Дети проходных дворов (джен)

Мэтт многое старается забыть. Запах хвои и мелкие светлые песчинки на ладонях, чей-то тихий смех над ухом в темноте, шелест ветра в кронах огромных деревьев — всё это было не с ним, а значит — не для него, нечего и цепляться.

Но забыть, конечно, выходит не всё.

Сегодня сон сваливается задолго до дома спасительным ливнем как протест июньской духоте, дурацкой песне в маршрутке и почти непреодолимому чувству усталости; снова не для него, но так трудно удержаться и уйти в отказ, честное слово.

— Опять потерялся? — говорит незнакомая девушка, смотря прямо в глаза, и спустя мгновение Мэтт чувствует кончиками пальцев мягкую щекотку волос на её бритом виске. Кажется, на этот раз он тянется к ней, в отличие от тысячи предыдущих встреч, осознанно и как-то даже привычно.

— Потерялся, — эхом отзывается Мэтт, не отводя глаз; в конце концов, сну, особенно чужому, признаться не страшно вообще ни в чём, тем более сказать простое: заблудился черт знает где и теперь выбираю между двумя крайностями — отказаться или остаться насовсем.

Со снами Мэтту везёт. Потому что диалоги всегда продолжаются без белиберды, с логикой, пусть иногда и не совсем так, как хочется — то есть совсем как наяву.

Вот и сейчас.

— Тебе нужна помощь? — переспрашивают у него участливым тоном и как будто ребёнка. Во сне, повторяет себе Мэтт как последнюю в мире истину, не страшно, потому что всегда можно проснуться. Кивает, конечно.

* * *

Почему-то в тот момент, когда вываливаешься из сна и ищешь себя наяву, сложнее всего вспомнить собственное имя. Мартин ловит себя на мысли, что это уже было: имя глухое, как стук в дверь изнутри дома, короткое, но не слишком резкое. Вот только вспомнить не получается. Зато в голове всплывает своё, а значит, всё в порядке.

— Мне снился такой странный сон, — говорит Мартин, не поворачивая головы. — Сон, в котором я вижу сны, сейчас не вспомню уже, какие, но закончилось всё не очень хорошо.

— Это ведь был только сон, — говорит Эрика тоном, каким обычно общается со своими пациентами, и возится, путаясь, в огромном пледе, чтобы лечь Мартину на плечо. Кожу щекочут короткие волосы на бритом виске Эрики, и Мартину хочется улыбнуться: прикосновение настолько близкое и знакомое, что кажется одной из фундаментальных вселенских основ. Есть — он, есть — Эрика, а мир вокруг уже не так важен, если честно.

— Кстати, если мы прямо сейчас не встанем, то опоздаем оба, — добавляет она, и Мартин сразу спохватывается, действительно, время по утрам поджимает. Торопится так сильно, что в итоге выскакивает из дома в грязной рубашке наизнанку и без ключей.

И тут же находит ключ.

Не свой, конечно — похожий на сувенирный, больше кулон, чем средство открытия какой-то двери. И зачем-то — никогда раньше так не делал — наклоняется, чтобы его поднять, сжимает в руке тёплый пыльный металл, и пальцы почему-то дрожат; Мартин стоит, как дурак, с краю аккуратного газона в восемь утра с ключом в руке и оглядывается по сторонам, а затем снова смотрит на место, откуда только что поднял ключ — и только теперь обращает внимание на неприметную в траве зелёную «рубашку» карты, лежащей в десятке сантиметров левее. Трефовая семёрка, машинально отмечает Мартин и тут же спохватывается: никогда ведь не играл в карты, и откуда, собственно, знать название масти?..

Да и чёрт бы с ней, тут же перебивает он сам себя, когда к остановке в нескольких метрах дальше подъезжает нужный трамвай. Сразу вспомнить, куда ехать, хотя бы выходит, но легкий флёр растерянности остаётся незримой, но ощутимой пеленой. Сомнения — откуда, если жил так последние несколько лет и в перспективе будет жить ещё столько же по утверждённому сценарию?

Тем не менее, ключ с картой Мартин действительно собирается выбросить — потому что подобный хлам и поднимать не стоило. И даже честно поворачивает к урне, едва выйдя из трамвая. Но в последний момент неожиданно даже для себя самого проходит мимо, резная головка ключа удобно ложится в ладонь в кармане, и карта тоже как будто находит наконец своё место. И твёрдой походкой идёт в офис — занимать своё место тоже.

Второй ключ попадается Мартину — в масштабах времени — почти сразу же после, всего-то через неделю. Вернее, Мартин попадается в сети ночного города, когда после смены выходит, почти вываливается на улицу, в пахнущую сиренью, сыростью и озоном июньскую темноту; а когда на асфальте в свете то ли фонаря, то ли молнии на асфальте что-то блестит серебряной искрой, он ни секунды не сомневается — потому что, если честно, этого он и ждал.

Конечно, идёт посмотреть. Конечно, не сомневается, что именно увидит.

С вторым ключом приходит запах.

Раньше Мартин думал, что вспомнить запахи невозможно. Тем не менее, стоит ему коснуться мокрого холодного металла, как по затылку бегут мурашки: в воздухе повисает до боли знакомый запах выпечки, корицы, яблок и ягод. Мартин закрывает глаза, чтобы сосредоточиться, и в темноте тянется к ощущениям: августовское солнце, острый нож, тонкие пластинки яблок на деревянной доске, налёт инея на крупных ягодах черники, только что вытащенных из холодильника в контейнере — так чертовски близко и знакомо, вспомнить бы, с кем. У Эрики, знает Мартин, аллергия на яблоки, а печь она терпеть не может в принципе; вот только кроме неё у него никого нет, так что всё это по меньшей мере дико и странно.

Ливень начинается в ту же секунду, как Мартин открывает глаза.

Домой он вваливается из последних сил — и, честно говоря, больше всего ему сейчас хочется растянуться прямо на полу в коридоре, сил никаких нет; но мокрая рубашка липнет к телу, в кедах тоже вода хлюпает, надо раздеться, помыть руки, поужинать, в конце-то концов…

— Как насчёт сегодня заглянуть к Ллойду? — вкрадчиво интересуется Эрика, смотря сверху вниз, пока Мартин лежит на холодном паркете. Вопрос, конечно, риторический: братец Эрики — та ещё заноза в заднице, но в качестве компании на вечер хорош как бог. Но Мартин отвечает твёрдо:

— Давай не сегодня? Неважно себя чувствую даже для такой прогулки, если честно, не выходил бы из дома с неделю вообще.

— Ложись тогда спать? — предлагает она. — Раньше уснёшь — дольше проспишь, встанешь не по будильнику, а сам, и чувствовать себя будешь намного лучше. Ллойд никуда не денется, проще планету сдвинуть с орбиты, чем его — с насиженного места, так что сходим в другой раз, благо, приглашение не имеет сроков давности…

Мартин кивает, потому что сил говорить тоже нет. И действительно падает в кровать, хотя широкая чёрная стрелка на часах едва выше десятки. И даже засыпает на удивление легко и быстро, но теперь во снах не песок и ветер, а слабый, как будто очень далёкий шум воды.

Выходные, как обычно, приходят резко и почти неожиданно — вот работал всю неделю, а вот уже будильник с утра не звенит, и можно спать даже до полудня. А в корзинке Эрики лежат перья и шнурки, деревянные бусины и другая симпатичная ерунда, так что заняться всегда есть чем.

В корзинке Мартин роется долго. На столе рядом по очереди появляются четыре пера, угольно-чёрная бусина с глазом, сиреневая нить; он собирается поставить драгоценный набор всячины на место, но чихает, перья слетают со стола, Мартин пытается их поймать и задевает локтем корзинку. И впервые радуется, что в своё время Эрика не поддалась на его уговоры и не убрала ковёр с пола.

Собирать назад разлетевшиеся мелочи — долго, но Мартин справляется, сам всё-таки виноват. Кладёт сверху на бусины последние перья, тянется за красной ниткой поодаль; на нитке, оказывается, привязан очередной ключ, на этот раз маленький и какой-то непривычный, но чёрт с ним. Мартин поднимает ключ с пола не за нитку, а берёт его руками, и…

… и как будто резко просыпается от кошмара: тогда тоже знакомые вещи кажутся чуждыми и враждебными, а узнать родной дом получается далеко не сразу. Вот только теперь это не кошмар, и пока Мартин, как обычно, пытается вспомнить своё имя после сна, оно начинает казаться не принадлежащим ему. Его — вроде бы даже из тех же букв или просто похожее, но не М, а, р, т, и, н, это — слишком неудобное и тяжёлое, чтобы привыкнуть; может быть, Мерритт или Митч, но эти тоже совершенно не кажутся привлекательными. Мартин прислоняется к дереву, чтобы не упасть — чужое-своё имя вертится на языке, но если попытаться его нащупать, то в голове словно огромный молот бьёт изнутри.

Третий ключ приносит имя. И это больно.

Эрика возвращается только вечером, и к этому времени он уже готов ко всему. Даже не тянуть волынку с тем, что важно. Поэтому он выходит в коридор, красная нить свисает между пальцев, и ключ покачивается от шагов.

Эрика поднимает глаза и замирает, но молчит, и это красноречивее любых слов, которые она смогла бы найти.

— Почему я? — спрашивает Мэтт, и ему отчаянно хочется рассмеяться, вопрос идиотский, как из фильмов, но единственный, пришедший ему на ум.

— Потому что он умер из-за тебя, — глухо отвечает Эрика, его Эрика, которая, оказывается, вовсе не его и никогда не была. Совсем как сны из той, прошлой, забытой и потерянной жизни, где его звали Мэтт и он выглядел совершенно иначе.

— Я знаю, что ты не виноват, — говорит Эрика, по своей детской привычке сжимая кулаки так, что костяшки пальцев белеют. — Вернее, мне хочется тебя обвинить, но легче от этого не станет, Мартин наверняка ввязался сам, такой у него характер. Просто так вышло, и единственное, что мне теперь вообще осталось — это ты. Возможно, я действительно слегка перегнула палку, эгоизм и привязанность — дело такое, никогда не знаешь, куда зайдёт.

Ну и методы, думает Мэтт.

Ты сейчас серьёзно это говоришь, что ли, думает Мэтт, и ему всё ещё хочется рассмеяться.

Никто бы не остался, думает Мэтт, касаясь в кармане пальцами обоих ключей, третий уже висит на нитке на груди, под футболкой, почти горячий и как будто живой на ощупь.

— Знаешь, что? — в конце концов говорит он. — Кажется, я могу попробовать.