Дети проходных дворов (джен)

Никогда не думала, что всё закончится так. Что со двора через открытое настежь окно позовут, не по имени, но давным-далёко оставленным прозвищем — и тогда нарушить запрет станет проще простого, как будто всю жизнь именно к этому и шла. Всю смерть. Выйти из дома означает исчезнуть, это её договор с Мирозданием, и без того позволявшим ей существовать слишком долго.

Но Анна слышит, как сквозь раннее утро зовёт первый майский дождь, и сопротивляться не получается. Не хочется.

Поэтому она тихонько расставляет по полкам и подоконникам мелкие предметы, которые новые хозяева её квартиры, совершенно безголовые ребята, вечно теряют в бардаке. И гладит кошку по имени Аврора, свою единственную собеседницу. И достаёт из щели в углу, между полом и стеной, последнюю драгоценность: резную деревянную бусину, так искусно раскрашенную, что оставить её кому бы то ни было ужасно жалко. Прощания тяжелее, когда есть с чем расставаться, и даже она, всегда прагматичная до мозга костей, не осмеливается с этим спорить.

Дверь уже полгода как не скрипит, и пусть Анна может просто пройти сквозь неё — открыть и выйти как обычный человек тоже означает своеобразный ритуал прощания, как было ещё очень давно, почти что в прошлой жизни. В жизни вообще. А ещё шаги по ступенькам отдаются в пустом подъезде гулко и глухо, и даже трудно представить, что никто из соседок не нажалуется маме на ночные Аннины прогулки. И жаловаться-то уже некому, здесь больше никто о ней не помнит.

Ты не можешь так поступить, дробно шепчет ей дождь, заглядывая внутрь подъезда через открытые форточки. Ты так долго держалась, и как же так, бросить всё ради минутной слабости? Правда, наверное, последние его слова Анна даже не слышит. Потому что стоит в темноте на пороге, касаясь двери кончиками пальцев, и сердце бьётся так, что даже немного больно — совсем как настоящее.

Но отступать нечестно. И когда можно дышать, ничего больше не боясь, и когда дождь обнимает мир за плечи, и когда с козырька подъезда срывается прямо ей в ладони здоровенная холодная капля, уже, наверное, надо начинать обратный отсчёт.

* * *

— Сегодня какой-то особенный дождь, мне не показалось? — осторожно уточняет Тори, когда мы оба молчим так долго, что тишина начинает слегка настораживать.

Я только киваю. Потому и молчу — вслушиваюсь изо всех сил в то, что происходит за окном, пытаясь понять, что именно происходит. Пока ясно только одно: рассказывать истории у дождя получается лучше, чем у кого-либо вообще.

* * *

Это не больно. Это похоже на поцелуй. Просто будто Анна сама становится как дождь — неощутимая и невесомая, и тает. И даже не страшно, как будто слишком долго ждала такого исхода, чтобы теперь сопротивляться.

Вообще-то, она выросла в этом городе. Да вот буквально прямо здесь — каждый день поднималась по этому подъезду, бегала между деревьев, когда те ещё были совсем маленькие, и гуляла на пустыре, который был вместо вот этого дома напротив. У нормальных людей вообще не бывает таких долгих и крепких отношений с чем бы то ни было. Наверное, ещё и поэтому умирать не страшно — надо же наконец отпустить своего невольного пленника, с которым обменялись сердцами так давно, что никто из них обоих и не вспомнит, когда.

Кто-то открывает окно. Анна приветственно вскидывает руку, хоть и знает точно, что ответа не дождётся — и с удивлением обнаруживает, что уже почти всё закончилось: недостаточно быстро, чтобы расстроиться, но и недостаточно медленно, чтобы успеть заскучать. А ещё дождь обнимает за плечи весь мир, и её — особенно крепко, и уже всё равно, что это самый последний дождь.

Молния выхватывает только неясный силуэт в пространстве — и тогда резная деревянная бусина падает прямо в мокрую траву.

* * *

Теперь тишину становится слышно — так резко, будто она сваливается сотнями килограммов на плечи. Мы сидим за столиком, напряжённые до пределов, и снаружи ещё бьются о железную крышу автобуса редкие капли, но дождь уже почти стоит на пороге — ему нужно только забрать всё то, за чем он сюда пришёл.

— Всё закончилось, — даже не стараясь сдержать разочарование, говорю я — и понимаю, что и голос не слушается как следует. — Почему так быстро? Это была хорошая история.

Тори не отвечает. Да и вопрос риторический — просто нам обоим нужно время, чтобы пояснить самим себе, что случилось. Правда, я думаю, я и так всё понял правильно. Вот только девочку жалко, но отговаривать от собственного выбора, каким бы он ни был, дело настолько пустое и неблагодарное, что и ввязываться не стоит. Но Тори грустно. Ей близки такие вещи, она сама чуть было не ушла, едва появилась такая возможность.

Мы бы сидели так ещё очень долго, но дождь деликатно и настойчиво стучит по крыше, как будто напоминая: правила для всех одни.

— Заслужил, зараза, — вздыхает Тори, в маленький бумажный стаканчик наливает ещё горячий кофе и, открыв дверь, ставит его на бордюр снаружи. И тогда в стаканчике с кофе отражается не небо и не вывеска магазина спорттоваров, а вообще чёрт знает что.