Потомки лорда Каллига (джен)

Наше общество заранее загнало себя в ловушку противоречия, из которой нет выхода, когда одновременно приняло веру в достижение свободы через борьбу как главную цель жизни — и рабовладение как часть обычного строя. Следует ли удивляться, что не проходит года без малого или великого рабского восстания? Если учить людей, что борьба непременно завершится обретением свободы и нужно только потрудиться для этого, — а в природе разумного существа заложено искать свободу — ничего не изменится.

По сути, мы должны или отвергнуть всё, на чём строим нашу цивилизацию, нашу религию, нашу культуру — или отвергнуть рабство.

Выбор, как мне кажется, должен быть очевиден...

Часкар перечитал написанное, поставил упущенную запятую. Приготовился было писать дальше, но негромкий перезвон колоколов возвестил, что его вызывают к трону. Именно его, и наконец-то он понял, что имели в виду старожилы, советуя ему не дёргаться и говоря, что не узнать свой вызов невозможно. В звуках колокола он просто услышал: явиться, тебе, в тронный зал десятого этажа, срочно.

Наверное, именно поэтому старожилов от новичков можно было легко отличить по тому равнодушному спокойствию, с которым они пропускали колокола мимо ушей, пока такие, как он, в ужасе застывали и оглядывались, судорожно пытаясь прислушаться к Силе.

«Ну что ж, зовут — иди», — немного печально подумал Часкар, собирая тонкие пластиковые листы и кусочки ткани, на которых он вёл свои записи. Это тоже был совет старожилов: хочешь сохранить себя — пиши, рисуй, делай заметки. Каждый день, от руки, на физическом носителе — потому что любой электронный подключён к общей сети станции.

Тронный зал десятого этажа считался малым, или повседневным. Впрочем, на памяти ныне живущих только его и использовали, а великий тронный зал — со статуями, троном из серебра и золота, с креслами для членов Тёмного Совета, картинами, коврами и прочим — открывал раз в месяц начальник службы чистоты и порядка, проверить, не нужна ли уборка. Откуда здесь, на орбитальной станции, бралась пыль, Часкар не понимал, но откуда-то бралась, и вытирать её обычно припахивали таких, как он, рядовых служащих.

Церемониал беседы с Императором, впрочем, от залы не зависел: зайди, остановись в двадцати шагах от трона, пади ниц, уткнувшись лбом в жёсткий ворс дорожки, и жди. Не поднимай головы, тем паче не поднимай взгляда, а лучше — вообще зажмурься. На все вопросы отвечай кратко и чётко, первым голос не подавай, переспрашивать — не вздумай. Когда снова услышишь колокола — погоди семь минут, и можно уходить.

Почувствовать, что Император зашёл, было легче лёгкого: та самая холодная темнота, в которую утекала его память, его жизнь, его личность, резко придвинулась близко-близко, рухнула на плечи снежной лавиной, вжала в пол, не давая вздохнуть.

— Часкар Тараал, — услышал он голос и поразился тому, как этот голос буднично, просто звучал: с еле заметной старческой неровностью, с лёгкой хрипотцой, с деревенским "ц" вместо "ч". — Скоро у меня найдётся работа для тебя. Сюда прибудет юноша, джедай. Ты должен будишь обучить его нашим чарам и нашим законам, а после — позволить ему уйти.

Чтобы показать, что приказ услышан, Часкар ещё сильнее зажмурился и припал к дорожке.

— Впрочем, — хмыкнул голос, — не переутруждайся на сей раз. Самых азов будет достаточно.

Что означало это "на сей раз"? А впрочем, не дело рядовых ситов, не прошедших даже через второе рождение[1], думать, что хотел им сказать Император. Их дело — выполнять приказы.

Звон колоколов подсказал, что аудиенция окончена: теперь следовало выждать некоторое время и вернуться к себе.

Наконец-то поднявшись с колен, Часкар увидел, что ему оставили карманный проектор, над которым немедленно возникло лицо молодого мириаланина и скупые строки информации о нём: возраст, расовая принадлежность (на случай, если читающий — идиот и сам не видит), рост, вес, краткая биография...

«Не смей удивляться. Не смей узнавать. Не смей даже думать об этом». Дыхание, пресекшееся было, выровнялось, сердце даже не дрогнуло — уроки самоконтроля, полученные от реванитов, наконец-то пригодились.

«Просто ещё одна вещь, которая будет заперта в ларце с записками. Как память о ней. Как память обо мне».

* * *

В танце Тремейн всегда ощущал себя странно раздвоенным: словно он одновременно и танцевал, и наслаждался собственным видом. Началось это ещё в раннем детстве. Он, только покинувший свою водяную колыбель и осваивающийся в мире сухого жёсткого воздуха, удивительно плоских плоскостей и главное — ошеломительно громких звуков, замирал, перебирая куцыми лекками, стоило раздаться хоть паре тактов гармоничной мелодии.

— Молодой господин не должен себя винить, — утешила его тогда нянька, толстая Зитра. — Ведь молодой господин — тви'лекк, а мы не можем не танцевать. Мы слышим ритм — биение сердца Галактики, мы чувствуем движение — движение звёзд по небосклону, движение планеты под ногами, движение лун над головой. Мы рождены для этого, молодой господин!

Мать и отец, когда узнали об этом разговоре, прогнали Зитру вон. Но было поздно: главное Тремейн уже запомнил.

Золотая Сакола, вернувшая на место повязку, не видела ничего — ни света, ни жадных взглядов собравшихся зрителей, ни мелькающих огней. Только себя, только свои движения, только кружение планет, звёзд, систем, туманностей вокруг.

Не из танца ли

Мир возник по воле Творца?

Его лекку движеньем,

Его руки взмахом,

Его стоп касаньем,

Его улыбки солнцем?

Правую половину её тела окутали золотисто-прозрачные нематериальные перья, левую — крупная чешуя: Ину и Саги, Птица и Пёс, хранители Инусаги и родители Праматери. Если бы у неё был поводырь, партию Пса исполнил бы он, но поводырь куда-то ушёл. Пришлось рассказывать за двоих.

Родители могли выкинуть Зитру из дома, но не из жизни Тремейна. Он быстро разузнал, где живёт его бывшая нянька, он ходил к ней учиться. Она показывала, как должны идти руки, а как должны чуть-чуть не успевать за ними лекки, она заставляла его слышать ритм и мелодию во всём — в падении осенних листьев и шорохе гравия под ногами прохожих, в свисте ветра и раскатах грома.

Она познакомила его с Вивьен.

Перья и чешуя, ещё миг назад отчаянно друг с другом сражавшиеся, перемешались. Золотая Сакола, подняв руки над головой, замерла, ожидая следующего голографического эффекта: бешеной бури из снежинок и цветочных лепестков. Там, где обнялись, смешали одежды Ину и Саги — там из крови и слёз, из ярости и нежности, из надежд и отчаяния должна вырасти первая сакола.

И когда из саколы наконец появится Владычица — танец будет считаться оконченным.

Самый сложный, самый невыполнимый элемент. Самый лучший в репертуаре Тремейна.

Замершая было, Золотая Сакола начала медленно, слой за слоем, выпутываться из одежды — настоящей и голографической. Владычица рождалась из древесного чрева, нагая и прекрасная...

— Постой-ка, девочка. Тебе вовсе незачем раздеваться.

Знакомый голос. Неприятный голос. Пугающий. Одновременно вырывающий из воспоминаний и погружающих в них ещё сильнее: разве не у Тремейна на руках умерла Вивьен? Разве не Боров Килран отдал приказ её убить?

— Ты, конечно, придумала недурной способ уйти от нашего внимания, но ошиблась в самом начале: когда пришла к покойному Полларану. Он наш человек, видишь ли, кисонька.

Золотая Сакола склонила голову набок, недоумевая. О каких ошибках идёт речь? Что она сделала не так?

— Не знаю, чем тебе и твоим нанимателям понадобились ноетиконы, — Боров хмыкнул, — но знаю, что это может значить лишь одно: нам они нужнее.

Он отодвинул стул от стола. Стул скрипнул.

— А теперь, кисонька, не обессудь. Ноетиконы-то нам, конечно, нужны — но такие хитрые хвостики, как ты — не особо. Благо, глаза ты себе завязала заранее[2], и мы можем расстрелять тебя, не терзаясь сомнениями, не испытаешь ли ты больше муки, чем положено.

* * *

Ашара была погружена в медитацию, когда в её... комнату, разумеется, комнату, а не камеру — зашёл агент Шан. Последнее время медитации были её единственным спасением — от страха, от сомнений, от чувства собственной беспомощности, от одолевающей тоски. Закрыть глаза, расслабить тело, слушать, как течёт Река — золотая, вечная, манящая и страшная. Слушать отголоски чужих голосов, мелодии незнакомых песен, стук чьих-то каблуков по брусчатке и скрип снега под чьими-то сапогами. И как дрожат нити незримой паутины, связывающей всё и вся в единый, невозможно прекрасный, невыразимо сложный, непостижимо понятный узор.

Всё в этой паутине имело смысл, назначение, цель. Падение камня с края обрыва в море или падение юного джедая во тьму, приход весны или приход начальника, дорога к победе или дорога на казнь — для паутины вселенной были равно важны, равно вели её нити и завязывали узелки новых узоров...

— Рыцарь, я требую, чтобы вы отвечали на вопросы! — да, и сердитый голос агента, и его страх, замаскированный под наглость, и недоверие к себе, которое он выдавал за самоуверенность, тоже были одной из мириадов нитей.

Нитью, которая должна была переплестись с нитью самой Ашары, чтобы узор получился правильным.

— Простите, агент, — она сдержанно улыбнулась, открыла глаза. — Я была слишком далеко и слишком погружена в созерцание целого, чтобы заметить часть. Это беда нас, одарённых: мы дальнозорки. Смотрим в прошлое и в будущее, но не видим, что происходит здесь и сейчас.

Он, конечно, обиделся. Встопорщился весь, скорчил пафосную рожу.

— Иногда мне кажется, вы ставите своей целью оскорблять меня снова и снова, рыцарь, — сухо буркнул он.

— Но зачем я стала бы это делать? — развела Ашара руками и лекками. — Разве у меня есть причины?

— Хотел бы я знать! — неожиданно-искренне воскликнул тот. — Хотел бы я знать... а их точно нет?

Она снова развела руками. Встала с пола, подошла к постели, села на неё. Расслабила немного уставшие ноги.

— Откуда, агент? Я всего лишь ученица своего учителя.

— И его оружие, — уточнил тот. — Не отнекивайтесь: он вас держит при себе как телохранителя, не так ли?

— На то рыцарю и меч, чтобы защищать достойных, но беззащитных.

Шан раздражённо пнул стену.

— Рыцарь, вы вообще настоящая или нет?! Говорите, как с экрана читаете. Лозунги и мудрости, мудрости и лозунги... у вас своя-то голова на плечах есть, или всё в заучивание сборника самых джедайских афоризмов ушло?

Ашара задумалась. Может, и правда перегнула слегка? Но стоило оглянуться, и в своём прошлом она видела джедаев именно такими: погружёнными в созерцание чего-то далёкого и неясного, неестественно спокойными, всегда готовыми оделить безликой мудростью, от которой не горячо и не холодно, но почему-то хочется браниться последними словами и что-нибудь сломать.

— Простите, агент. Меня учили быть такой, — сказала она почти искренне. — И мне больно видеть, что выученное мною поведение вас ранит.

Тот плюхнулся на стул напротив неё, упёр подбородок в ладони, а локти — в колени.

— Рыцарь, вы понимаете вообще, что творите? Понимаете, что они отправят экспедицию в самое сердце вражеской территории — лучших из лучших, сильнейших из сильных, на верную смерть? А до того сотни отменных мастеров своего дела, которым жить бы да жить, погибнут ради того, чтобы достать этим смертникам информацию. Которая никого из них не спасёт — только обречёт окончательно!

«Надо же. Кому-то и в самом деле оказалось не всё равно».

— Смерти нет, агент. Только Сила — и она желает, чтобы эта экспедиция состоялась. Даже если все мы умрём, даже если умрут сотни ваших людей — это не будет пустой тратой жизней, это будет наш вклад в великое дело, которое Сила желает нашими руками совершить.

Тот невесело улыбнулся.

— И насколько вы сами в это верите, рыцарь?

— Я верю.

«В учителя и его план. В Часкара и его любовь. В Силу и её справедливость. В то, что никто не погибнет просто так, без цели или вины».

Шан снова хмыкнул:

— Верите... во что могут верить джедаи — те, в кого, как говорят, верят боги, те, кому эти боги молятся?..

«В то, что нет на свете сокровищ, кроме свободы и белого ветра», — подумала она.

— В то, что на богах и джедаях мир не заканчивается. В то, что мы сами творим свою судьбу, когда выбираем, следовать зову Силы или отвергнуть его. Джедаи во многое верят, агент, и знают куда меньше, чем думают они сами или те, кто мнит их всесильными и всезнающими... я понимаю вашу боль, агент, но не могу отказаться от своего долга. Простите.

Шан помедлил, посмотрел на неё — тоскливо, отчаянно.

— Точно?

Она молча помотала головой.

— Мне надо вернуться к медитации, агент, — мягко сказала она. — Приходите позже, если хотите поговорить ещё.

[1] Второе рождение — церемония, обычно совпадающая с получением титула "лорда", хотя иногда проводимая отдельно. Сит должен пройти через три рва, наполненных тёмным ихором, где его подвергают испытаниям: решимости и готовности сражаться до последнего (Сын), готовность не поступаться стремлением к свободе в любой ситуации(Дочь) и готовность следовать Императору и Империи вопреки всему (Мать), после чего он может принять новое имя.

[2] При расстреле казнимому обычно завязывали глаза — чтоб милосердно уменьшить ужас от приближающейся смерти и не дать разглядеть стрелявших.