Дети проходных дворов (джен)

Боялся в жизни многого, но огонь никогда не входил в этот список. Даже наоборот: огня не боялся совершенно, будто и в самом деле, как полсотни лет подряд шутил каждому встречному, не горел. Неправда, конечно, горел, да ещё как — порой даже спокойно носил пламя в ладонях, старательно не замечая, что крошечные алые искры бегают по коже ещё некоторое время после того.

И всё равно это было правильно. Настолько привычно, что уже даже не странно, по крайней мере, для самого придирчивого критика в жизни — его самого.

Так и жилось. В полутайне, полутени скрываясь всю жизнь от взглядов и мнений, то ли ждал непонятно какого чуда, то ли уже смирился и не ждал совсем ничего. Наверное, главным было то, как стабильно работала вся эта ерунда. А в том, что она работала, можно было не сомневаться: даже мама едва догадывалась, в чем тут дело, а остальным и вовсе было космически далеко от понимания истины. В некотором смысле такая стабильность оказалась даже во вред: со временем, когда уже вырос и перестал обращать внимание на мелочи, стал опасно уверен, что теперь-то точно не проколется, что бы ни случилось.

Конечно, когда встретил его, всё сразу пошло не так.

Не так было уже то, что и встретил-то, случайно коснувшись пальцами чужой ладони — хотя обычно твёрдо помнил о своём даре. А из памяти следовало, что старался держаться подальше от чего угодно живого, способного ощутить его силу: кожей ли, шерстью, Мироздание знает, чем ещё. Сторонился людей, не трогал поручни и ручки, снимал тонкие кожаные перчатки только ночью, когда оставался один где бы то ни было, или в сильную жару — потому что в жару было уже всё равно.

Тогда было даже не жарко — самое начало сентября, время ветров, красок и непроходящей беспокойной тоски. Не спал половину ночи, глупо смотря в окно, а когда небо стало синим — таким синим, какой бывает только в это время и нигде и никогда больше, — спохватился, что до этого почти сутки ничего не ел. Наспех оделся в то, что первым попалось на глаза, выскочил в синь, забыв и рюкзак, и завязать шнурки, и, конечно же, злосчастные перчатки; подумал, что возвращаться обратно на пятый этаж только за ними было бы невероятно неудобно, поэтому пошёл как был. Перебежал дорогу на красный, перепрыгнул три небольшие ступеньки, махнул рукой двери, чтобы она открылась.

А дальше будто не помнил ни единого шага или звука: только глаза, удивительно схожие по цвету с сентябрьским рассветным небом, и непривычные ощущения на кончиках пальцев — чужое тепло, так не похожее на бродячее пламя, и ещё что-то совсем лёгкое, почти неуловимое, но очень важное. Настолько, что под кожей пробежала горячая волна. Или, может, это были просто мурашки от внезапного сквозняка.

Сперва, конечно, испугался. Запаниковал так, что из магазина почти сбежал, забыв даже выгрести из блюдечка лёгкие светлые монетки; выскочил наружу, обошёл давно знакомый дом по самому периметру до угла — и уже там, у стены, сел, практически сполз, облокотившись на стену. Пакет с покупками от падения зашуршал, будто согласился: эй, приятель, что-то очень странное с тобой происходит.

Сидел так, прикрыв глаза и глубоко дыша, долго — до самого момента, когда наконец проснувшееся солнце тронуло крышу дома напротив. Затем встал, схватился за ручку пакета, поздоровался привычным кивком с солнечными зайцами, скачущими по стенам и стёклам; пошёл обратно медленно, почти не молясь, потому что никогда в жизни не верил во что-нибудь, кроме себя самого. Потому-то, наверное, совсем не удивился, врезавшись на ходу в кого-то, подняв на него глаза и рассмотрев тогда в цвете радужки уже знакомую синь. Будто только так и должно было случиться с самого начала.

— Ленар, — представился сразу же, а затем глупо добавил: — Я нечаянно. Прости, пожалуйста.

— Тэм, — охотно кивнул второй, протянув тонкую, почти изящную руку. — Приятно познакомиться.

И то ли от банальности момента, то ли от того, что действительно хотелось перепроверить, узнать истину — осторожно дотронулся ладонью до чужой руки, вздрогнул от прикосновения к горячей коже холодных колец; вздрогнул снова, увидев, как давно знакомые искры без следа тают на бледной коже, будто снежинки на лобовом стекле.

Боялся в жизни многого, и прикосновения, наверное, возглавляли список; поэтому сейчас, глядя на то, как второй даже не поморщился, он вдруг почувствовал себя новым, живым, не похожим абсолютно ни на что. А затем, взглянув в лукавую улыбку нового знакомого, безо всякого вопроса понял: тот знает всё до мельчайших деталей.

— Мне очень нужно с тобой поговорить, — сказал очень тихо, будто и этого боялся тоже. — Я, можно считать, ждал тебя всю жизнь.

И снова совсем не удивился, получив в ответ безмолвный кивок. Слишком уж хорошо всё сложилось, чтобы так быстро развалиться.