Дети проходных дворов (джен)

В конце августа, когда менялось солнце, он становился сам не свой: вечерами подолгу стоял на пороге, вглядываясь в синеватые тени, и в такие моменты даже ветер казался совсем чужим. Каждый год это происходило снова, будто с нуля, и невозможно было этого избежать — лишь выучить, что живёшь спокойно ровно до той поры, пока на календаре в графе месяц не появится цифра восемь, и тогда уже начнётся обратный отсчёт. И тогда с собой позовут тысячи резких высоких голосов — незнакомых, но знающих его имя и судьбу лучше него самого.

Здесь его всегда звали Мартин. Не потому, что он сам твёрдо захотел носить именно это имя — просто так вышло, что получил его, будто в награду, самым первым подарком после того, как решил, что теперь всё будет совершенно иначе. С этим нельзя было не считаться, и поэтому он принял новое имя без неприязни, почти с гордостью. Но одного только имени оказалось недостаточно, чтобы все изменить. Было, пожалуй, время, когда он всерьёз думал, что привык и приспособился; но стоило закатным лучам стать темнее и гуще, и снова вечерами мышцы спины сводило на месте несуществующих крыльев, будто намекая: пора улетать. Или просто пора — что-нибудь, что угодно, лишь бы не оставаться на одном месте настолько долго, чтобы хоть к чему-то привыкнуть.

Наверное, проблема была именно в том, что у него уже не имелось крыльев. Они остались у того, кем он был раньше, прямо перед тем, как попытался изменить свою судьбу — у северного ветра, холодного и неотвратимого, как смерть. Но привкус смерти сейчас портил ему настроение. Хотелось чего-то другого: леденцово-прозрачного, свежего, как листик мяты, и настолько большого, чтобы, куда ни беги, не нашлось концов.

Конечно, он не предполагал, что его уже ищут.

Просто проснулся однажды, традиционно на рассвете, теперь уже совсем позднем, от смутной тревоги: как если бы кто-то осторожно крался через комнату, очень близко, бесшумно, но всё-таки не незаметно. Разница была в том лишь, что ощущение чужого присутствия не пропадало с того утра ни дома, ни в толпе, ни в приятной компании, ни даже во сне.

Не вышло, — подумал он, нервно встряхиваясь, как если бы задел рукой паутину. Попался, глупый ребёнок, на такой ерунде, как следы, не успев обозначить даже толком своё отсутствие. Не обрадовался. Ещё недавно подобные новости согрели бы ему сердце: мало того, что скучать начинают так быстро, ещё и обучены настолько хорошо, чтобы кончик клубка нашарить без серьёзных заминок. Теперь же это сулило новые проблемы: имена, лица, места, которые пришлось бы выбирать себе не долго и вдумчиво, по душе, а руководствуясь тем лишь, будет ли удобно там попытаться сбросить идущего по следу.

Всё складывалось подозрительно удобно. До дня перелётных птиц как раз оставалась неделя, и лопатки невыносимо ныли даже во сне; достаточно было теперь просто отпустить себя на все четыре стороны, безо всяких дополнительных усилий, и побег сложился бы сам собой — ровно так же, как складывался до того десятки раз. Задачи легче этой в мире сейчас не существовало в принципе. Правда, разница с предыдущими жизнями, покинутыми по той же схеме без колебаний и сожалений, сейчас была очевидна: не хотелось уходить. Хотелось поменять всё здесь, дома, притом настолько осторожно, чтобы хрупкий баланс этого мира сохранить нетронутым — в первую очередь для своего же собственного комфорта.

Это чувство было для него новым. Раньше дома не существовало, не считать же за него места, где всегда оставлял своих приёмышей — безопасные, удобные, где-то даже близкие к идеалу, но… В любом случае, было тяжело. Очень тяжело, и не с кем было даже посоветоваться, потому как контакт со старшими братьями потерял из-за своих привычек давным-далёко, а новых друзей практически не завёл — да и тем наверняка его проблемы были до лампочки, если принять во внимание их собственные, непонятные пока что ни в одном пункте.

Времени долго размышлять не было. Идущий по следу будто точно знал, что делает, а угадать его намерения не было никакой возможности. Поступил так, как всегда поступал, оставаясь в безвыходном положении: встряхнулся, успокоил трепещущее сердце, зашнуровал кроссовки — и, куда глаза глядят, ушёл из дома, втайне только надеясь, что уходит не насовсем.

* * *

— Ты тоже это чувствуешь?

Мартин приходит, не здороваясь, и долго сидит напротив меня в пустом автобусе, кусает губы, как если бы хотел рассказать мне страшную тайну. С меня этих тайн на сегодня предостаточно: конец августа — дурацкое время, тревожное и дикое, и избегать его кажется мне лучшим выходом. Но Мартин молчит очень долго, а затем задаёт странные вопросы, и мне, при всём желании, не стоит их игнорировать.

— Чувствую что?

— Ветер. Ты же икар, как это у вас работает?

Я только усмехаюсь. Не время уточнять, что нет никаких «нас», а потому я понятия не имею, какие могли бы существовать правила.

— Перефразирую: тебе не хочется сбежать? — на тон тише повторяет Мартин, с лёгким разочарованием разглядывая моё лицо. — Август никогда не беспокоил тебя?

Тори сегодня нет, и мне совершенно не с кем многозначительно переглянуться.

— Мне всегда хочется сбежать. Это не связано с августом.

— Но, может, сейчас хочется сильнее?

Наверное, мне кажется, но отчаяния в этом вопросе столько, что хватило бы на полгорода.

— Что тебя беспокоит?

— За мной идут, — коротко бросает Мартин и отводит взгляд, как если бы этот факт пробуждал в нём страх, или вину, или что-нибудь ещё. — Мне не хочется знать, кто меня ищет и зачем. Август велит мне сбежать. В этом году всё совпало просто идеально, и, если бы не остатки воли, меня бы уже здесь не было. Но в этот раз я сам хочу остаться.

Мне кажется, я не вполне понимаю, что именно является для него проблемой.

— Тогда оставайся? — предлагаю я. — Кто бы там ни был, у него нет никакого права выгонять тебя. Более того, если потребуется, мы ему на это аккуратно намекнём; как ты понимаешь, Тэм не большой любитель поспорить на этот счёт, он должен быть всегда прав, да и пусть будет. Ну, а если всё-таки захочешь сбежать, в любой момент сможешь вернуться домой. Не обещаю, что абсолютно все будут тебе рады, но ведь это нормально.

В автобусе открыты окна, и даже за шумом только что начавшегося дождя слышно, как протяжно кричат птицы. Мартин вздрагивает и прикрывает глаза, будто вслушивается в их крики. Он напряжён и ссутулен. Мне отчего-то очень хочется до него дотронуться, но сейчас делать этого точно не стоит. Не представляю, чем мог бы помочь ему.

— Спасибо, — тем не менее, говорят мне, отчего я запутываюсь ещё больше. — А чего ты так удивляешься? Мне помогло. Действительно, если я хочу остаться, остальные нюансы существенных ролей уже не играют, что бы там ни случилось.

— А что может случиться?

— Понятия не имею, — легкомысленно отмахивается Мартин, которому, по ощущениям, сейчас лет семнадцать, и глаза его сияют так, как никогда при мне ещё не светились. — В любом случае, разберёмся.

И легко поднимается с сиденья, чтобы одним прыжком преодолеть расстояние с третьей ступеньки — вниз, обеими ногами в лужу. Я смотрю ему вслед, толком не понимая, почему именно — и на секунду мне кажется, будто дождь бережно обнимает его за плечи.