Потомки лорда Каллига (джен)

Всё, что Ран знал о Корусканте — что это город без неба.

Но Квинт зашёл на посадку в элитном районе, а потому первое, что Ран увидел, выйдя из безликих серых коридоров космопорта, — было небо. Рыжевато-розовое, с белыми и золотистыми облаками, совершенно бескрайнее и невероятно манящее. К нему тянулись чёрные иглы небоскрёбов, его подпирал серебристой спинкой гигантский жук Галактического Сената.

Корускант — это сердце вражеского всего — был в первую, вторую и последнюю очередь красив.

И признавать это было странно, потому что... ну, это была вражеская столица. Она должна была внушать омерзение и желание повторить бомбёжку тридцатилетней давности.

Но ничего подобного не было.

Он смотрел на текущую по бульвару толпу и видел в ней множество своих сородичей-мириалан, множество тви'лекков, тогрут, тысячи знакомых и не знакомых ему инородцев. Здесь они были как дома, а дома они были бы рабами, и в этом было что-то болезненно неправильное.

Настолько, что хотелось спросить: а почему "дом" — это там?

С раннего детства Ран видел Империю и имперское как единственное "своё"; он больше знал о ситском прошлом, об их домах, обычаях, гербах и богах, чем многие чистокровные. Он копил эти знания, он впитывал их отовсюду, но...

«Но я считал, что Мириал — это покрытая джунглями зелёная планета, и первые татуировки сделал только недавно и только ради миссии». А если бы он вырос в Республике, он бы наверное знал куда больше о своём народе, о своих обычаях, он бы жил в своём доме. Или по крайней мере там, где никто не считал бы его рабом по умолчанию просто за цвет кожи...

«И никогда бы не узнал о Катастрофе, об Адноне и о садах Армис, о гордом лорде Каджаре и тысячах куда менее гордых рядовых ситов, о том, чем отличается амбрийская филигрань от адастейской, не держал бы в руках артефакты, способные на всё — от уничтожения небольших планет до дарования способности говорить домашним питомцам». Никогда не стал бы учеником своего учителя.

Никогда не стал бы достойным наследником тех, кто его считает пустым местом — а разве может быть лучшая месть? Они теряли свою культуру столько лет, а он её всё находит и находит, и оставляет себе, потому что она ему нравится...

— А, — с лёгким хлопком на парапете рядом с ним возник сидящий нога на ногу Квинт. — Любуешься. Первый раз здесь.

Он не спрашивал, он утверждал.

— Тц, слушай, на Корусканте всякий раз — как первый, — махнул рукой Исаак.

— Не всякий, — сурово ответил тот. — Однажды понимаешь, что более омерзительного гнезда порока и злодейства нет во всей Галактике. Но хватит глазеть! Вас ждут великие дела!

«Интересно, — подумал Ран, — что сказал бы учитель, узнай он, что мы все — пленники Квинта Штейнбаха и он собирается с нашей помощью корчевать какое-то зло?» Впрочем, какая разница? Ситуацию-то это никак не изменит.

* * *

Реут сидел за столом, как за школьной партой, положив руки одна на другую. Сидел, пролистывая новости, сидел — а потом, уронив лицо на руки, беспомощно закрыл глаза. Внутри было пусто и устало; не радовало и не утешало даже то, что ребяточки Дараса послушно отступили в Район Никто, оставив в покое конкурентов. Неплохая тактическая победа на уровне Нар Шаддаа, может быть, возможность расширить влияние группы за счёт благодарных коллег... не более того.

В общей схеме вещей — выигранный поединок на фоне рушащихся крепостей и катящейся к поражению войны.

Заш присела на край стола, кончиком пальца звонко тренькнула по рогам.

— Что киснешь, ученик?

— Я проигрываю Ревану, — честно ответил он. — Я тотально, категорически ему проигрываю.

— С чего ты взял?

Реут сочувственно усмехнулся. Надо же, это могло быть не очевидно...

— Мы одинаково мыслим. Оба любим сложные партии. Рассчитать всё на много ходов вперёд, расставить фигуры по доске. Смотреть, как всё идёт по плану... вот только у меня оно по плану идти не желает! — он сердито тряхнул головой.

Может, потому, что люди — это тебе не фигуры, идиот? — иронично поинтересовался Сазен.

Может быть.

— И ведь я не пытался делать ход ими, — поспешил он уточнить. — Я бы никогда так не поступил. Я просто расставил нужных людей в нужном месте, чтобы они сами, следуя своей натуре...

— Оказались там, где нужно тебе, и сделали то, что ты от них хочешь, а они взяли и не стали? — Заш рассмеялась металлическим смехом. — Глупый, глупый ученик.

— Глупый. Думал обыграть Ревана на его доске, — признал Реут.

— Да не поэтому глупый... — тихо сказала та. — А потому, что не понимаешь простой истины: свобода не знает полумер. В конечном счёте она или есть, или её нет. Или ты даёшь людям свободу — и тогда неизбежно зависишь от их свободных решений и вынужден доверять этим их решениям. Или ты контролируешь всё от начала и до конца, но тогда никаких заигрываний с самостоятельностью: все решения должны быть твои и только твои.

Дело говорит, между прочим, — Сазен.

А когда я говорил тебе то же самое, ты меня не слушал, — это Авр, обиделся ещё.

Но хоть заговорил, он с самого откровения о роли Ревана в новом бардаке молчал.

— Хороший урок, — Реут с трудом выдавил улыбку. — Правда. Я в нём нуждался, я знаю, мне надо это постоянно напоминать. Но Реван всё равно выигрывает у меня по всем фронтам! И будет выигрывать, сколько бы свободы я не раздал кому ни попадя! — он ударил рукой по столу и сморщился от боли.

— Ты всё ещё не понял, — Заш медленно и нарочито заставила глаза дроида вывернуться зрачком внутрь. Вроде как закатила. — Дело не в свободе или несвободе. Дело в полумерах. Дело в том, что ты едва делаешь шаг по намеченному пути, как пугаешься первого же куста и в панике шарахаешься прочь!

— Я должен адаптироваться под обстоятельства, должен пробовать разные...

— Чушь! — рявкнула Заш. — Чушь, от первого и до последнего слова. И ты сам это знаешь. Просто не в силах признать, что ты паникуешь. Что ты слаб. Что любое препятствие заставляет тебя опустить руки и сдаться!

А вот это было уже обидно.

— Не смей говорить, что я сдаюсь. Я не сдаюсь. Я не могу сдаться, я не имею права, как ты не понимаешь... — он снова уронил лицо на руки. — Я не имею права сдаться!

Медленно, тяжело ступая по ковру своими металлическими ногами, Заш подошла ближе.

— Не понимаю? Да, пожалуй. Не понимаю... — она усмехнулась. — С того самого дня в храме, ученик, я пыталась разгадать тебя. Понять тебя. Ты запихнул меня в эту болванку, чтобы преподать урок, верно? Показать мне, что сама по себе жизнь ничего не стоит. Что она выматывает. Что она раздражает, — Реут вздрогнул, кувырком слетая со стула; так и есть — Заш активировала свой посох. — И ты думал, что я просто не выучила урок, потому всё ещё здесь, всё ещё не прошу тебя помочь мне уйти... дальше. Ты тоже не понимал.

Они замерли напротив друг друга, готовые нанести удар. Духи молчали. Андроник сидел, развалясь, в своём кресле и жевал длинную питательную трубочку — он любил всякую химическую дрянь.

— Не понимал, что иногда даже дефектная жизнь лучше, чем никакой. Что выбрать жизнь можно не из страха перед смертью, а из любви к жизни. Не понимал, что свободный выбор может быть... разным, а не только тем, который сделал бы ты. Кстати, борец за свободу, что ты сделал с тем дроидом, от которого мне досталась эта шкурка?

— Выпустил во всемирную сеть, объяснив, что тело только ограничивает её возможности.

Клинки скрестились, воздух прорезали молнии. Миг — и Реут вернулся на свою позицию, Заш — на свою. Было страшно. Было странно спокойно. Это их поединок; никто не собирался в него вмешиваться.

— И тогда я стала думать: что не так с твоим зрением? Почему оно так искажено? Ты можешь видеть столько всего, но здесь ты почему-то слеп. И тогда я поняла. Всё очень просто, ученик: ты не понимаешь свободу потому, что сам несвободен. Потому что твоя мораль — это мораль раба.

— Нет! — Реут ощутил, как вокруг него сами собой рождаются молнии — белые, золотые, пурпурные.

Заш отмела их одним лёгким движением посоха.

— Да, ученик. Да. Ты, правда, обходишься без хозяина, но что с того? Рабу не обязательно нужен хозяин, хороший раб сам себя отлично дисциплинирует. Хочешь доказать, что я неправа? Скажи, за что ты сражаешься?

— Ты великолепно знаешь, — гнев схлынул, оставив раздражение. — За то, чтобы этот мир остался целым и невредимым, и...

— Чушь! Не ты ли так любишь говорить, что мир не имеет значения, единственное, что имеет значение — это люди? Каждый человек уникален, тра-ля-ля, так вот, скажи мне, уникальный человек Реут, за что ты сражаешься?

— Я... — он растерянно отступил на шаг назад. — Я... я сражаюсь не "за что", а "зачем", — поискав, нашёл он ответ.

— Ха! — одним прыжком она перемахнула всю комнату, обрушивая на него удар, способный перемолоть в щебень каменную колонну, но неспособный пробить плотно окружившее его поле статического электричества. — О да, ты сражаешься "зачем". Потому что должно. Потому что так надо. Потому что ты раб, Реут, и нашёл себе работу, и не успокоишься, пока не выполнишь её.

Удерживать щит против её натиска становилось всё сложнее.

— Хорошо, пусть ты права. Пусть я раб, который подчинил всю свою жизнь одной цели... хотя у меня много целей... хотя хорошо, признаю, их в принципе можно все сложить в одну... но разве это важно, если я поступаю правильно? Если я делаю то, что действительно должно и нужно делать?

Удар, которым она разнесла его щит, был даже красив — полоса оранжевого пламени, сверху вниз и справа налево.

— Нет ничего важнее свободы, — сказала она, выключая клинок и приставляя рукоять эмиттером ему к горлу. — Разве не этому учит нас Кодекс? Разве не это проповедуешь ты сам? Даже если ты повергнешь во прах Императора и Ревана, но останешься внутри рабом — ты проиграешь, а они выиграют. Но ты не повергнешь их во прах, потому что куда тебе, жалкой отбраковке экспериментов Джадуса, против настоящих господ, прирождённых хозяев?

Было... больно. Обидно. Справедливо. Хотелось смеяться, хотелось плакать, хотелось бежать неизвестно куда, хотелось обрушить потолок на всех собравшися, нет, обрушить всё здание, всю луну, лишь бы только это прекратить.

Поэтому он просто глубоко вздохнул и опустился на одно колено, признавая поражение.

О. Знакомое чувство. Соболезную, — усмехнулся где-то рядом Дрэй.

Что ж, по крайней мере, духи его не оставили. «Духи, да...»

— Я чувствовал себя таким свободным, отпуская их дальше, — тихо пожаловался он. — Таким счастливым. Но за это мы заплатили смертью Тала Дреллика, и Андроник чуть не умер, и я понял, что...

— Свобода — это понимать, что есть множество вещей, которые от нас не зависят, и мы не должны себя в них винить? Не смотри на меня так, я знаю, что нет, — Заш устало махнула рукой. — Нет, ты понял, что свободные решения приводят к катастрофам, и решил больше никогда их себе не позволять. Никаких удовольствий, никакого счастья, исключительно труд на благо Родины. И куда это тебя привело?

Как совершенно справедливо определил Андроник — в банта пуду.

— И что мне делать теперь? — устало спросил он. — Учиться быть свободным? А не поздновато ли?

Заш весело рассмеялась, крутнувшись в его, между прочим, кресле:

— Никогда не поздно, ученик. И срочно необходимо. Может быть, тогда ты вспомнишь, что твои противники — по твоим же, наш ты проповедник, словам — тоже никак не свободны. Просто они на другом конце этой цепи...