает исчезнуть, это её договор с Мирозданием, и без того позволявшим ей существовать слишком долго.

Но Анна слышит, как сквозь раннее утро зовёт первый майский дождь, и сопротивляться не получается. Не хочется.

Поэтому она тихонько расставляет по полкам и подоконникам мелкие предметы, которые новые хозяева её квартиры, совершенно безголовые ребята, вечно теряют в бардаке. И гладит кошку по имени Аврора, свою единственную собеседницу. И достаёт из щели в углу, между полом и стеной, последнюю драгоценность: резную деревянную бусину, так искусно раскрашенную, что оставить её кому бы то ни было ужасно жалко. Прощания тяжелее, когда есть с чем расставаться, и даже она, всегда прагматичная до мозга костей, не осмеливается с этим спорить.

Дверь уже полгода как не скрипит, и пусть Анна может просто пройти сквозь неё — открыть и выйти как обычный человек тоже означает своеобразный ритуал прощания, как было ещё очень давно, почти что в прошлой жизни. В жизни вообще. А ещё шаги по ступенькам отдаются в пустом подъезде гулко и глухо, и даже трудно представить, что никто из соседок не нажалуется маме на ночные Аннины прогулки. И жаловаться-то уже некому, здесь больше никто о ней не помнит.

Ты не можешь так поступить, дробно шепчет ей дождь, заглядывая внутрь подъезда через открытые форточки. Ты так долго держалась, и как же так, бросить всё ради минутной слабости? Правда, наверное, последние его слова Анна даже не слышит. Потому что стоит в темноте на пороге, касаясь двери кончиками пальцев, и сердце бьётся так, что даже немного больно — совсем как настоящее.

Но отступать нечестно. И когда можно дышать, ничего больше не боясь, и когда дождь обнимает мир за плечи, и когда с козырька подъезда срывается прямо ей в ладони здоровенная холодная капля, уже, наверное, надо начинать обратный отсчёт.

* * *

— Сегодня какой-то особенный дождь, мне не показалось? — осторожно уточняет Тори, когда мы оба молчим так долго, что тишина начинает слегка настораживать.

Я только киваю. Потому и молчу — вслушиваюсь изо всех сил в то, что происходит за окном, пытаясь понять, что именно происходит. Пока ясно только одно: рассказывать истории у дождя получается лучше, чем у кого-либо вообще.

* * *

Это не больно. Это похоже на поцелуй. Просто будто Анна сама становится как дождь — неощутимая и невесомая, и тает. И даже не страшно, как будто слишком долго ждала такого исхода, чтобы теперь сопротивляться.

Вообще-то, она выросла в этом городе. Да вот буквально прямо здесь — каждый день поднималась по этому подъезду, бегала между деревьев, когда те ещё были совсем маленькие, и гуляла на пустыре, который был вместо вот этого дома напротив. У нормальных людей вообще не бывает таких долгих и крепких отношений с чем бы то ни было. Наверное, ещё и поэтому умирать не страшно — надо же наконец отпустить своего невольного пленника, с которым обменялись сердцами так давно, что никто из них обоих и не вспомнит, когда.

Кто-то открывает окно. Анна приветственно вскидывает руку, хоть и знает точно, что ответа не дождётся — и с удивлением обнаруживает, что уже почти всё закончилось: недостаточно быстро, чтобы расстроиться, но и недостаточно медленно, чтобы успеть заскучать. А ещё дождь обнимает за плечи весь мир, и её — особенно крепко, и уже всё равно, что это самый последний дождь.

Молния выхватывает только неясный силуэт в пространстве — и тогда резная деревянная бусина падает прямо в мокрую траву.

* * *

Теперь тишину становится слышно — так резко, будто она сваливается сотнями килограммов на плечи. Мы сидим за столиком, напряжённые до пределов, и снаружи ещё бьются о железную крышу автобуса редкие капли, но дождь уже почти стоит на пороге — ему нужно только забрать всё то, за чем он сюда пришёл.

— Всё закончилось, — даже не стараясь сдержать разочарование, говорю я — и понимаю, что и голос не слушается как следует. — Почему так быстро? Это была хорошая история.

Тори не отвечает. Да и вопрос риторический — просто нам обоим нужно время, чтобы пояснить самим себе, что случилось. Правда, я думаю, я и так всё понял правильно. Вот только девочку жалко, но отговаривать от собственного выбора, каким бы он ни был, дело настолько пустое и неблагодарное, что и ввязываться не стоит. Но Тори грустно. Ей близки такие вещи, она сама чуть было не ушла, едва появилась такая возможность.

Мы бы сидели так ещё очень долго, но дождь деликатно и настойчиво стучит по крыше, как будто напоминая: правила для всех одни.

— Заслужил, зараза, — вздыхает Тори, в маленький бумажный стаканчик наливает ещё горячий кофе и, открыв дверь, ставит его на бордюр снаружи. И тогда в стаканчике с кофе отражается не небо и не вывеска магазина спорттоваров, а вообще чёрт знает что.

Летняя жара настигнет как будто сразу, свалится на голову здоровенным куполом, непроницаемым для ветра и воздуха вообще; вывалишься из хостела ровно в полдень, со всеми вещами за спиной, и будешь судорожно соображать, куда деться. Поезд только в десять, бродить по городу в такое пекло гарантированно означает свалиться в обморок, да ещё и воды с собой ни капли — хотя это проблема наименее сложная на данный момент. Нырнёшь в плотную пелену нагретого воздуха, как в реку, но это не поможет ни капли, и поэтому надо искать магазин. Пойдёшь неторопливо и наугад, почему-то пропустишь мимо себя кричащие рекламы пива, ключевой воды, сотни разных газировок и соков — но когда свернёшь в очередной раз, в каком-то крохотном переулке наткнёшься на старую колонку, как будто именно тебя здесь поджидающую. Здравый смысл, конечно, посоветует из неё не пить, но он, право, такой зануда, всегда говорит одно и то же; отмахнёшься от внутренних споров и противоречий, надавишь ладонью на узкий железный рычаг — и будешь долго пить, почти лакать струю из хрустальных ледяных капель, как будто ненастоящих. Вода будет совсем обычной, разве что со слабым металлическим привкусом. Под яростным солнечным огнём вода покажется огненным потоком, но от холода заноют зубы. Встряхнёшься, как волк, потому что в неудобной позе заныла спина — и как будто немного закружится голова. А когда отпустит, поймёшь, что рычаг колонки уже держать не надо, и вода, сладкий огненный поток, льётся сама. А ещё — что ты куда-то торопился, но это уже не имеет никакого значения. Ничто в мире не будет имеет значения, пока ты пьёшь, и хрустальные капли стекают, не впитываясь, по шерсти твоей острой морды.

* * *

— У меня уже питомник, — вздыхает Тори, трогая пальцами жёсткий тёмный с проседью мех. — Может, к тебе?

— Ага, мои трое за этот год — ещё не питомник, так, семейные неприятности, — ворчу я, на этот раз вовсе не в шутку. — Может, ещё кому сплавим? Мартину, например. А если он не возьмёт, отвезу в лес, пусть бегает в природной среде. Сил моих больше нет.

— А детей Мартина, надо думать, не спрашивали, хотят ли они быть съеденными? — усмехается Тори. Я-то знаю, что она не воспримет мои кровожадные планы всерьёз, сама точно так же шутит каждый раз. Но желания возиться с этой досадной ловушкой у нас обоих остаётся всё меньше и меньше.

В кафе сегодня на удивление никого, так что мы сидим вдвоём прямо на столе, а на полу перед нами, тяжело дыша из-за жары, развалился здоровенный чёрный волк — очередная жертва неразгаданного заклятья с колонками, черт бы их побрал.

— Скажем, что собака. С детьми всегда проще, если убедить их, что им нужно вот это рычащее и волосатое, Мартину будет некуда деться.

Тори смотрит на меня с сомнением. Ну, то есть, наверное, у меня выражение лица точно такое же, но себя-то я не вижу, только её — и одновременно что-то похожее на страх в глазах новоявленного волка. Я знаю, о чём она думает: все наши попытки сохранить превращённых в целости не имеют никакого смысла, пока никто из нас — ни она, ни я, ни, может быть, Март, Катя или кто угодно — не умеет возвращать их обратно.

Так что я молча киваю, достаю телефон и стараюсь придумать хоть мало-мальски приличную легенду для нового питомца.

* * *

Мартин капитулирует практически сразу — как только видит, что даже обычно сторонящаяся животных Интэ заинтересованно рассматривает густой чёрный мех, а остальные трое его ребят к этому времени уже облепили несчастное животное со всех сторон.

— Будем считать, что я не против, — вздыхает он, с удовольствием наблюдая, как веселятся дети. — Но что-то мне подсказывает, что дело нечисто.

Я вздрагиваю. Тори быстро отводит глаза и притворяется, как будто всё это время разглядывала вышивку на стене.

— Что может быть нечисто? — улыбаюсь я, наверное, немного нервно. — Просто бедняга потерялся, в приют его отдавать жалко, вот и пристраиваем по знакомым. Всё в порядке. Видишь, он не злой совсем.

* * *

Телефон звонит поздно вечером, когда я уже собираюсь домой и почти ныряю в темноту, в стену первой майской грозы. Приходится замереть практически на пороге — звонит Мартин, и почему-то мне заранее хочется спрятаться.

Тори пока ещё сидит за столиком — ждёт, когда закончится дождь. К счастью, ей не нужно ничего объяснять, достаточно ткнуть в кнопку громкой связи.

— Вы ничего не хотите мне рассказать? — вкрадчиво интересуется Март таким тоном, что после слов из трубки непременно должен потечь яд. Мы переглядываемся и почему-то, я уверен, оба чувствуем некоторое облегчение.

* * *

— ... В общем, ты нас убьёшь, — Тори, как всегда, начинает издалека, чтобы было время убежать. — Ты у нас недавно и не всё ещё знаешь...

— Короче, это не волк... В смысле, не собака, — сразу же поправляюсь я под тяжёлыми взглядами их обоих. — Не суть важно, кто именно он такой, но рода точно человеческого. Нельзя у нас приезжим пить из уличных колонок, иначе — ну, ты сам видишь. Способы его расколдовать мы пока не нашли, возможно, их вообще нет.

— Ну ведь это вы двое местная колдоэлита, — недобро усмехается Мартин, — неужели совсем ничего не можете?

— А это вообще не наша работа. Город, знаешь ли, сам по себе колдун тот ещё, может, даже какой-нибудь тёмный маг. Мы, так сказать, на поверхности варимся. Ты удивишься, но даже кафе не наших рук дело.

По лицу Мартина я, кажется, могу прочитать, что он бы с удовольствием уронил нас в море. Но пока он успешно сдерживается.

— Ладно, суть не в этом. Вы с ними что делать собрались?

Мы долго молчим. Так долго, что это очевидно выглядит не слишком хорошо.

— В общем-то, пока мы их только держим... ну, поближе к себе, что ли, — осторожно говорю я. — Озвериваем знакомых и всё такое. Найдётся разгадка — так будет намного легче расколдовать сразу всех, а не искать их потом по областным лесам.

— И как успехи? — уже без агрессии уточняет Мартин.

Я даже не пытаюсь отвечать. Очевидно же, что отвратительно.

— Есть у меня одна идея, — говорит Март почти сразу, без предисловий. — Долгая и скучная история, но есть тут недалеко один домик, хозяева которого вряд ли будут против, если мы его займём.

* * *

Мы вышагиваем по улице, как заправские грумеры — ну, практически, если не считать того, что даже двух волков удержать на поводках достаточно сложно. А у меня их пятеро, у Тори на одного меньше, и даже если учесть, что проклятые (во всех смыслах) ведут себя мирно — выходит, что ещё немного, и нас с ней просто опрокинут и потащат.

Наверное, в какой-то момент я неосознанно начинаю молиться. И, наверное, мои молитвы кто-то слышит — потому что у одного из переулков мы почти сталкиваемся с Вестом. Пожалуй, никого более полезного на всём свете сейчас нет.

— Это у вас выставка? — с плохо скрываемой иронией интересуется Вест, замедляя шаг. — Наловили волчат просветить тамбовчат?

— Было бы очень мило... — Тори прикусывает губу на середине фразы, чтобы не ляпнуть лишнего. "Он ведь не будет нам помогать, если ему грубить, правда?"

"Его так просто не проймёшь", — усмехаюсь я в ответ и говорю уже вслух:

— Да, в целом, ты почти угадал. И если хочешь бесплатный билет, будь другом... Флейта с собой?

Вест, к счастью, сразу понимает, что именно от него требуется. Про флейту вопрос был, скорее, риторическим — длинный тонкий футляр всегда лежит у него в рюкзаке.

От первых звуков наши волки поднимают головы — почти синхронно, действуют единым слаженным организмом. Поводки мы держим теперь, скорее, просто для вида — даже если их отпустить, никто из четвероногих не двинется с места. Сейчас для них существует только Вест и звуки флейты, которую он держит в руках.

Деннис встаёт рано, настолько, насколько вообще ещё считается именно "рано утром", а не "поздно ночью". Встаёт — и вместе с ним просыпается Кэл, встряхивает головой, смешно мотая ушами, и мчится во двор. Дверь у Денниса летом всегда открыта: брать в доме нечего, а свобода Кэла важнее иллюзии безопасности.

Деннис встаёт рано, потому что Сауле, эта чудесная тень, приходит, чтобы покормить Кэла — из них двоих только она это может. И поиграть с ним тоже можно только она. Поэтому Деннис, как истинное привидение, встаёт — если это действие вообще применимо к привидению — у собственного порога, чтобы посмотреть, как пёс и подруга носятся по двору, сшибая когда-то с таким трудом выращенные камелии.

Кроме Кэла и Сауле, у него не осталось совсем никого — только развешанные по стенам портреты, лет которым едва ли не вдвое больше, чем самому Деннису. Был ещё, правда, давным-далёко один весёлый южный ветер, заблудившийся и временно пригретый Деннисом в большом пустом доме; но это было давно и неправда, поэтому других друзей — грубо говоря, живых — у него нет.

И поэтому Деннис делает одно и то же каждое утро — много лет подряд, он давно сбился со счёта. Ровно до сегодняшнего утра: Сауле, как обычно, растворяется в воздухе, едва небо по левую сторону дома светлеет, и Кэл понуро плетётся назад к порогу — это тоже происходит каждый день, но в этот раз Деннис чувствует, что что-то изменилось и что-то случится. А интуиция не подводила его ни разу, и даже смерть не смогла их разлучить.

Конечно, что-то случается. Конечно, Деннис, заранее строящий возможные варианты событий, не угадывает ни одной детали.

Да и как тут угадать? Как вообще можно было догадаться, что к полудню в твой двор — без твоего разрешения, между прочим — ввалится целая стая настоящих живых волков? Паника, волной накрывающая то, что когда-то было сердцем, ничего не даёт: защитить Кэла Деннис не может физически, разве что попытаться напугать стаю, но как же чертовски смешно это звучит...

Это уже потом Деннис замечает, что волки не рвутся никого загрызть, да и вообще на поводках. А ещё — что эти поводки держат люди, с виду обыкновенные безопасные люди, а следом за ними во двор, так давно не видавший тепла, просачивается, вот так сюрприз, старый друг — тёплый морской ветер, почему-то принявший, вопреки своим собственным правилам, форму.

— Прости, что напугал, — неловко извиняется ветер, раньше Деннис бы никогда не подумал, что он вообще умеет. — У нас тут возник некоторый форс-мажор, а позвонить тебе предварительно, сам понимаешь, не выйдет.

Ответственность — тоже то, на что смерть повлиять не смогла ни на каплю. Поэтому Деннис, всё ещё немного злящийся на старого друга, конечно, собирается их выслушать.

И ещё, конечно, потому, что он очень любит животных.

— Такая ерунда происходит, — издалека начинает светловолосая девушка, юная совсем, лет шестнадцати. — Приезжим, ищущим верный путь, ни в коем случае нельзя пить из наших колонок — потому что тогда их будут вести уже не их дороги, а наши. Наши, как ты сам понимаешь, волчьи тропы пользы ещё никому не приносили...

— И никто из вас не может ничего с этим сделать? — понимающе кивает Деннис, уж он-то знает, что такое "ничего".

— Почти, — отвечает за неё третий, думающий, что его дурацких здоровенных крыльев совсем не видно, если он надел просторную куртку. — В общем-то, в процессе поиска решения этой проблемы у нас просто перестало хватать для них места — у нас обоих. И поэтому Март...

— Март? — встряхивается Деннис, уже было задумавшийся. — Это ещё кто?

— Это я, — смущённо улыбается старый друг, южный ветер с самым замечательным на свете именем Эльфат. — Пришло время меняться, дружище. Как видишь, я уже. Давай об этом позже? Я тебе всё обязательно расскажу, но сейчас нужно решить проблему.

— А что тут решать? — пожимает плечами Деннис, он ещё даже помнит, как это делать. — Если ты пришёл просить помощи — она тебе правда нужна. Я правильно понимаю, вы хотите их всех оставить мне, потому что у меня тут просторнее?

И они кивают — все трое, одновременно. Ну да, разумеется.

— Но только если они не навредят Кэлу, — уже строже уточняет Деннис, это самое важное, на других условиях он ни за что не согласится. — О, и если они не боятся темноты.

— Насчёт этого не беспокойся, — усмехается третий. — Может, сразу разбираться с чужими подлянками мы не можем, но кое-что всё же умеем. Они будут спать, пока ты сам их не позовёшь.

И Деннис кивает. И мимолётно думает, как же ему не хватало такой фишки, когда он ещё был жив.

* * *

Волки и правда засыпают сразу же после ухода гостей — чертова дюжина здоровенных пушистых зверей. Не то чтобы Деннису эта затея действительно пришлась по душе; если честно, это очень сильно выбивает из колеи — все эти изменения, резкие и внезапные, как снег на голову.

Первые пять минут он действительно жалеет, что не отказался. Потом один из волков, спавший до того на животе, перекатывается на бок и оглушительно зевает, а затем — Деннис уверен, что ему не показалось — улыбается во сне во весь свой белоснежный волчий оскал,но совершенно по-человечески. И Деннису почти моментально становится стыдно за малодушное желание отказаться: никто из них не виноват совершенно ни в чём, но стать одним из хранителей города всегда означало помощь тем, кому она требуется.

Так что Деннис отбрасывает все мысли, кроме единственно полезной: одному ему не справиться в любом случае. Поэтому остаётся только надеяться, что единственная возможная помощница не пошлёт его в связи с резко увеличившимся количеством подопечных импровизированного приюта.

— Сауле, солнышко, — мягко говорит Деннис темноте в углу, это их единственный способ связи, — я буду признателен, если ты придёшь сегодня чуть раньше, чем обычно. У меня, видишь ли, пополнение.

Сверре всё ещё остаётся главным фокусом для внимания Веста. Особенно когда он выясняет, что они со Сверре, вообще-то, практически соседи. И особенно после того, как Сверре всё-таки показывает, что именно он умеет.

— Это чашка, — говорит Сверре, перекатывая в пальцах хрупкую фарфоровую лилию. — И она хочет быть цветком. Ну, настоящим, в смысле. С цветами у меня лучше всего получается, смотри.

И накрывает чашку ладонями — совсем как тогда, с розами. И легко улыбается чему-то своему, как будто это не отнимает у него ни капельки сил. А когда Весту надоедает пялиться на космос в глазах Сверре, он переводит взгляд вниз — и едва ли не вздрагивает, потому что из ладоней Сверре смотрит живая белая лилия, всё ещё ужасно хрупкая, но точно живая — даже пахнет, кажется, как настоящая.

И Сверре негромко смеётся, как будто сам удивлён. И ставит — ну, выходит, кладёт — многострадальную чашку-лилию в пиалу с водой.

— Знаешь, что это такое? — спрашивает он, как будто действительно не знает сам.

— Ну... — неуверенно бормочет Вест. — Ты возвращаешь истинный облик вещам?

— Почти, — мягко поправляет Сверре, присаживаясь на соседний стул. — С истинным обликом ты не ошибся. Но только когда истинный совпадает с желаемым. И не обязательно вещам, существам тоже.

И Вест вздрагивает. Потому что именно это ему было нужно практически всю его сознательную жизнь — с тех пор, как он увидел в зеркале своё чёртово отражение.

Но на незаданный вопрос Сверре только головой качает:

— Я не смогу.

— Почему?

— Ты не так сильно этого хочешь, — пожимает плечами этот невероятный парень, как будто говорит что-то само собой разумеющееся. — Я бы сказал, что ты не знаешь, чего именно хочешь и так ли сильно, чтобы пытаться что-то делать. К тому же, это опасно. Я уже...

Вест знает, что если Сверре не хочет говорить — ничто в мире не может его заставить. Но ещё Вест кожей чувствует холод и боль, исходящие от этих слов — и поэтому бросается вперёд слепо, напролом, не зная конечной цели, просто чтобы этот потрясающий парень больше никогда в жизни не испытывал боль.

— Ты уже — что?

— Сейчас не время, — коротко бросает Сверре и отворачивается. — И вообще, дай пройти.

* * *

Конечно, Вест чувствует вину. Поэтому следующий раз осмеливается — идиотское слово, но ситуацию отражает идеально — заговорить со Сверре только через две недели, целых две недели молчания. Да и то только потому, что часом ранее самолично наблюдает катастрофу, волчий выводок на самых обычных собачьих поводках в центре города; не знай он Тори, подумал бы, что это розыгрыш.

К сожалению, это не так. Зато у Веста, в отличие от остальных, есть абсолютно точный и правильный вариант решения этой идиотской подставы. Имя ему Сверре, разумеется.

И поэтому Вест весь день работает как на иголках, старательно оттягивая момент, когда придётся объяснять и уговаривать. Или оправдываться. Или ещё дьявол знает что делать, только бы он действительно согласился, потому что так важно, как сейчас, согласие ещё никогда не было.

Вот только "как на иголках" в один не слишком-то прекрасный момент превращается из фразеологизма во вполне себе реальную угрозу — потому что Вест, задумавшись, роняет очередную вазу с очередными розами, ловит цветы на лету, сильно сжимая в руках; конечно, крупными острыми шипами протыкает кожу на ладони.

Конечно, в этот момент заходит Сверре. Дежавю какое-то, честное слово.

— Ты это специально? — тихо спрашивает он, пока на ощупь заклеивает цветными пластырями Вестову руку. — Мог бы просто... В смысле, я же не думал, что ты...

— Полагаешь, я такой дурак, чтобы сделать это специально? — хмыкает Вест, и паника сразу куда-то девается. Зато остаётся мучительное чувство вины: и надо было всего-то заговорить с ним раньше, и не пришлось бы терять целых четырнадцать дней просто так. Жизнь быстро заканчивается, это Вест знает как мало кто другой.

— Кто тебя знает, — отвечает Сверре абсолютно серьёзным голосом, и Вест сначала даже верит — пока не замечает приподнятый уголок его рта. Вот же зараза. — То есть это действительно случайность, и ты не сделал это, чтобы я обратил на тебя внимание?

Вдох. Выдох. И шаг, не буквальный, конечно, как в ледяную воду: согласится или откажется?

— Вообще-то, — осторожно и издалека начинает Вест, стараясь подбирать как можно более короткие формулировки. — У меня действительно есть некоторая проблема...

Сверре слушает очень внимательно, как только он умеет. И рукой, которую коллега почему-то всё ещё держит ладонями, Вест чувствует, как сильно у Сверре дрожат пальцы.

— Ты ведь помнишь, что я могу помочь только тем, кто сам этого хочет? — коротко уточняет он, когда Вест наконец выдыхает. — И если кому-то из них не хочется... Я пробовал. Против воли не выходит никогда.

Вест медленно кивает, боясь спугнуть удачу. И сразу же спохватывается: иногда очень трудно сразу вспомнить, что Сверре не видит.

— Да. То есть ты поможешь?

— Конечно, — серьёзно отвечает этот потрясающий парень. — Не думаю, что я имею моральное право отказаться.

— У нас проблема, — говорит Сверре, выглядывая из-за двери.

Сначала Вест вздрагивает. Потому что это первое за год знакомства «мы», потому что голос у Сверре какой-то особенно глубокий, а ещё потому, что всё это время он сидел, крепко сцепив пальцы, в убивающем последние нервы ожидании. Ждать Вест не любит настолько сильно, что от облегчения даже не сразу понимает, что ему только что сказали.

— Прости?..

— Проблема. Не настолько серьёзная, чтобы беспокоиться, но…

Но сказать стоит — это они уже проходили. А ещё это значит, что придётся звать всех: и Денниса, и Тори, и Мартина, и странного типа с крыльями. Эти трое с половиной сидят на кухне, а Вест устроился прямо на полу возле двери — чтобы ничего не пропустить. Ему бы хотелось, чтобы это было только их дело, его и Сверре, и они бы точно справились; но раз нет — нечего и мечтать, поэтому он поднимается одним коротким рывком и идёт сообщать новости остальным.

* * *

Мы сидим за круглым столом вот уже Мироздание знает сколько времени — и мне ещё ни разу не захотелось сбежать из этой компании, что само по себе огромное достижение. Тори тоже нравится — она любит эти моменты встреч старых друзей больше, чем любые другие. Поэтому мы молчим, изредка соглашаясь, и слушаем, как эти двое постепенно принимают новые варианты друг друга.

— Никогда бы не подумал, что ты захочешь перемен, — снова говорит Деннис, всё ещё немного смущённый. — Почему именно это имя?

Мартин только бормочет что-то невразумительное в ответ. Кажется, он ещё не готов рассказывать о том, как устал от всех своих старых имён; вернее, конечно, нам-то он рассказал, но с тех пор явно не раз об этом пожалел.

— Расскажи лучше, почему ты в таком виде. Вроде не так давно встречались.

— Обменял свою жизнь на его, — грустно улыбается Деннис, прозрачной ладонью касаясь шерсти своего здоровенного пса. — И настолько растрогал этим барыг, что мне разрешили остаться, пусть и вот так. Не худший вариант, скажи?

Мартин замирает, потому что очевидно понятия не имеет, что на такие признания отвечать. И некоторое время мы сидим в тишине — не напряжённой, очень даже мягкой, будто знакомы три тысячи лет и не испытываем ни малейшего дискомфорта от подобных пауз. Подобные моменты — моя слабость, не единственная, но входящая в первую десятку слабостей.

Но ни одна идиллия не может длиться вечно. И когда за стеклом двери в кухню я вижу обеспокоенное лицо Веста, уже можно делать ставки, что случилось в этот раз.

* * *

— В общем, такое дело, — немного неуверенно, но чётко объясняет Сверре, когда они все собираются возле него. — Я уже не раз говорил, что не смогу помочь, если они сами не захотят. А вам, как я понял, нужен максимальный результат. Грубо говоря, в этом и заключается проблема…

— И скольких ты сможешь расколдовать? — спокойно спрашивает Тори, но в её глазах видно что-то, что подсказывает: держать их у себя она больше не то чтобы не может, но чертовски сильно не хочет, поэтому предпочла бы избавиться здесь и сейчас. — Если назовёшь точное число, будет просто замечательно.

Вест знает эти жесты. Чуть ссутуленные плечи, напряжение в каждой клетке тела, пальцы, перебирающие край рубашки — он видел это уже не раз, и поэтому точно уверен в том, что это значит. А ещё он вдруг отчаянно хочет защитить Сверре во что бы то ни стало — от этой проблемы, от этих людей, от всех прочих проблем и людей в его жизни. Но единственное, что может — встать рядом и легко сжать запястье, будто показывая: я здесь, и мы со всем разберёмся.

— Одного.

И вздрагивает от нервных смешков. Будто это он виноват.

* * *

Он действительно с самого начала думал о том, что такие вещи придётся показать Весту. Даже не придётся, от этого слова нехорошо пахнет обязательствами, но — хочется, необходимо. То ли чтобы слушать его сбившееся от восторга дыхание, пока руки будто сами собой занимаются делом, то ли… Сверре никогда бы не признался ему, что волк внутри Веста ощущается почти так же, как эта свора. С одним отличием: у этих двоих удивительное взаимопонимание, наверное, оттого, что они вместе с детства — и это и есть причина, по которой, как бы Вест ни хотел — если он вообще когда-нибудь хотел этого по-настоящему — нельзя их разлучить. Просто не получится.

Но показать и вправду необходимо. И потому, когда голоса троих других уже перестают быть слышны, Сверре на ощупь касается кончиками пальцев плеча Веста. Говорить ничего не нужно — Вест с готовностью поднимается на ноги, будто и правда знает, что сейчас будет. Впрочем, догадаться не так-то сложно: они оба спускаются во двор, не особо стараясь никого не разбудить, и Сверре опускается на колени возле одного из волков, зарываясь руками в его шерсть, тёплую и мягкую.

Вест не обязан, но он тоже садится рядом. И тогда Сверре легко улыбается краем рта, и наконец происходит то самое, ради чего и затевалось это сомнительное предприятие — еле слышный резкий и короткий вдох прямо над ухом; и Сверре будто чувствует, как ворочается внутри Веста тот, другой, когда жёсткая густая шерсть заколдованного парня под пальцами растворяется, как пыль.

Проснулся с утра в таком хорошем настроении, какого в жизни, судя по всему, ни разу не испытывал до этого. Как будто все проблемы разом испарились, оставив только положительное, светлое и безмятежное будущее — словом, как будто вернулся в детство.

Вывернулся из пледа, поставил обе ноги на прохладные доски пола, вдохнул полной грудью аромат полевых трав и еле слышный привкус дыма. В доме, совсем чужом и незнакомом, было тихо и светло, а потому совсем не страшно; и именно по этой причине вопрос, где же всё-таки оказался, возник с таким опозданием, что захотелось настучать себе по тыкве: инстинкт самосохранения, видно, проиграл недавно в покер со старыми друзьями. Но не успел сам с собой поругаться, как наконец увидел хозяина дома.

Это уже потом понял, что не рубашка такая яркая, а просто сквозь неё просвечивает голубое июльское небо. Это уже потом — испугался, попятился, как последний дурак, запнулся о половицу, упал и был тут же облизан с головы до ног огромным псом, в отличие от хозяина вполне себе живым. Но в первый миг только стоял и пытался вспомнить хоть какие-то детали знакомства, потому что раньше этого человека абсолютно точно никогда не видел.

— Проснулся, значит, — с ноткой иронии в голосе сказал призрак, разглядывая сверху вниз. — Быстро ты.

Едва ли не впервые в жизни не знал, что ответить. Поэтому просто поднялся с пола, встал и замер, будто одревенел; страшно не было, было непривычно и все время хотелось повести носом, будто какой-то очень важной части жизни не хватало. Спрашивать не стал. Молча кивнул и остался ждать, что будет дальше.

— Тебе на кухню сейчас, — равнодушно уточнил призрак, махнув легкой полупрозрачной рукой куда-то в сторону дверного проёма. — Тебя там давно ждут. Спасители твои.

По интонации на мгновение показалось, что сейчас полупрозрачный силуэт захихикает, как киношный злодей. Не захихикал; проводил всего-навсего долгим взглядом, чуть тоскливым и настолько пронзительным, чтобы сердце невольно сжалось. Несладко это, наверное, — не быть живым.

Ещё одно открытие ждало его там, где закончился длинный полутёмный коридор и началась светлая кухня, маленькая для количества находящихся на ней людей. Стараясь не сверлить взглядом, всмотрелся по очереди во всех: в высокого, у кого из-под просторной куртки было видно крылья; в девушку, с виду ничем особым не примечательную; в темноволосого, которого будто встречал раньше, но совершенно об этом забыл.

И, наконец, в кого-то, кого не получилось сразу собрать в единый образ: короткие растрепанные светлые волосы, такие же светлые, ничего не видящие глаза, царапины на руках. Стало удивительно хорошо внутри, и почему-то отчаянно потянуло уткнуться мордой — да нет же, лицом, — в узкие вытянутые ладони этого человека, наверняка тёплые и умеющие как следует чесать за ухом. И уже было почти поддался желанию, совершенно себя не контролируя, как сердце прозвенело: у него уже есть свой волк, и чёрт знает, откуда это известно.

Поэтому затормозил на пороге. Покачался на носках, ощущая босыми ступнями уже нагретое солнцем дерево. Прищурился от луча, отраженного маленьким плоским зеркальцем с подоконника прямо в глаза.

— Привет, — глупо сказал наконец, ни к кому конкретно не обращаясь. — Можно мне узнать, что я здесь делал?

— Умер, — спокойно ответил высокий. — И родился заново. Ощущения не из простых.

— Ты единственный захотел вернуться, — негромко добавил темноволосый, от кого исходила очень знакомая, даже родная сила. — Тебе стоит сформулировать, почему. Это важно.

— Вернуться куда? — переспросил, ничего ещё толком не понимая.

— А ты правда не помнишь?

Помотал головой. Помедлив, добавил короткое «нет» — на всякий случай. Но кое-что теперь прояснилось: не помнить какую-то часть собственной жизни никогда не означало хороший финал.

— Тогда тебе и не надо, — резюмировал слепец, не улыбнувшись. — Это теперь не твоя забота. Езжай домой и постарайся больше никогда не возвращаться.

Приоткрыл было рот. Безо всякой причины захотелось протяжно завыть —будто его действительно расстроило нежелание отвечать на вопросы или просьба забыть об этом месте. Сглотнул, смолчав, и молча же развернулся через левое плечо — ещё когда шёл сюда, запомнил, где видел входную дверь.

Обулся, толком не понимая, что именно делает, и повернул дважды замок на двери. Никто не стал его останавливать. Никто не вышел проводить. Это было не странно для него, и, тем не менее, переходя порог, он на секунду замер, будто тоска прострелила его навылет и скрутила в приступе боли. Не умер. Поставил ногу на ещё мокрую от росы траву, выпрямился, будто хотел достать до неба, и куда-то пошёл.

Билеты на сегодняшний поезд обнаружились в кармане старой куртки будто сами собой. Паспорт и телефон достал оттуда же, помедлил перед тем, как разблокировать экран, как если бы не помнил пароля. Набрал первый номер из списка и с замиранием слушал гудки — вдруг не повезёт.

— Привет, мам, — брякнул в трубку в ответ на «алло» чересчур жизнерадостно для того, кем в последнее — очень долгое, надо признать, — время был. — Как ты? Я еду домой.

И неожиданно улыбнулся — сам себе, улица за улицей растущему вокруг дружелюбному городу, родному голосу в трубке. И сам не понял — когда именно всё успело так сильно измениться?

В этом ледяном первом зимнем месяце для меня не существует ничего нового: только утро, площадь, сотни взглядов — и азарт, от которого под конец почти ничего не останется. Это тоже не ново, я теряю интерес ко всему настолько быстро, что даже немного обидно. Правда, перестать играть из-за этого — самый глупый вариант решения проблемы.

Мы играем каждый год, так давно, что это уже стало неоспоримой традицией. Поле каждый выбирает для себя, по-своему. Эльза складывает бумажные звёздочки, Вест и Сверре оставляют на стенах многозначительные надписи, а Саттар остановился на печенье с предсказаниями. У этой игры нет правил и ограничений, единственное условие, которого все из нас придерживаются без споров — в декабре и в апреле никаких серьёзных дел. Но кто вообще сказал, что мы серьёзно?

И поэтому в последний декабрьский день я снова стою на площади, и шаткий столик, выкопанный специально для меня неизвестно откуда, отлично справляется со своей единственной ролью: держать коробку. Каждый играет по-своему, и мой вариант — крошечные разноцветные конверты, не худший выбор.

Люди проходят мимо, как и в тридцать предыдущих дней. Некоторые смотрят с интересом, но подойти не решаются. К счастью, я это с самого начала предусмотрел: и написал на коробке «возможно самопроизвольное исполнение желаний» — конечно, никто в это не поверил — и ещё вчера схитрил, попросив в последний момент помощи у того, кто действительно умеет играть в подобные вещи. Ведь если нет ограничений, то и выиграть невозможно тоже, всё упирается исключительно в удовольствие. А больше всего удовольствия лично я получу только тогда, когда увижу результат своих кропотливых трудов.

Тот, чья помощь будет для меня неоценимо полезной, лучше всех остальных умеет складывать события в случайные цепочки с нужным ему — а сейчас и мне — итогом. Он мог бы играть и сам, но он слишком занят для таких вещей; наверное, можно считать, что мы помогли друг другу в равной степени, потому что он, я уверен, будет крайне доволен, узнав, что у меня получилось. Если, конечно, получится.

Впрочем, до результата недалеко; я понимаю это, когда спустя всего полчаса после начала моего последнего невольного поста слышу громкие уверенные шаги, вижу яростный взгляд — то, что нужно, если всё сделать правильно.

Интересно, что же выйдет в этот раз?

* * *

Майя просыпается с одной только мыслью, навязчивой, как шум на грани слышимости: этот день, раз уж он выходной, просто необходимо занять прогулкой по местам, которые хотя бы раз вызывали положительные эмоции. Должны же такие ещё оставаться? А если ничего не найдётся в памяти, она придумает их на ходу — невелика задача.

Впрочем, на деле выходит сложнее, чем казалось. На улице холодно, и город, и без того крошечный, как будто свернулся по-кошачьи в клубок, заснул, укрытый к празднику одеялом гирлянд и разноцветных звёзд. Майя ненавидит праздники — особенно новогодние, они напоминают только о боли и запахе валидола, и сейчас любая праздничная мелочь всё ещё выводит из равновесия.

На крошечной площади, больше похожей на пятиконечный перекресток, почти ничего не изменилось за те месяцы, что Майи здесь не было. Вот разве что — на месте киоска, где раньше был самый вкусный на свете горячий шоколад, теперь стоит закутанный в шарф по самые брови парень с шатким столиком возле ног. Неожиданно становится обидно, и даже не слегка; она делает шаг вперёд, затем ещё и ещё, сама толком не понимая, зачем вообще к нему идёт.

— Что-то ищете, леди? — спрашивает он, ничего, наверное, не подозревающий насчёт бури, грызущей Майю изнутри. Улыбается ещё. Вот же придурок. И столик у него придурочный: с кривой надписью про желания и коробкой, полной маленьких разноцветных конвертов, плотно заклеенных и уже слегка припорошенных снегом.

— Звезду с неба, — язвительно бросает она, глядя так некстати подвернувшемуся парню прямо в светло-серые, почти искрящиеся глаза. И мучительно хочет сразу же извиниться — он-то, в конце концов, не виноват, что Майя не переносит даже запах всеми любимого кофе, а других мест, где можно выпить именно горячего шоколада, вокруг совсем нет. Впрочем, спросить больше не с кого, но и вымещать застарелую усталость на ком попало тоже не вариант. Поэтому Майя не глядя берёт из коробки маленький плотный серебристый конверт и надеется только, что уйти вот так — не настолько плохо, насколько кажется ей самой.

* * *

Вечер уже почти кончился. Я поджимаю ноги, усаживаясь в кресле, большом и тёплом. Так толком и не понятно, здесь ли я или до сих пор стою на площади и пытаюсь пошевелить негнущимися пальцами — всё смешалось в метели, до сих пор бросающей в стёкла пригоршни мокрых снежных хлопьев. Хорошо, что это был последний день игры: сегодня закончится декабрь, и можно будет снова перевернуть старинные часы с мельчайшим золотым песком внутри.

— А у тебя какие успехи? — будто невзначай спрашивает Эльза. Однозначно победить в этой игре никак нельзя, но можно получить историю чуть более интересную, чем у остальных; пока что в этот раз фаворитом выходит Саттар с его путеводными огоньками вдоль неосвещённой трассы, это не только красиво, но ещё и, в теории, полезно. Она сама сделала ставку на солнечные глаза на стенах домов: вроде бы ничего не вышло, но я, признаться, не очень внимательно слушал. Сейчас у меня в голове такая каша, что Эльзе приходится повторить вопрос, прежде чем я понимаю, о чём она.

Краем глаза я вижу, как рядом едва заметно напрягается Сверре. Ему не нужно вслушиваться, его слух и без того острее тончайшей иглы, но этот жест больше похож на охотничью собачью стойку. Или волчью, если повезёт. Пожалуй, сейчас я даже мог бы удивить кого-то из них или всех сразу, но не хочу никому и ни о чём рассказывать. Это только мой новогодний подарок, самый волшебный из всех, которые только могли бы существовать.

— Ничего не вышло, — говорю я и даже вздыхаю максимально правдоподобно. — Совсем-совсем ничего.

* * *

Майе даже ничуть не холодно, хотя перчатки она, как всегда, забыла на тумбочке у двери. А ещё она совсем не понимает, куда именно идёт, почти бежит от пронзительного, но странно знакомого взгляда, прямо сейчас будто чувствуя его спиной — улицу за улицей, поворот за поворотом. В общем-то, и не так важно, куда идти: пока дорога освещена фонарями и гирляндами, пока вокруг неё нет ничего, кроме переливающихся в неверном свете снежинок, всё будто становится лучше. Или, как минимум, выходит в ноль.

Идти, глядя только в падающий снег — как плыть по звёздам; когда смотришь в метель, кажется, будто вокруг уже нет дороги, идиотских традиционных мелодий, смеха, шума и шуршания, только звёздная дорожка, как пыль в узкой прямой ленте света. Похоже на детство: тогда Майя точно так же смотрела на всё это, без непонятно кому адресованной злости, только с надеждой на праздник и волшебство, и без того обещанное в такие дни. С ней самой уже ничего не сделать, остаётся потратить полуночное желание на простое и ёмкое «хорошо».

Глубокий выдох, ещё шаг — и земля под ногами совсем перестаёт существовать. Какая разница, куда Майя забрела теперь, если метель обнимает её за плечи неожиданно мягко, будто долго ждала встречи. Вообще-то уже лучше повернуть назад, но Майя останавливается и смотрит, как мир вокруг плывёт по кругу, уже не яростно, а медленно, будто в вальсе.

И тогда она наконец поднимает руку и неуверенно трогает кончиком пальца маленькую звезду — холодную и колючую, как снежинку.

Ровно через год и один день у соседки сверху вдруг разобьётся о столешницу любимая кружка для кофе — здоровенная, больше литра объёмом, сейчас таких уже не делают. Она, конечно, порежется, собирая осколки, а ещё не найдёт дома ни одного пластыря, поэтому наспех оденется и побежит в аптеку. На улице будет тонкая скользкая корка февральского льда — уже почти весна, но не настоящая, только красивая декорация. Соседка дойдёт до аптеки, поскользнувшись возле лестницы, и парень в закрывающем глаза капюшоне придержит её за руку; после, в тот же день, она встретит его ещё трижды, и в конце концов они оба сдадутся случайным совпадениям. Лето она встретит в городе, о котором мечтала с детства, и их общая кровать будет стоять у огромного окна на восток — как она всегда и хотела.

Через десять месяцев, плюс-минус неделя, наступит настоящая зима, и её начало ознаменуется невероятным снегопадом: как в сказке, искрящиеся в свете фонарей снежинки, пушистые сугробы и наконец-то ощущение праздника. Оно как раз вовремя: до Нового года останется всего ничего, и тогда девушке, сидящей со мной на лекциях, придётся спешно придумывать себе новогоднее настроение. Придётся долго бродить по улицам, чтобы под вечер промокнуть и замёрзнуть до оннемения пальцев и в конце концов обнаружить себя в каком-то пабе, а ещё через некоторое время после этого проснуться на плече у незнакомой девушки. Подумать сразу, что она и есть олицетворение этой зимы: серебристо-седые волосы и море блёсток, белое платье, звенящий голос. Она совершенно не запомнит ни разговор с новой знакомой, ни дальнейший вечер, если он будет один, но через неделю, под бой курантов, она впервые в жизни загадает, чтобы всё оставалось как есть.

В середине осени, в двадцатых числах октября мир будет прозрачным и хрупким, с леденцовым небом и настойчивым холодным ветром. Парень, не пожалевший для меня сигарету, пойдёт домой с учёбы, прогуляв две пары и прячась от людей и от маршруток, чтобы растянуть время. Он нырнёт, как в ледяную в воду с моста, в случайную арку, и ветер взвоет в каменном своде как-то по-новому, тонко и жалобно, будто заскулит. А когда ветру придётся на мгновение остановиться, чтобы вдохнуть поглубже, скулёж останется — и станет ясно, что это никакой не ветер, а крошечное дрожащее тельце в углу, под водосточной трубой. Домой этот парень пойдёт, прижимая рукой под курткой комок свалявшейся мокрой шерсти; и пусть, наверное, у него будут проблемы из-за прогулов — только встречи на самом деле избавляют от проблем или, может, делают их совершенно не важными. И все эти человеческие глупости про поиск второй половинки, всю жизнь маячащие рядом, наконец обретут смысл: теперь, подумает он, я и вправду чувствую себя целым.

Через полгода, в последнюю неделю августа, солнце изменит цвет. Тоска с новой силой заскребётся в груди, и тогда сестре моего лучшего друга придётся вытаскивать себя из дома, как барону Мюнхгаузену, почти что за шиворот. Поводом выйти из дома станет, по старой памяти, потрясающий чай с клюквой и можжевельником, ради него можно даже дойти до другого конца города, где когда-то жила. Каналы будут совсем прозрачными на просвет, ветер — тёплым, и захочется снова ощутить себя чайкой, поднимающейся над грозой, над облаками, в медовый и мягкий солнечный свет, не скрытый никакими преградами, кроме чистого и прозрачного воздуха. К сожалению, подумает она, крыло осталась только одно, и само по себе оно ничего не может. Придётся идти пешком. Ничего не случится по дороге, но, уже выходя наружу со стаканчиком в руках, она обернётся, будто толкнули в плечо, и тогда увидит знакомое лицо: кого-то, кто была очень важной, а потом потерялась, думалось, насовсем, а теперь оказалось, что нет. Через полчаса после этого она будет чувствовать себя так, будто к смятому крылу за спиной, в единственном экземпляре бессильному против ветра, прибавилось ещё одно — и теперь уже в самом деле станет возможно летать.

В первый день лета начнётся гроза. Мы проснёмся поздно и выйдем из дома на закате, молодые счастливые дураки, совершенно без цели — в предгрозовую тревожную духоту, в плотный воздух весом в центнер, в тёмные зеленоватые тени. Всё остановится в ожидании, будто желая смотреть, не пропустив ни единой мелочи. Лес, совсем близко, заведёт свой любимый мотив: шелест, шёпот, скрип коры о кору — бесконечное рондо, которое в конце концов разобьётся надвое раскатом грома, и станет дождь. Люди побегут — кто в машины, кто под навесы, а мы останемся, мокрые едва ли не полностью, не договариваясь; новорожденная летняя гроза обнимет нас за плечи, как старых друзей, и мы будем стоять на улице, по-дурацки улыбаясь друг другу и всем вокруг, пока в лужах не замерцают первые звёзды.

Завтра днём мы с тобой столкнёмся в метро, едва ли не лбами, и моё сердце забьётся чаще, когда ты впервые вот так поднимешь глаза. В этот момент, невероятно гибкий и острый, как хороший нож, моё проклятие будет вынуждено отступить. Это и было самое настоящее проклятие: постоянно соприкасаться с будущим, соединять тысячи линий, быть тем маяком, которым был создан по желанию то ли города, то ли дьявол пойми чего. Это уже неважно — всё кончится. Завтра днём я познакомлюсь с тобой, а потому буду знать о грядущем только одно: мир бесконечно хорош, и пока ты будешь рядом, я ни за что в нём не разочаруюсь.

балтийским ветрам посвящается.

Йотте приходит домой поздно ночью — в расстегнутой куртке, мятой, влажной от сырости рубашке и с полубезумным туманным взглядом, который у него бывает только в одном случае. Я даже не завидую; есть на свете такие вещи, которым завидовать не просто глупо, а абсолютно бесчеловечно. Обычно это как раз про дары и — или — проклятия.

— У тебя было свидание, — больше утвердительно, чем вопросительно говорю я. — Судя по всему, оно прошло чертовски неплохо?

— Я купил еду, — говорю я, точно зная, что он меня не услышит. — Если хочешь есть, загляни в холодильник.

— Рад, что ты смог вернуться, — говорю я.

Йотте рассеянно кивает, стаскивая кеды, насквозь мокрые. Готов поставить все имеющиеся сто тринадцать рублей на то, что песок у него и в кедах, и в носках, и за отворотами джинсов, и даже в кармане куртки. Чем его больше, тем сильнее Йотте влип в этот раз, но, как бы мне ни хотелось посмотреть на масштаб проблемы, надо уходить. Это не моё дело и не моя проблема, к сожалению. Главное, что сегодня он здесь.

Может быть, я даже не сумел бы его осудить, если бы знал, как это — взаимно влюбляться по уши, так сильно, чтобы не хотелось ни уходить, ни отпускать. Это как раз случай Йотте, он как никто в курсе всей серьёзности ситуации: однажды он снова уедет, и если море решит, что в этот раз он слишком засиделся на берегу — я больше никогда его не увижу.

* * *

Было хорошо, как и всегда.

Есть такие моменты, которые, с детства полагал, невозможно повторить. Первая влюблённость относилась к ним по праву, как, может быть, событие, которое не захотелось бы лишний раз вспоминать большинству. Не мне.

Точно, до деталей, помнил, как это случилось — в первый и единственный раз. Сначала были автобусы и аэропорт, маршрутки, прогулки пешком; а потом вдруг обнаружил себя на старом кладбище у самой границы травы и песка, под сплетающимися в щит хвойными ветками невероятных цветов. И пошёл наугад — почти как на голос, который никогда раньше не слышал. Если бы это была любовь с первого звука, ни за что не смог бы выбрать какой-то один из тысячи: шелест, шорох, скрип коры о кору, крики чаек, плеск, больше всего похожий на спокойный выдох, перестук крошечных камешков, отшлифованных до блеска.

Но это, наверное, была любовь с первого цвета. Пусть не такого, как представлял, но и после встречи передать оттенок словами не смог бы, даже потратив на это жизнь. Впрочем, жизнь предпочёл оставить для других слов: шёл по берегу и, как обычно на салфетках в кафе, писал приходящие на ум стихи палочкой по мелкой прибрежной ряби — чтобы они тоже пропали навсегда, известные одному только адресату. Ещё, кажется, читал накатывающим волнам какие-то сказки, совсем как дождю дома, ни о чём не думая, лишь слушая ответный аккомпанемент. Не был уверен сам, что сказки существовали до этого момента, но и записывать их, конечно, не стал.

Уехал. Не уехал. Оказался дома физически, так толком и не поняв, как именно это случилось. Раздумывая, не забыл ли чего, с трудом осознал, что забыл, действительно, половину себя самого, получив взамен, как гарантию, разноцветные камешки и две горсти песка в карманах куртки и в рюкзаке. Так с тех пор и длится: часть на часть в обмен, равноценный или нет — это совершенно не важно, пока мне ещё есть что менять.

Тэм говорит, что вернуться означает снова победить. Я так не думаю. Вернуться — всего лишь отсрочить неизбежное, даже то, от чего огорожен его, Тэма, щитами, сильными и разрушительными, как само время. Может быть, спавшие проклятия никогда не возвращаются. А может быть, только они на самом деле и не спят. Ни за что не смог бы сказать, что относится к моей ситуации, зная только одно: море на самом деле существует, и поэтому раз от раза с ним всё тяжелее расставаться.

Так далеко зашёл, что забыл, как вернуться, и уж тем более не вспомнил бы, куда. Поэтому — как только понял, что оказался на краю — пошёл вдоль него, как заблудившийся волчонок по кромке обрыва, внимательно смотря на изломанную линию. В таких ситуациях главным всегда было вовремя отыскать дорогу — какую угодно, лишь бы была — и затем вовремя с неё сойти. Раньше ему не доводилось ходить по чужим следам, но всё когда-нибудь бывает в первый раз.

Он совсем не умел этого делать, но догадался интуитивно и всё равно верно, будто занимался такими вещами всю жизнь. Вдохнул полной грудью, как если бы хотел за раз пропустить через себя весь воздух Мира, и на выдохе принюхался: больше сердцем, чем носом, а может, и тем, и другим сразу. Здесь, у самого края, было не так много следов, потому что редко кто мог сюда забрести; но те, что были оставлены, звали невероятно настойчиво и в совершенно разные стороны.

Первый след показался хорошо знакомым. В нём смеялась фантастическая сила, похожая на холодный шторм, на волну, с рёвом разбивающуюся о высокий берег. Перед глазами мелькнули картинки: лишайники, проросшие сквозь бетонные плиты, цветущая вишня, песок и камни, привкус железа во рту и ржавая красная пыль на кончиках пальцев. Сейчас он не смог бы сказать, чьи именно это воспоминания — его собственные или незнакомого создателя этой дороги. Но со следа сошёл сразу же: несмотря на привязанность к этим ощущениям, искал не силу, не ярость, не пространство, а настоящий дом, хоть и не сумел толком сформулировать, что именно считал бы настоящим домом.

Второй след отозвался мурашками по спине и чем-то неуловимо диким. Третий был пыльно-синим на вкус и умопомрачительно глубоким на ощупь. В четвёртом можно было по нотам проследить блики от разноцветного витража, а от пятого совершенно невыносимо заныла кожа на лопатках. Всё из этого казалось ему невероятно интересным, но ещё всё из этого было совершенно не то. Уже почти разочаровавшись, шагнул в шестой след, и вдруг сердце стукнулось о рёбра так, будто взорвалось: до краёв наполненный медовым светом, тёплым воздухом, шелестом листьев и мягкой песней ветра, замер на месте, не в силах ни отказаться, ни принять это предложение. Слишком уж хорошим оно выглядело для того, кто отлично знал, что во всём есть подвох.

Впрочем, согласиться всё-таки было легче. Когда он понял, что уже чертовски устал быть одиноким заблудившимся волчонком, дорога сама послушно забрала его. В любой дороге было что-то, что всегда ему нравилось: дать спустить себя с поводка, позволить себе бежать, не встречая никаких препятствий. И тогда он расслабил напряжённые от долгого страха мышцы, встряхнулся, закрыл глаза и побежал.

И проснулся.

В окно било солнце. Он встал, прикрыв загорелую кожу тонким мягким пледом, и облизнул пересохшие губы: на языке был привкус клубничного вина. Пожалуй, это означало, что стакан воды — самое первое, что стоит искать. Правда, всё оказалось проще: первая же дверь, которую открыл, оказалась дверью в ванную, поэтому там он долго пил прямо из-под крана отчего-то восхитительно вкусную воду. Когда наконец утолил жажду — умылся и поднял голову, встретившись с зеркалом впервые за много лет. Лицо в отражении было ему не знакомо, но он не испугался. Чужая внешность — не самая плохая плата за такие вещи, кто бы что ни говорил.

Ещё чуть позже в шкафу нашлась одежда. Вот только обуви не было, поэтому долго шёл, чувствуя до мельчайших деталей всё: прохладный ворс шёлкового ковра, чуть шероховатую плитку, полированный гранит, грубое дерево, потрескавшуюся краску; будто неизвестный владелец дома, огромного и пустого, точно знал, что именно вызывало у него самые яркие воспоминания. Снова было непонятно, он ли когда-то танцевал в зале из зелёного гранита и он ли бегал утром по тёплому от солнца полу, чтобы затем вытаскивать из пятки деревянные занозы. Но сейчас не играло никакой роли, кому принадлежала эта жизнь: сейчас он ощущал её своей так ясно и полно, что ни за какие блага не согласился бы отдать или обменять.

Когда уже подумал, что попал в лабиринт, залы и коридоры наконец закончились просторным холлом, больше всего похожим на летнюю веранду: потрясающе высокие потолки, белоснежные стены и колонны, а стены, противоположной входу, и вовсе не было; это потом стало понятно, что она просто состояла из огромных окон, в этот тёплый летний вечер распахнутых настежь. Такие же белоснежные столики, будто играющие с колоннами в шахматы, уже почти не привлекли внимание. Осторожно отпустил дверь, которую придерживал всё это время, и шагнул в зал — совсем близко от первого столика, где пожилая леди, подняв голову на звук, вгляделась в него с такой надеждой, что сердце заныло, а затем мучительно улыбнулась.

Он ни за что бы не признал этого, но в итоге выбрал самый дальний столик, почти рядом со стойкой, лишь потому, что вокруг него никто не сидел. Впрочем, на этом тревожные знаки никуда не делись. Когда парень в фартуке и просторной белой рубашке поставил перед ним тарелку с пирогом и кубок с напитком бледно-золотого цвета — взглянул в лицо и вздрогнул, отводя взгляд. Пришлось отвернуться — хотя бы для собственного спокойствия, от которого уже остались жалкие осколки. Чтобы успокоиться, он стал смотреть в окно.

Снаружи почти беззвучно жил город — небольшой и, судя по вкусу ветра, гнездящийся на побережье. По узкой улочке, ведущей сверху вниз, выкатилась на велосипедах стайка детей. Прямо перед окном лениво покачивалось от ветра апельсиновое дерево с крупными яркими плодами. Он улыбнулся этой идиллии и снова увидел своё отражение — теперь призрачное, искажённое формой бокала и толстым цветным стеклом. С этим лицом что-то было не так, но он понятия не имел, у кого мог бы об этом спросить.

— Его звали Акоста, — тихо сказала девушка за стойкой, лица которой не было видно за длинными густыми волосами. — Когда-то его звали так, но теперь его больше нет. Это место он построил как идеальный дом для всех нас, и поэтому мы ждём здесь, надеясь, что однажды он вернётся обратно. Но вместо него приходят такие Пилигримы, как ты.

Теперь вздрогнул он. Стоило предположить, что на краю не бывает хороших следов, смириться и уйти отсюда куда угодно, но… Пожалуй, это была ловушка: уходить категорически не хотелось, впервые за всё невероятно долгое время, какое прошло с его первого шага. Никогда раньше незнакомые места не ощущались домом так сильно — неизвестный создатель хорошо знал своё дело. И, тем не менее, остаться он всё равно не мог — чужие лицо и память не могли не мешать вернуться к себе, а искать этого стоило хотя бы для того, чтобы потом иметь возможность выбирать.

Поднялся, стараясь ни на кого не смотреть. Апельсиновый ветер нежно коснулся лица. От куска ханды, приготовленной, очевидно, по рецепту из детства, остались только крошки на тарелке. Недопитый эхх, по вкусу совершенно такой же, как давным-далёко был дома, ужасно хотелось забрать с собой, но он удержался. Пожалуй, если бы не совершенно безотлагательная цель, он и правда остался бы здесь — гулять по узким улочкам, просыпаться на берегу незнакомого океана и чувствовать себя восхитительно счастливым, пока не надоест. Одна проблема незаметно уступила место другой, и больше всего ему не нравилось, что у него на лице были написаны все мысли и эмоции.

— Как тебя зовут? — спросил кто-то, кого он не смог разглядеть. — Кем нам тебя запомнить?

— У меня больше нет имени, — объяснил он, старательно держа в узде смутную тревогу по этому поводу. — И не будет, пока не вспомню, кто я. Будем считать это ритуалом взросления. Мне не нравятся такие вещи, но не то чтобы у меня был выбор.

— Тогда ты можешь одолжить его имя, — подсказала девушка с длинными густыми волосами. — Не навсегда, а только пока не найдёшь своё.

Рассеянно кивнул, ещё толком не понимая, какой подарок получил, и молча пошёл к окнам. От них вниз вела широкая лестница из белоснежного мрамора, нагретого солнцем. Сначала собрался было снова искать следы, но вовремя вспомнил: это к краю не ведут никакие Двери, а здесь уже должен сработать их старый трюк. Чужое имя легло в руки прочным щитом, и теперь эта странная связь с неизвестным создателем неуверенно ожила, будто разожжённый первый раз за сотню лет очаг: переступая порог, впервые не обернулся, чтобы оставить в памяти хоть что-то — потому что точно знал, что теперь у него есть дом.

Боялся в жизни многого, но огонь никогда не входил в этот список. Даже наоборот: огня не боялся совершенно, будто и в самом деле, как полсотни лет подряд шутил каждому встречному, не горел. Неправда, конечно, горел, да ещё как — порой даже спокойно носил пламя в ладонях, старательно не замечая, что крошечные алые искры бегают по коже ещё некоторое время после того.

И всё равно это было правильно. Настолько привычно, что уже даже не странно, по крайней мере, для самого придирчивого критика в жизни — его самого.

Так и жилось. В полутайне, полутени скрываясь всю жизнь от взглядов и мнений, то ли ждал непонятно какого чуда, то ли уже смирился и не ждал совсем ничего. Наверное, главным было то, как стабильно работала вся эта ерунда. А в том, что она работала, можно было не сомневаться: даже мама едва догадывалась, в чем тут дело, а остальным и вовсе было космически далеко от понимания истины. В некотором смысле такая стабильность оказалась даже во вред: со временем, когда уже вырос и перестал обращать внимание на мелочи, стал опасно уверен, что теперь-то точно не проколется, что бы ни случилось.

Конечно, когда встретил его, всё сразу пошло не так.

Не так было уже то, что и встретил-то, случайно коснувшись пальцами чужой ладони — хотя обычно твёрдо помнил о своём даре. А из памяти следовало, что старался держаться подальше от чего угодно живого, способного ощутить его силу: кожей ли, шерстью, Мироздание знает, чем ещё. Сторонился людей, не трогал поручни и ручки, снимал тонкие кожаные перчатки только ночью, когда оставался один где бы то ни было, или в сильную жару — потому что в жару было уже всё равно.

Тогда было даже не жарко — самое начало сентября, время ветров, красок и непроходящей беспокойной тоски. Не спал половину ночи, глупо смотря в окно, а когда небо стало синим — таким синим, какой бывает только в это время и нигде и никогда больше, — спохватился, что до этого почти сутки ничего не ел. Наспех оделся в то, что первым попалось на глаза, выскочил в синь, забыв и рюкзак, и завязать шнурки, и, конечно же, злосчастные перчатки; подумал, что возвращаться обратно на пятый этаж только за ними было бы невероятно неудобно, поэтому пошёл как был. Перебежал дорогу на красный, перепрыгнул три небольшие ступеньки, махнул рукой двери, чтобы она открылась.

А дальше будто не помнил ни единого шага или звука: только глаза, удивительно схожие по цвету с сентябрьским рассветным небом, и непривычные ощущения на кончиках пальцев — чужое тепло, так не похожее на бродячее пламя, и ещё что-то совсем лёгкое, почти неуловимое, но очень важное. Настолько, что под кожей пробежала горячая волна. Или, может, это были просто мурашки от внезапного сквозняка.

Сперва, конечно, испугался. Запаниковал так, что из магазина почти сбежал, забыв даже выгрести из блюдечка лёгкие светлые монетки; выскочил наружу, обошёл давно знакомый дом по самому периметру до угла — и уже там, у стены, сел, практически сполз, облокотившись на стену. Пакет с покупками от падения зашуршал, будто согласился: эй, приятель, что-то очень странное с тобой происходит.

Сидел так, прикрыв глаза и глубоко дыша, долго — до самого момента, когда наконец проснувшееся солнце тронуло крышу дома напротив. Затем встал, схватился за ручку пакета, поздоровался привычным кивком с солнечными зайцами, скачущими по стенам и стёклам; пошёл обратно медленно, почти не молясь, потому что никогда в жизни не верил во что-нибудь, кроме себя самого. Потому-то, наверное, совсем не удивился, врезавшись на ходу в кого-то, подняв на него глаза и рассмотрев тогда в цвете радужки уже знакомую синь. Будто только так и должно было случиться с самого начала.

— Ленар, — представился сразу же, а затем глупо добавил: — Я нечаянно. Прости, пожалуйста.

— Тэм, — охотно кивнул второй, протянув тонкую, почти изящную руку. — Приятно познакомиться.

И то ли от банальности момента, то ли от того, что действительно хотелось перепроверить, узнать истину — осторожно дотронулся ладонью до чужой руки, вздрогнул от прикосновения к горячей коже холодных колец; вздрогнул снова, увидев, как давно знакомые искры без следа тают на бледной коже, будто снежинки на лобовом стекле.

Боялся в жизни многого, и прикосновения, наверное, возглавляли список; поэтому сейчас, глядя на то, как второй даже не поморщился, он вдруг почувствовал себя новым, живым, не похожим абсолютно ни на что. А затем, взглянув в лукавую улыбку нового знакомого, безо всякого вопроса понял: тот знает всё до мельчайших деталей.

— Мне очень нужно с тобой поговорить, — сказал очень тихо, будто и этого боялся тоже. — Я, можно считать, ждал тебя всю жизнь.

И снова совсем не удивился, получив в ответ безмолвный кивок. Слишком уж хорошо всё сложилось, чтобы так быстро развалиться.

Когда он уходит, я всегда остаюсь. Икары, как перелётные птицы, не могут долго сидеть на месте и ждать одного — и мой икар совсем не исключение из правил, даже если он носит куртку на три размера больше, чтобы крылья не так сильно привлекали внимание. Даже если он сам выдумал меня, лишь бы в итоге было к кому возвращаться. Впрочем, одно я знаю точно: когда — «если» здесь не имеет совершенно никакой силы, — когда мы снова встретимся, у одного из нас будет история для другого. Если и существуют какие-то правила, это определённо лучшее из всех.

В этот раз, оказавшись на пороге к августовскому закату, он рассказывал мне про листья. Эта история чертовски хороша, когда звучит наполовину вслух, наполовину в запахах и звуках последней летней грозы. Правда, я всё равно собираюсь её записать — не столько для памяти, запомнить будет несложно, сколько для коллекции. Но в этой книге она будет завершающей: место кончается, осталось всего полстраницы, и если я вспомню, как именно когда-то могла писать крошечным бисерным почерком, сюда поместится эта последняя история целиком. И тогда следующая начнётся с красивого числа — с тысяча первой в оглавлении, оставив позади равное количество чашек кофе, две толстенные рукописные книги и почти четыре года с тех пор, как я начала.

Сколько времени пройдёт до следующей, я не знаю, но опыт подсказывает: никогда не приходится ждать слишком долго.

День прохладный и сырой, так что даже кофе не спасёт от мелких мурашек на загривке. Это значит, что перспектива получить сегодня хоть одного посетителя туманна как моё прошлое — хочешь работать или нет, не имеет никакого значения. Я ставлю последнюю точку, слишком крупную по случайности; вкладываю уже слегка увядший осиновый листок между страницами и плотно заматываю книгу резинкой, чтобы оттуда ничего не вывалилось.

Собираюсь было убрать её на нижнюю полку, подальше от глаз, но не успеваю даже присесть: в дверь осторожно, даже как-то смущённо стучат, и спустя полминуты на стул рядом со стойкой садится Рита — почти единственная из заглядывающих часто, чьё имя я храню как подарок.

Её стараниями родилось не меньше трёх сотен историй в моей коллекции. Рита знает, что приукрасить или просто выдумать — не запрещено, поэтому старается как может. Я искренне улыбаюсь ей в ожидании, и только затем понимаю: что-то случилось.

Она взволнована. Не так, как обычно бывает перед собеседованиями или поездками, но будто глубже и одновременно выше, над всеми обычными проблемами. Кажется, случилось что-то, выходящее за рамки её привычной жизни. Мне везёт: эту историю я услышу прямо сейчас и совершенно бесплатно, если не считать чашки кофе в обмен. Рита знает правила, установленные неизвестно кем, и с самой первой встречи ни разу их не нарушила. Поэтому я варю кофе, добавляю в него каплю красителя, лёд, сироп и молоко, ставлю перед ней на стойку — и молча жду, стараясь не слишком выразительно на неё смотреть.

— Когда я была маленькой, — наконец говорит Рита, и на её губах проявляется почти незаметная улыбка, — бабушка часто читала мне сказку про дорогу. Я уже точно не помню, что именно там было, кроме одного: в сказке утверждалось, что, если тысячу раз пройти одной и той же дорогой, на тысячу первый она свернёт. Куда — понятия не имею, да и меня в пять лет такие вещи не интересовали, конечно. А потом бабушка умерла, и я очень долго просто не могла думать ни о чём, включая светлые моменты — она для меня была целым миром, в отличие от родителей, сама понимаешь, что бывает, когда мир рушится.

— И в какой-то момент я выросла, — говорит Рита, задумчиво размазывая по стойке случайную каплю кофе. — Ну, знаешь, однажды и вдруг. Обнаружила этот занимательный факт лет в двадцать пять, когда уже переехала, нашла любимую работу, завела собаку и обставила комнату растениями — в общем, сделала всё, чтобы разочаровать родителей. И тогда уже начала вспоминать бабушку. И до сказок её в какой-то момент довспоминалась — да так, что всерьёз начала считать их просто малоизвестными большинству истинами. Ну, некоторые из них и правда сбывались. Это-то как раз меня теперь и тревожит.

— И вот понимаешь, в чем ирония, — говорит она, держа белоснежный картонный стаканчик обеими руками — чтобы не было так заметно, что пальцы дрожат. — Если я сейчас выйду отсюда и пойду по своей улице домой, это и будет тысяча первый раз. А я совершенно не подготовилась, даже не позавтракала толком — да и как вообще можно подготовиться к таким вещам, это же не поход в магазин или к стоматологу.

— Ты ведь можешь не ходить, если хочешь, — осторожно уточняю я.

— Не могу, — она качает головой, но без сожаления, даже будто бы с лёгким удивлением — как, мол, вообще можно такое предлагать?.. — Я знаю, что ты хочешь сказать, но правда не могу. Не в этот раз. Я вообще зашла по большей части попрощаться. Будет неплохо, если у меня получится рассказать тебе конец этой истории завтра, но…

Нет нужды договаривать — мы обе знаем, что скрывается под этим «но». Поэтому я молча киваю, Рита пьёт крохотными глотками свой любимый холодный латте, то есть оттягивает неизбежное как может. В конце концов кофе заканчивается, и тогда она спрыгивает со стула без единого звука, но так решительно, что у меня невольно сжимается сердце; и потом лёгкий звук её шагов тает снаружи, в противной мороси только что заново родившегося дождя.

* * *

Новая книга выглядит как один из моих снов: бирюзовая обложка с рассыпанными по ней каплями золота, страницы без линовки, с ажурными узорами на уголках. Я открываю её почти с трепетом, совсем как в день, когда решила этим заниматься. Правда, в этот раз мне отчего-то трудно поставить на странице даже точку.

Моё имя давно вышито у икара на краю внутреннего кармана. Это значит, что он точно знает, когда мне не по себе. Поэтому совсем скоро после ухода Риты я откладываю бесполезную ручку, слыша за приоткрытой для сквозняка дверью автобуса давно знакомый шелест.

— Снова пишешь? — спрашивает икар, подходя совсем близко и неловко заглядывая через плечо, и большие белые перья легко касаются моего лица. — Начала третью? Мне тут обещали какие-то невероятно крутые карандаши в счёт старых долгов, считай, что они уже твои…

Назавтра, может быть, Рита снова придёт за своим любимым кофе — холодным темно-синим латте с солёной карамелью, напоминающим осенние балтийские берега. В равной — или, наверное, даже в большей — степени может случиться и так, что мы с ней больше никогда не увидимся. Я не стану об этом писать, как и он — спрашивать, потому что ответ, конечно же, давно знает сам.

Если однажды меня спросят, чем я хотел бы тебе запомниться, я не стану колебаться ни секунды.

Скажу: именем.

Мне подходят почти любые, но есть одно, которым меня зовёшь только ты и больше никто в целом мире; оно имеет совершенно особую цену и ценность, будто кусочек настоящего янтаря в горсти осколков застывшей позавчера вишнёвой смолы. Я услышу своё особенное имя в любом шуме, в любом разговоре, даже произнесённое на выдохе, шёпотом, почти беззвучно.

Когда ты назвала меня Тэмом, я понял, что теперь всё будет иначе. Что теперь мне почти не страшны зеркала, потому что они больше не знают моего истинного имени. Что я всегда был самим собой, и заметил бы это раньше, если бы не отчаянные попытки сбежать от всего и сразу. И от тебя. Как же хорошо, что я не успел попытаться сбежать от тебя.

Скажу: летом.

Не первым и уж тем более не последним — каким-то случайным летом, выхваченным из контекста и превращённым в цветные слайды, просвеченные насквозь старым диаскопом. Самое начало июня, в котором ты — то ли как в детстве, то ли в самом настоящем детстве, — просыпаешься с первыми ветрами, выходишь босиком по теплому полу из досок, холодной бетонной лестнице, спускаешься по пыльным ступенькам крыльца на растрескавшийся от времени асфальт, во двор, и привыкшие голуби стаями слетаются к тебе: корми, мол. Дома, кирпичные четырёхэтажки, лукаво поблескивают стёклами, трава во дворе за май выросла по пояс, и теперь вместо площадки для футбола там отличное место, чтобы выиграть однажды в прятки, с кем-то или с собой — не важно.

Скажу: площадью.

Их было много, но я говорю о той, где однажды мы, тогда ещё до ужаса юные, впервые шагнули в мягкий горячий свет — к волнам звука, к золотистым рыбкам, бархатным голосам, зелёной траве, не отстиравшейся потом ни с одних джинсов, разноцветным ленточкам, то ли раскатам грома, то ли дробному стуку в барабаны. Лето здесь всегда было твоим любимым занятием, но, обрызганная с головы до ног золотом, ты ещё долго будешь любить именно этот день: тогда мы наконец познакомились с тобой по-настоящему, полностью, стали не то близкими друзьями, не то сразу сиблингами, по сущему недоразумению родившимися в разных семьях.

Скажу: окном.

Тем самым, в которое регулярно стучит тонкими косами молодая любопытная ива, в которое заглядывает по утрам видевшее уже абсолютно всё солнце — и неизменно улыбается, видя смятую простыню. Окном, в которое ты когда-то смотрела, дожидаясь с работы маму, и на подоконник которого сажала котёнка, чтобы он немного посмотрел на мир снаружи. Окном, через которое ты как-то раз ночью вылезла наружу, погулять, чтобы не открывать входную дверь и не перебудить звоном ключей всех домашних. Окном, в деревянную раму которых вы с мамой засовывали вату, чтобы зимой не так сильно дуло, но дуло все равно, и по ночам ты беззвучно подпевала мелодичному свисту местной метели. Окном, через которое мы с тобой оба смотрели на звёзды: ты — изнутри, я — снаружи.

Скажу: деревом.

Сосной, кипарисом или, может быть, снова самшитом — смеялись однажды, мол, тот, что растёт у тебя на подоконнике, переживёт даже нас обоих вместе взятых, став к тому моменту едва ли метровой высоты. Терпеливо и медленно смотрел бы, как ты растёшь, темноглазое дитя то ли леса, то ли города, то ли всего сразу. Тянулся бы ветвями в одно место много лет, чтобы потом, то ли предсказав, то ли случайно угадав момент, наконец коснуться твоих волос кончиками зелёных листьев.

Мне не нравится слово «переживёт». Оно означает, что один из нас двоих, не считая дерева, будет однажды вынужден существовать с расколотым надвое сердцем почти бесконечно долго. И уж тем более мне не нравится, что я ничего не могу с этим сделать. Но я обещаю тебе одно: я никогда тебя не забуду.

Ещё скажу: волшебством.

Не каким-то глобальным, безо всяких волшебных палочек и пассов руками. Но ты становишься капельку светлее каждый раз, когда обнаруживаешь, что молоко ещё не пропало, что в любимой пекарне осталась последняя булочка с повидлом, будто специально для тебя, что дорога легка, а преграды на самом деле вовсе не такие страшные, какими хотели бы казаться. Но ты улыбаешься на мгновение дольше после каждой дурацкой подбадривающей надписи, вроде «сияй!», или «я тебя люблю», или «всё не зря»; но твой взгляд становится глубже с каждой новой зимой, с каждой потерянной и так и не найденной вещью, с каждым «прости» или «прощай»; но рядом с тобой становится теплее всегда, когда ты смеёшься моим только тебе предназначенным шуткам, или когда над твоей головой распускаются цветки салютов, или когда ты бросаешь всё и говоришь: пора возвращаться домой.

Однажды, надеюсь я, тобой можно будет с легкостью заменить солнце. Если ты, конечно, захочешь.

И наконец скажу: терпеть не могу сослагательное наклонение. Потому запомнюсь тебе всеми этими вещами одновременно и ещё миллиардом других, разных, выдуманных нами или существовавшими до нас, какая к чертям разница, пока мы — мы.

Когда в меня перестаёт влезать чай, за окном уже проступают следы ранних весенних сумерек, лёгких настолько же, насколько и навязчивых. Их слоёный фильтр делит небо на разноцветные полоски таких оттенков, которым, я уверен, до сих пор не придумали имена.

Впрочем, для меня сумерки сегодня значат совсем другое: единственное правило, которое нельзя нарушать не потому, что за этим последует страшное наказание — а лишь для собственного удовольствия подарить старым событиям голос и восторженных зрителей, умеющих любую чушь вообразить в деталях ясно и полно. Сильнее Тори этого жду только я сам. Хотя и она выразительно подмигивает табличке «истории в оплату за напитки» на двери кафе всякий раз, когда ей кажется, что я засиделся.

Если быть честным, она права: сегодня время моего присутствия действительно перевалило за все рамки приличия. Я вошёл сюда ровно в полдень, за несколько часов встретил всех, кого мог и не мог встретить, и с каждым провёл обстоятельные, хоть и местами весьма бессмысленные беседы о тающем снеге, первом дожде и прочем, о чём сейчас уже вряд ли вспомню. Под конец я расхрабрился настолько, что пришло в голову позвонить старому другу, с которым тыщу лет не получалось увидеться; и после мы надоедали Тори ещё часа два — немыслимая роскошь, если подумать. А ведь пригласившему, по традиции, предстоит платить за двоих…

С Тори мы знакомы давно, и она знает, что, как правило, все мои истории — обо мне. Не потому, что я самовлюблённый придурок или обладаю яркой интересной жизнью; просто ещё одно из негласных правил предписывает не выдавать чужие тайны, даже самые маленькие и незначительные, без прямого разрешения их владельца. Обычно владельцев тайн, что я храню, днём с огнём не сыщешь в городе, в мире или на этом свете, и всё-таки говорить о них в таком ключе не стоит. Но сегодня всё будет по-другому: мой старый друг, сидящий со мной бок о бок у стойки на высоком тонком стуле, не против, чтобы я говорил о нём. Он по-детски щедр и ужасно свободолюбив, чтобы свои секреты, главным из которых является он сам, воздушным змеем отпустить на все четыре стороны.

Ещё и Тори будет рада. Конечно, будет.

— Никогда не был здесь своим, — говорю я, тем самым лишая себя любимой привычки начинать любую историю издалека. — Не знаю, почему так вышло.

Никогда не был здесь своим — явился случайно, перелётной дикой птицей, которую поддерживал незнакомый ей весёлый и бесстрашный ветер. Но при этом не сам решил остановиться или остаться, а просто отстал, отвлёкся случайно и камнем тогда рухнул в объятия ленивого южного города, цепкие, как паутина. И застрял. Так прочно запутался, что сил не осталось летать, и только по ночам порой неудержимо тянуло наружу — подальше от любых стен и замков. В такие ночи с упрямством, достойным лучшего применения, ложился спать, пока город недобро заглядывал в окна, проверяя, держусь ли. Это и правда действовало на нервы, наверняка даже сильнее, чем я сейчас помню.

Потому не было ничего удивительного в том, как однажды, в самом начале весны, среди ночи проснулся от выворачивающей наизнанку боли. Причину понял, вернее, узнал сразу же: непроходящая беспокойная тоска, какая окрашивала иногда мысли о доме, пустила корни под рёбра — и теперь сжимала сердце так сильно, что никаких шансов не дала себя не заметить.

Вскочил сразу же. Сон ушёл быстро, минуты хватило, чтобы полностью вернуться к реальному миру, сегодня жестокому как мало когда раньше. Плохо было уже то, что никакое занятие в стенах дома не могло дать мне не то что утешения, а даже малейшей возможности отвлечься, переключиться, забыть. Был готов, и всё же разозлился — на всё сразу, включая самого себя, наивного и доверчивого дурака.

Ночь сама подарила мне идею. Когда вышел, почти выбежал из дома, надеясь, что ночная прогулка, если и не спасёт меня, хотя бы сменит фон, неожиданно тёплый ветер качнул тонкие голые ветки дерева, растущего у дома. И умчался прочь, оставив после себя лёгкий запах солёной воды и нагретой хвои. Раньше я уже слышал этот запах — ровно в тот момент, как оказался заперт в клетке без возможности улететь.

Так что идея, хоть и казалась глупой и безрассудной, захватила меня тогда целиком и полностью, выгнав из головы мысли про еду и сон. Я не знал, что собираюсь делать, но слышал когда-то давно и запомнил обрывки разных правил: что ветер надо ловить только ночью, и чтобы его позвать, придётся стать обратно тем, кем когда-то был — в дни, когда и стал объектом его интереса и был подхвачен на широкие крылья…

— В полночь, — осторожно поправляет мой друг. — Ветер надо ловить в полночь, в другое время может и не сработать.

— Я ведь тогда этого не знал. И со временем случайно повезло.

Хорошее слово — повезло. Действительно, всё это можно было объяснить только чистым везением, потому что ничто другое не могло бы сработать так чисто при условии, что я ошибся примерно в каждом пункте своего плана. Но сеть из жгучего желания и местного тумана была сплетена очень быстро, за одно только следующее утро, и даже призывный и протяжный птичий крик получился у меня почти без тренировок. Вечером следующего дня я попытался немного поспать, да так удачно, что открыл глаза ровно в десять вечера. В груди ныло. Но это была ерунда, не стоящая уже внимания — я был твёрдо готов к тому, что собирался сотворить. Даже вспомнил имя ветра, которое никогда, по сути, не слышал. У него было очень красивое имя. Признаюсь, думал: если всё пойдёт по худшему сценарию, это замечательное имя смогу примерить, хотя бы временно, на себя.

Собрался — в том числе с духом, что далось вдруг легче, чем казалось. Вышел из дома в сырую мартовскую ночью, поднялся пешком на холм, в самой середине города вздымавшийся к плотным тёмным облакам, и гортанно крикнул. Эхо подхватило звук, отразив его от домов, и теперь будто кричала целая стая птиц. Где-то далеко зашумели деревья. Натянутая заранее сеть зазвенела, как струна, и закачалась, когда южный ветер врезался в неё.

Мне уже нечего было бояться, поэтому я рассказал ему всё как есть — начиная с дня, когда и как я оказался здесь, и заканчивая сегодняшней ночью. Глупый, рассмеялся он, с лёгкостью выскальзывая из сети, твои уловки не смогли бы поймать даже юный неопытный ветер, не говоря уже обо мне. Я здесь вовсе не потому, что ты позвал, и уж точно не взаперти.

Я замолкаю. Поди объясни эту гадость простым понятным человеческим языком. Я даже и не знаю, с чего лучше начать: с дурацкой шутки, одной из вечно предваряющих мои самые серьёзные признания, или просто по порядку рассказать всё как есть. Может быть…

— Я просто не захотел уходить, — коротко поясняет мой старый друг, горячий и быстрый южный ветер по имени Эльфат. — Сбежать было слишком легко, поэтому я решил остаться и посмотреть, что будет. Ты даже не представляешь, как это иногда бывает забавно.

Я люблю его взгляд на разные вещи. То, что мне иногда кажется тупиком, для него — закрытая дверь, для которой есть шанс открыться едва ли не в любое время.

— Так, получается, вы оба сейчас в клетке?

Тори отлично знает правила, причём даже те, которые ей вряд ли когда-либо пригодятся. Сейчас она наверняка уже догадалась, как обстоят дела, и спрашивает лишь для поддержания разговора.

— Я бы сказал, мы оба свободны, — пожимает плечами Мартин, Эльфат или Лаш — поди разбери. — Может быть, мы даже снова захотим улететь — завтра, или через месяц, или вообще через два десятка лет. Что и сказать — посмотрим?

На нашей памяти никогда ещё новое лето не начиналось так спокойно: мы просыпаемся ранним утром, за окном солнце течёт и блестит среди ивовых ветвей, роса переливается в ритм. Вставать то ли ужасно не хочется, то ли хочется сильнее всего на свете; вообще-то в такое утро первое, о чём думаешь, открывая глаза — самое время, чтобы поиграть.

— Я первая, — говорит Тори, перекладывая руку с подушки на моё плечо.

— Пусть будет набережная, — говорит Тори, щурясь от отражённого чьим-то окном прямо в глаза солнечного луча. — Если угадаю, будет приятно, а если нет — пойдём наконец погуляем туда ногами по земле, иногда это просто необходимо.

Собственно, игра простая настолько, что могла бы даже быть скучной: лишь угадать, где именно в городе может оказаться наш автобус после ночей, когда мы оба спим внутри. Моё присутствие обычно сбивает ко всем чертям любые маршруты, поэтому ночую я здесь нечасто — чтобы не привыкнуть. И чтобы была возможность заняться утром этой восхитительной ерундой.

— Принято, — говорю я.

— Не знал, что мы ставим на наиболее приятное для нас место, — говорю я, изо всех сил стараясь не улыбаться.

— Тогда я бы выбрал центральную площадь, — говорю я, осторожно потягиваясь, чтобы не задеть ближайший столик. — Говорят, по утрам там кое-что происходит, хотел бы своими глазами увидеть и убедиться.

Сегодня не выигрывает никто. Встав и напившись кофе едва ли не до ушей, я выглядываю наружу, и тогда мы оба восхищенно замираем; за сложенной вдвое пополам, будто лист бумаги, створкой автобуса открывается не набережная, на которую сегодня были самые очевидные ставки, не площадь, похожая на хвост русалки, и даже не парк. Острый прохладный ветер, несущий на крыльях запахи ночной грозы, бесцеремонно врывается внутрь, а я даже не делаю попыток его остановить — потому как в этот момент стою на верхней ступеньке и молча пялюсь на родную улицу: несколько четырёхэтажных домов, затем уходящие вдаль стройные ряды участков и деревянных домиков, а прямо перед дверью — старая колонка и прильнувшая к ней человеческая фигура.

Тори видит то же самое из-за моего плеча. Тори может дословно повторить, что я по этому поводу думаю, но благоразумно воздерживается от нецензурных выражений.

— Ну разумеется, — вздыхает Тори.

— Кто бы сомневался, — ворчит Тори, хватаясь за свой любимый бокал из зеленого стекла и начиная яростно его протирать.

— Чтобы у нас лето хоть разочек началось безо всяких проблем — это будет просто сказка, не иначе, — соглашается Тори с мыслями, слишком громко звучащими внутри моей головы. — Ну и что это за ерунда, никакого покоя, я так не играю.

* * *

Несколько лет жил как все. Ходил на работу, читал книги, засыпал в метро, просаживал последние деньги в кофейнях и пекарнях, иногда смотрел в окно и даже гулял — безо всякой цели, просто шёл туда, куда смотрели глаза восхитительного дурака, так и не научившегося хоть что-то выбирать. Жил изо всех сил: не хорошо и не плохо, почти не скучно, просто бесцельно и легкомысленно, не думая ни о чём. И тем более не думая о том, что будет дальше.

Жил как все, забыв напрочь о том, как и чем мог выделяться, пока наконец не попал под дождь.

С каждым же такое случается: идёшь с работы, насвистывая под нос случайно привязавшуюся ещё днём песню, и как только заканчиваешь внутри себя строчку «а просто летний дождь прошёл» — будто ответом на несуществующую молитву тебе в ладони разбивается крупная тяжёлая капля. И ещё одна. И ещё. Будто дома, в детстве — но там ты был меньше, капли были больше, а у мира вечно не оказывалось никаких границ, включая ту, что сверху, выглядящую сейчас как плотный тёмно-серый щит из туч.

Всё это, конечно, не произнес вслух. Только вспомнил до мельчайших деталей, до последнего блика, аромата, оттенка и шороха. И только тогда наконец понял: вот чего всё это время не хватало, надо домой. Позарез надо домой.

Если бы только мог уехать сразу — уехал бы, бросив всё на свете, даже кошку увёз бы в кармане куртки безо всякой переноски. Но вырваться получилось лишь через месяц, в самом начале лета. К тому времени измотался так, что выть хотелось вполне себе буквально: толком не выходило ни спать, ни есть, потому как единственное, с чем в жизни так и не смог научиться бороться — непроходящая беспокойная тоска по дому.

Сосредоточиться было трудно. И вещи толком не собирал, пару футболок закинул в рюкзак, решив, что если что-нибудь понадобится, с этим можно будет разобраться на месте. И билет по этой же причине брал первый попавшийся, ужасно неудобный, лишь бы только побыстрее. К этому моменту беспокойство достигло такой степени, что руки почти всё время дрожали, и у всей воды был неприятный привкус пыли и железа.

Про воду вспомнил, уже садясь в поезд. Прикрыл на мгновение глаза, стараясь успокоиться хотя бы внешне, глотнул невкусную минералку из бутылки, вдохнул полной грудью исходящий от рельсов запах нагретого металла и креозота — и вдруг что-то всплыло в голове: заросшая травой железная дорога, пыльные камешки гранита, мелкая кислая вишня, ледяная вода из старой колонки. Улыбнулся: ходили в детстве страшные истории про то, как чужакам ни в коем случае нельзя пить воду из колонок, поскольку из-за неё они оборачиваются волками. Подумал: вот бы и мне так. За много лет наверняка уже стал чужим.

Ночь в поезде пережил просто отвратительно. На перрон практически вывалился, да и побрёл затем куда глаза глядят, эти самые глаза, впрочем, почти не открывая — стараясь в деталях вспомнить, как было раньше. И вдруг понял: руки больше не дрожат, да и в горле не стоит ставший уже привычным вой. Вот это новости.

* * *

Сверре не только отлично слышит любые шаги, но и по их звучанию в точности различает, кто именно сейчас топчется за дверью. Мы никого не ждём, поэтому, увидев, как он вскидывает голову на звук, я невольно настораживаюсь: от гостей после недавних событий трудно ждать чего-то хорошего, даже несмотря на то, что тогда всё закончилось вполне себе хорошо.

Сверре встаёт и идёт открывать дверь. По его лицу я понимаю, что ему очень не хочется этого делать.

— Здравствуй, икар, — спокойно говорит он из коридора, едва повернув замок. — Здравствуй, Тори. Кого вы снова привели?

Наши старые знакомые вздыхают молча, что означает — «откуда только он всегда всё знает». Я усмехаюсь, но улыбка сама собой куда-то исчезает с лица, стоит услышать из коридора знакомые теперь уже звуки: шумное дыхание, шорох и цокот когтей по старому линолеуму.

— Колонки? — уточняет проницательный Сверре. — Я думал, это закончилось. Пойдём, дружище.

Не успел бы даже подняться, да и не особенно хотелось, а Сверре уже заводит на кухню здоровенного волка, вопреки обычаям, рыжего, и его тонкие длинные лапы смешно скользят по полу. Как бы я ни злился сейчас, не отметить цвет не получается: красиво, ну честное слово. Жаль только, что Сверре не сможет его увидеть.

— И что с ним делать? Если снова будет жить у нас, я против. В прошлый раз они съели диван, и, хочу заметить, покупал новый именно я.

— Только потому, что грубо и наотрез отказался от нашей помощи, — парирует икар и уточняет: — Не в этом дело. Просто с ним что-то не так. Терпеть не могу признаваться в таких вещах, но в этот раз я действительно не знаю, что делать. А твой друг, на мой дилетантский взгляд, большой специалист в решениях вопросов такого рода.

Специалист, конечно, думаю я с гордостью. Хотелось бы только, чтобы специалист никому больше не требовался.

— Я, вообще-то, всё ещё здесь. Упоминание присутствующих в третьем лице — это невежливо, ты знал?

Язвительные замечания никак не мешают Сверре работать: дождавшись, пока гости разместятся за столом, он присаживается на корточки рядом с волком, не реагирующим на него ровным счётом никак, и осторожно гладит кончиками пальцев багряно-рыжую морду с тёмными пятнами вокруг глаз. Готов поспорить, кто угодно решил бы, что Сверре просто любит животных. Кто угодно, кроме нас троих. Мы такое уже видели.

Впрочем, этот факт не мешает мне теперь снова смотреть с восторгом, затаив дыхание. Я даже не сразу замечаю, как Сверре поднимается на ноги.

— И чего всполошились? — он пожимает плечами, будто никакой проблемы и нет вовсе. — Всё просто, даже моя помощь тут не требуется. Никакой это не волк.

— А спасать его тогда как? — спрашивает Тори. Она смотрит только на Сверре, и лишь поэтому последняя замечает, что случается потом.

* * *

Не был уверен, что получится.

Сидел себе на полу чужой кухни, вкусно пахнущей омлетом и яблоками, даже хвостом вилял — мог себе позволить. Всё получилось. Всё, кроме одного, но это одно можно было и не замечать: горстка сумасшедших, почему-то очень моим состоянием обеспокоенных. С детства был ужасно любопытным, а потому не стал сбегать или сопротивляться — пошёл с ними ещё там, на улице, где вырос, и даже в подъезд заходил без опаски.

Напрягся, правда, когда слепец заглянул в глаза. Казалось бы, никогда не боялся таких вещей, просто не обращал на них внимания, но теперь сердце замерло, а по позвоночнику побежали подозрительные мурашки.

— Не волк это вовсе, — сказал слепец, и тогда я понял, что он действительно знает. И, пока никто не решил натворить из-за этой информации глупостей, превратился обратно в человека.

— Да не надо меня ни от кого спасать. Я, может, и хотел, чтобы так получилось. Во всяком случае, объявиться без вести пропавшим и бросить наконец эту дурацкую работу — лучше, чем тосковать по дому. Думаю, вы меня понимаете.

Не ждал от своей дурацкой выходки почти ничего — и всё же слегка расстроился, как увидел, что никто даже не вздрогнул, глядя на превращение. Такое спокойствие достойно было уважения, и в качестве уважения решил познакомиться с этой странной компанией, рассудив, что чужие имена — не худшее, с чего можно начать новую жизнь. Не представился лишь один, тот, кого слепец называл икаром, но и этого мне было достаточно.

— А тебя как зовут? — спросила Тори, к которой сейчас я отчего-то питал чувства, отдалённо уже напоминающие привязанность. — У тебя же есть имя?

Хотел было назвать ей набор букв, которым наградили с рождения, как тёплый летний ветер врезался в приоткрытое окно, наполнив комнату ароматом цветущей липы, а мою голову — весёлым бесстрашным пламенем. Вместе с именем меняется и жизнь, так ведь?

— Зови меня Паудар, — сказал ей, ни капли не сомневаясь. — Боюсь, это лучшее из того, что у меня осталось.

— А я ей и говорю: здорово… Здорово, мол, да вот только… Ты что-то странный сегодня. Вот как проснулся, так и странный. Тебе, может, от кофе легче станет? Так я тогда сварю, мне не жалко, честное слово. Да ты не говори ничего, кивни просто, у тебя же горло, не удивительно, давно в ноябре такого снега не было. Ага, значит, варить. И себе тоже тогда сварю, сто лет не пил хорошего кофе, у нас же рядом с офисом что ни кофейня, то ерунда полная. А в самом офисе, если помнишь, была кофемашина, так она плесенью заросла и не отмывается. Стоит, бедняга, даже выкинуть некому. Мы всё ждём, кто в ней ещё заведётся. Хотя, конечно, там и плесень та скоро умрёт, в этом офисе, сам помнишь, выживают только сильнейшие… Погоди, я сейчас вспомню, куда поставил турку. Где-то она здесь была. Вот кажется, что такую вещь трудно потерять на полках, слишком уж приметная, ан нет — простоит среди другой посуды хотя бы месяц и перестанешь её замечать. А, нет, гляди-ка, вот она. Даже не запылилась. Так вот: я ей тогда и говорю — здорово, да вот только русалки существуют, я, понимаешь, в таких делах немного разбираюсь. Совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы знать. И она, ты представляешь… эх, зараза, всё-таки убежал немножко, вот что значит большой перерыв в опыте… и она как давай читать мне нотации: дескать, вы, молодёжь, всегда верите в непонятную ерунду, лишь бы только развлечься, это к нашему возрасту уже начинаешь понимать суть. Суть чего она поняла, хотелось бы, конечно, узнать, но рассказывать она не стала. А всё потому что не знает. Тебе сливки добавлять? Хорошие сливки, чуть жирнее, чем надо, но в итоге получается, как будто мороженое пьёшь… Согласен, надо побольше. И так я злюсь на эту женщину, уже четвёртый день пошёл, а сам даже не понимаю, почему; если бы так злился на любого, кто чего-то не знает, не выходил бы из этого настроения ни разу в жизни. Чем-то она меня задела, тут уж не поспоришь. Ну, ничего страшного, я-то переживу. Как тебе кофе? Надо было добавить сиропа, у меня тут на особый случай всегда хранится один — из летнего дождя и золотого солнца, экономлю как могу, по капле буквально использую… Сейчас такое уже не сварить, это у меня один из последних бабушкиных подарков. Что ты так смотришь? Да нет, не умерла, слава богам, просто переехала в город. Заправляет теперь лавкой теней через улицу отсюда, я тебя как-нибудь свожу. Давно там не был, но раньше, помню, у неё была маленькая ручная тень, не на продажу, конечно, и уж так она её любила, даже завидно было иногда. В хорошем смысле — я и без того самый любимый внук. А как-то раз она с этой тенью решила попробовать поохотиться, это теперь наш семейный анекдот, и тень тогда была совсем маленькая, поэтому вместо огоньков надежды набросилась на гирлянду, чуть лампочкой не подавилась, представляешь? Ох, ложись-ка обратно в кровать, у тебя глаза нехорошо блестят. А поскольку я точно знаю, что ты не оборотень, сейчас градусник достану. Погоди, вот он, в коробке с лекарствами, удивительно даже, что не потерялся где-то, уж мы с тобой знаем, как легко здесь что-то потерять… Держи. Холодный, конечно, а ты каждый раз этому удивляешься, как впервые. Чего вскочил, ложись обратно. Что здесь может быть не так? Это у тебя температура высокая, вот всё и кажется ненастоящим. Господи боже, ты только посмотри, тридцать девять. Ложись спать. Завтра утром, а ещё лучше — вечером, проснёшься почти здоровым, это я тебе обещаю. Чего ворочаешься? Не можешь заснуть? И правильно, как же ты здесь заснёшь, милый — ведь дома нашего не найти больше в городе, да и города никогда не было на земле.

В конце августа, когда менялось солнце, он становился сам не свой: вечерами подолгу стоял на пороге, вглядываясь в синеватые тени, и в такие моменты даже ветер казался совсем чужим. Каждый год это происходило снова, будто с нуля, и невозможно было этого избежать — лишь выучить, что живёшь спокойно ровно до той поры, пока на календаре в графе месяц не появится цифра восемь, и тогда уже начнётся обратный отсчёт. И тогда с собой позовут тысячи резких высоких голосов — незнакомых, но знающих его имя и судьбу лучше него самого.

Здесь его всегда звали Мартин. Не потому, что он сам твёрдо захотел носить именно это имя — просто так вышло, что получил его, будто в награду, самым первым подарком после того, как решил, что теперь всё будет совершенно иначе. С этим нельзя было не считаться, и поэтому он принял новое имя без неприязни, почти с гордостью. Но одного только имени оказалось недостаточно, чтобы все изменить. Было, пожалуй, время, когда он всерьёз думал, что привык и приспособился; но стоило закатным лучам стать темнее и гуще, и снова вечерами мышцы спины сводило на месте несуществующих крыльев, будто намекая: пора улетать. Или просто пора — что-нибудь, что угодно, лишь бы не оставаться на одном месте настолько долго, чтобы хоть к чему-то привыкнуть.

Наверное, проблема была именно в том, что у него уже не имелось крыльев. Они остались у того, кем он был раньше, прямо перед тем, как попытался изменить свою судьбу — у северного ветра, холодного и неотвратимого, как смерть. Но привкус смерти сейчас портил ему настроение. Хотелось чего-то другого: леденцово-прозрачного, свежего, как листик мяты, и настолько большого, чтобы, куда ни беги, не нашлось концов.

Конечно, он не предполагал, что его уже ищут.

Просто проснулся однажды, традиционно на рассвете, теперь уже совсем позднем, от смутной тревоги: как если бы кто-то осторожно крался через комнату, очень близко, бесшумно, но всё-таки не незаметно. Разница была в том лишь, что ощущение чужого присутствия не пропадало с того утра ни дома, ни в толпе, ни в приятной компании, ни даже во сне.

Не вышло, — подумал он, нервно встряхиваясь, как если бы задел рукой паутину. Попался, глупый ребёнок, на такой ерунде, как следы, не успев обозначить даже толком своё отсутствие. Не обрадовался. Ещё недавно подобные новости согрели бы ему сердце: мало того, что скучать начинают так быстро, ещё и обучены настолько хорошо, чтобы кончик клубка нашарить без серьёзных заминок. Теперь же это сулило новые проблемы: имена, лица, места, которые пришлось бы выбирать себе не долго и вдумчиво, по душе, а руководствуясь тем лишь, будет ли удобно там попытаться сбросить идущего по следу.

Всё складывалось подозрительно удобно. До дня перелётных птиц как раз оставалась неделя, и лопатки невыносимо ныли даже во сне; достаточно было теперь просто отпустить себя на все четыре стороны, безо всяких дополнительных усилий, и побег сложился бы сам собой — ровно так же, как складывался до того десятки раз. Задачи легче этой в мире сейчас не существовало в принципе. Правда, разница с предыдущими жизнями, покинутыми по той же схеме без колебаний и сожалений, сейчас была очевидна: не хотелось уходить. Хотелось поменять всё здесь, дома, притом настолько осторожно, чтобы хрупкий баланс этого мира сохранить нетронутым — в первую очередь для своего же собственного комфорта.

Это чувство было для него новым. Раньше дома не существовало, не считать же за него места, где всегда оставлял своих приёмышей — безопасные, удобные, где-то даже близкие к идеалу, но… В любом случае, было тяжело. Очень тяжело, и не с кем было даже посоветоваться, потому как контакт со старшими братьями потерял из-за своих привычек давным-далёко, а новых друзей практически не завёл — да и тем наверняка его проблемы были до лампочки, если принять во внимание их собственные, непонятные пока что ни в одном пункте.

Времени долго размышлять не было. Идущий по следу будто точно знал, что делает, а угадать его намерения не было никакой возможности. Поступил так, как всегда поступал, оставаясь в безвыходном положении: встряхнулся, успокоил трепещущее сердце, зашнуровал кроссовки — и, куда глаза глядят, ушёл из дома, втайне только надеясь, что уходит не насовсем.

* * *

— Ты тоже это чувствуешь?

Мартин приходит, не здороваясь, и долго сидит напротив меня в пустом автобусе, кусает губы, как если бы хотел рассказать мне страшную тайну. С меня этих тайн на сегодня предостаточно: конец августа — дурацкое время, тревожное и дикое, и избегать его кажется мне лучшим выходом. Но Мартин молчит очень долго, а затем задаёт странные вопросы, и мне, при всём желании, не стоит их игнорировать.

— Чувствую что?

— Ветер. Ты же икар, как это у вас работает?

Я только усмехаюсь. Не время уточнять, что нет никаких «нас», а потому я понятия не имею, какие могли бы существовать правила.

— Перефразирую: тебе не хочется сбежать? — на тон тише повторяет Мартин, с лёгким разочарованием разглядывая моё лицо. — Август никогда не беспокоил тебя?

Тори сегодня нет, и мне совершенно не с кем многозначительно переглянуться.

— Мне всегда хочется сбежать. Это не связано с августом.

— Но, может, сейчас хочется сильнее?

Наверное, мне кажется, но отчаяния в этом вопросе столько, что хватило бы на полгорода.

— Что тебя беспокоит?

— За мной идут, — коротко бросает Мартин и отводит взгляд, как если бы этот факт пробуждал в нём страх, или вину, или что-нибудь ещё. — Мне не хочется знать, кто меня ищет и зачем. Август велит мне сбежать. В этом году всё совпало просто идеально, и, если бы не остатки воли, меня бы уже здесь не было. Но в этот раз я сам хочу остаться.

Мне кажется, я не вполне понимаю, что именно является для него проблемой.

— Тогда оставайся? — предлагаю я. — Кто бы там ни был, у него нет никакого права выгонять тебя. Более того, если потребуется, мы ему на это аккуратно намекнём; как ты понимаешь, Тэм не большой любитель поспорить на этот счёт, он должен быть всегда прав, да и пусть будет. Ну, а если всё-таки захочешь сбежать, в любой момент сможешь вернуться домой. Не обещаю, что абсолютно все будут тебе рады, но ведь это нормально.

В автобусе открыты окна, и даже за шумом только что начавшегося дождя слышно, как протяжно кричат птицы. Мартин вздрагивает и прикрывает глаза, будто вслушивается в их крики. Он напряжён и ссутулен. Мне отчего-то очень хочется до него дотронуться, но сейчас делать этого точно не стоит. Не представляю, чем мог бы помочь ему.

— Спасибо, — тем не менее, говорят мне, отчего я запутываюсь ещё больше. — А чего ты так удивляешься? Мне помогло. Действительно, если я хочу остаться, остальные нюансы существенных ролей уже не играют, что бы там ни случилось.

— А что может случиться?

— Понятия не имею, — легкомысленно отмахивается Мартин, которому, по ощущениям, сейчас лет семнадцать, и глаза его сияют так, как никогда при мне ещё не светились. — В любом случае, разберёмся.

И легко поднимается с сиденья, чтобы одним прыжком преодолеть расстояние с третьей ступеньки — вниз, обеими ногами в лужу. Я смотрю ему вслед, толком не понимая, почему именно — и на секунду мне кажется, будто дождь бережно обнимает его за плечи.