Дети проходных дворов (джен)

Когда в меня перестаёт влезать чай, за окном уже проступают следы ранних весенних сумерек, лёгких настолько же, насколько и навязчивых. Их слоёный фильтр делит небо на разноцветные полоски таких оттенков, которым, я уверен, до сих пор не придумали имена.

Впрочем, для меня сумерки сегодня значат совсем другое: единственное правило, которое нельзя нарушать не потому, что за этим последует страшное наказание — а лишь для собственного удовольствия подарить старым событиям голос и восторженных зрителей, умеющих любую чушь вообразить в деталях ясно и полно. Сильнее Тори этого жду только я сам. Хотя и она выразительно подмигивает табличке «истории в оплату за напитки» на двери кафе всякий раз, когда ей кажется, что я засиделся.

Если быть честным, она права: сегодня время моего присутствия действительно перевалило за все рамки приличия. Я вошёл сюда ровно в полдень, за несколько часов встретил всех, кого мог и не мог встретить, и с каждым провёл обстоятельные, хоть и местами весьма бессмысленные беседы о тающем снеге, первом дожде и прочем, о чём сейчас уже вряд ли вспомню. Под конец я расхрабрился настолько, что пришло в голову позвонить старому другу, с которым тыщу лет не получалось увидеться; и после мы надоедали Тори ещё часа два — немыслимая роскошь, если подумать. А ведь пригласившему, по традиции, предстоит платить за двоих…

С Тори мы знакомы давно, и она знает, что, как правило, все мои истории — обо мне. Не потому, что я самовлюблённый придурок или обладаю яркой интересной жизнью; просто ещё одно из негласных правил предписывает не выдавать чужие тайны, даже самые маленькие и незначительные, без прямого разрешения их владельца. Обычно владельцев тайн, что я храню, днём с огнём не сыщешь в городе, в мире или на этом свете, и всё-таки говорить о них в таком ключе не стоит. Но сегодня всё будет по-другому: мой старый друг, сидящий со мной бок о бок у стойки на высоком тонком стуле, не против, чтобы я говорил о нём. Он по-детски щедр и ужасно свободолюбив, чтобы свои секреты, главным из которых является он сам, воздушным змеем отпустить на все четыре стороны.

Ещё и Тори будет рада. Конечно, будет.

— Никогда не был здесь своим, — говорю я, тем самым лишая себя любимой привычки начинать любую историю издалека. — Не знаю, почему так вышло.

Никогда не был здесь своим — явился случайно, перелётной дикой птицей, которую поддерживал незнакомый ей весёлый и бесстрашный ветер. Но при этом не сам решил остановиться или остаться, а просто отстал, отвлёкся случайно и камнем тогда рухнул в объятия ленивого южного города, цепкие, как паутина. И застрял. Так прочно запутался, что сил не осталось летать, и только по ночам порой неудержимо тянуло наружу — подальше от любых стен и замков. В такие ночи с упрямством, достойным лучшего применения, ложился спать, пока город недобро заглядывал в окна, проверяя, держусь ли. Это и правда действовало на нервы, наверняка даже сильнее, чем я сейчас помню.

Потому не было ничего удивительного в том, как однажды, в самом начале весны, среди ночи проснулся от выворачивающей наизнанку боли. Причину понял, вернее, узнал сразу же: непроходящая беспокойная тоска, какая окрашивала иногда мысли о доме, пустила корни под рёбра — и теперь сжимала сердце так сильно, что никаких шансов не дала себя не заметить.

Вскочил сразу же. Сон ушёл быстро, минуты хватило, чтобы полностью вернуться к реальному миру, сегодня жестокому как мало когда раньше. Плохо было уже то, что никакое занятие в стенах дома не могло дать мне не то что утешения, а даже малейшей возможности отвлечься, переключиться, забыть. Был готов, и всё же разозлился — на всё сразу, включая самого себя, наивного и доверчивого дурака.

Ночь сама подарила мне идею. Когда вышел, почти выбежал из дома, надеясь, что ночная прогулка, если и не спасёт меня, хотя бы сменит фон, неожиданно тёплый ветер качнул тонкие голые ветки дерева, растущего у дома. И умчался прочь, оставив после себя лёгкий запах солёной воды и нагретой хвои. Раньше я уже слышал этот запах — ровно в тот момент, как оказался заперт в клетке без возможности улететь.

Так что идея, хоть и казалась глупой и безрассудной, захватила меня тогда целиком и полностью, выгнав из головы мысли про еду и сон. Я не знал, что собираюсь делать, но слышал когда-то давно и запомнил обрывки разных правил: что ветер надо ловить только ночью, и чтобы его позвать, придётся стать обратно тем, кем когда-то был — в дни, когда и стал объектом его интереса и был подхвачен на широкие крылья…

— В полночь, — осторожно поправляет мой друг. — Ветер надо ловить в полночь, в другое время может и не сработать.

— Я ведь тогда этого не знал. И со временем случайно повезло.

Хорошее слово — повезло. Действительно, всё это можно было объяснить только чистым везением, потому что ничто другое не могло бы сработать так чисто при условии, что я ошибся примерно в каждом пункте своего плана. Но сеть из жгучего желания и местного тумана была сплетена очень быстро, за одно только следующее утро, и даже призывный и протяжный птичий крик получился у меня почти без тренировок. Вечером следующего дня я попытался немного поспать, да так удачно, что открыл глаза ровно в десять вечера. В груди ныло. Но это была ерунда, не стоящая уже внимания — я был твёрдо готов к тому, что собирался сотворить. Даже вспомнил имя ветра, которое никогда, по сути, не слышал. У него было очень красивое имя. Признаюсь, думал: если всё пойдёт по худшему сценарию, это замечательное имя смогу примерить, хотя бы временно, на себя.

Собрался — в том числе с духом, что далось вдруг легче, чем казалось. Вышел из дома в сырую мартовскую ночью, поднялся пешком на холм, в самой середине города вздымавшийся к плотным тёмным облакам, и гортанно крикнул. Эхо подхватило звук, отразив его от домов, и теперь будто кричала целая стая птиц. Где-то далеко зашумели деревья. Натянутая заранее сеть зазвенела, как струна, и закачалась, когда южный ветер врезался в неё.

Мне уже нечего было бояться, поэтому я рассказал ему всё как есть — начиная с дня, когда и как я оказался здесь, и заканчивая сегодняшней ночью. Глупый, рассмеялся он, с лёгкостью выскальзывая из сети, твои уловки не смогли бы поймать даже юный неопытный ветер, не говоря уже обо мне. Я здесь вовсе не потому, что ты позвал, и уж точно не взаперти.

Я замолкаю. Поди объясни эту гадость простым понятным человеческим языком. Я даже и не знаю, с чего лучше начать: с дурацкой шутки, одной из вечно предваряющих мои самые серьёзные признания, или просто по порядку рассказать всё как есть. Может быть…

— Я просто не захотел уходить, — коротко поясняет мой старый друг, горячий и быстрый южный ветер по имени Эльфат. — Сбежать было слишком легко, поэтому я решил остаться и посмотреть, что будет. Ты даже не представляешь, как это иногда бывает забавно.

Я люблю его взгляд на разные вещи. То, что мне иногда кажется тупиком, для него — закрытая дверь, для которой есть шанс открыться едва ли не в любое время.

— Так, получается, вы оба сейчас в клетке?

Тори отлично знает правила, причём даже те, которые ей вряд ли когда-либо пригодятся. Сейчас она наверняка уже догадалась, как обстоят дела, и спрашивает лишь для поддержания разговора.

— Я бы сказал, мы оба свободны, — пожимает плечами Мартин, Эльфат или Лаш — поди разбери. — Может быть, мы даже снова захотим улететь — завтра, или через месяц, или вообще через два десятка лет. Что и сказать — посмотрим?