Нам не Свет (гет)

Гермионе не тревожно, она не несчастна, хотя пару часов назад отринула свой последний шанс стать человеком. Она выбрала мужчину, вернее Первородного, и его любовь. Вечность с ним… Ну, мисс Грейнджер надеялась на это. И в то же время Гермиона была достаточно храброй, чтобы принять последствия, если она ошиблась и ее «нет» лекарству не было верным.

В конце концов, глупо бояться жить, если ты уже мертв.

По розовым аккуратным губам пробежала тень печальной улыбки. На самом деле Гермиона стоит в футболке, которая ей велика, босая у окна, потому что не может уснуть. Тишина особняка умиротворяет — это так, но пережитое ее не отпускает. Она слишком взволнована, чтобы уснуть. И да, она выпила целый пакет первой положительной, и голод ее не терзает.

Шаги Элайджи она слышит лишь потому, что он ей это позволяет. Его учили быть воином еще до того, как был основан Хогвартс. А тысячи лет жизни вампира отточили смертоносные умения, он может быть бесшумным, как сама смерть, при желании.

Когда теплые руки ложатся на ее плечи, Гермиона ежится.

Она понимает, что замерзла, поэтому делает шаг назад и прижимается к мужчине. Элайджа в белой рубашке, брюках, и его карие глаза кажутся почти черными — это не ярость делает их такими, а иное чувство. Гермиона легко поворачивается в его руках, тонкие руки ложатся на грудь Первородного.

— Босая и несчастная. Ты в порядке?

Тон Майколсона нисколько не снисходительный по отношению к ней. Только нежность, только мягкость. Гермиона поджимает пальцы: пол прохладный, и внизу гуляет сквозняк. И тут же оказывается на руках у Элайджи. Тот не спрашивая несет ее в свои комнаты. Все, что ей остается, — это обнять его и уткнуться носом в шею. Ей не страшно. Ее порыв вжаться с силой в тело — это лишь потребность стать ближе, что горит внутри как тысячи солнц.

Элайджа опускается на постель, не спуская своего невероятно ценного груза с рук. Такая хрупкая — и вся его. Примитивный эгоизм собственника? Или то, что ему без нее физически плохо. Втрое. Ведь пока Гермиона выбирала — бессмертие или смертность, он едва не умер внутри. У Элайджи никогда не было трудности, чтобы найти нужные слова… Но сейчас нет таких слов, чтобы описать то, что он чувствует к Гермионе, после того как она выбрала его.

— Я хорошо. А с тобой особенно. Элайджа, не нужно себя винить: это мой выбор, и я не жалею о нем.

Она задыхается, когда ее голову фиксирует мужская рука, а губы сминают в поцелуе. Элайджа целовал ее и раньше, но не так. Гермиона привыкла чувствовать себя в его руках почти эфемерной. Первородный нежен, а сейчас на нее обрушивается едва сдерживаемая страсть мужчины. И ей остается только отвечать, зарывшись пальцами в его волосы. Млея и алея щеками.

— Это было слишком?

Они оба тяжело дышат, и его руки забрались под подол футболки. Он поглаживает нежную кожу бедра, задевая пальцами край трусиков. Ну да, очень вовремя спрашивать, находясь с ней так близко к точке невозврата. Однако при всей своей выдержке и опыте Элайджа не может по-другому. Ему сложно быть сдержанным, когда хочется сожрать чудесное создание в своих руках.

— Нет, и я хочу еще.

Гермиона сама тянется к нему, полностью отдавая себе отчет, что в чем-то безупречный Майколсон, ее Элайджа, совсем не железный. И ей не страшно. Потому что это Элайджа. Он не обидит, и Гермиона хочет его — по-взрослому. Полностью осознавая последствия, которые… хм… упираются ей в попу. Жар внутри и снаружи.

— Уверена?

Пальцы Элайджи проходят по кромке трусиков, он внимательно следит за выражением ее лица. Он готов ждать. И не хочет, чтобы Гермиона пожалела о близости с ним, как бы сам Элайджа ее ни жаждал. Вместо ответа она чуть отстраняется и стягивает футболку. И это контрольный выстрел прямиком в голову. Бархатистая даже без касаний кожа, безупречная грудь как раз под его ладонь, ключицы и округлые плечи. Она хрупкая. Очень. А его контроль впервые за тысячу лет так непрочен.

— Это — да? Или недостаточно?

— Дразнишься?

Гермиона ахает, когда его руки ложатся на грудь, пока что просто поглаживая. Взгляд карих глаза обжигает, она цепляется пальцами за его плечи, встает и садится так, чтобы обхватить коленями мужской торс. Уязвимо? Да. Но ей уже все равно. Особенно когда Элайджа встает вместе с ней и осторожно опускает ее на кровать. Ложится сверху, опаляя дыханием лицо.

— Гермиона, люблю тебя… а сейчас просто чувствуй.

Элайджа старается, чтобы ей было с ним хорошо.

Он никогда не был животным в постели, всегда заботился об удовольствии партнерши. Ему важно не испугать, не оттолкнуть, не поспешить. Много всяких «не»… Элайджа забывает о себе. Лаская, нежа, изводя только ее. Элайджа обласкает губами каждый сантиметр кожи: Гермиона сладкая как мед. От нее невозможно оторваться.

Когда губы Элайджи целуют пупок, ей кажется, что она сейчас взорвется, разлетится на тысячи осколков. Длинные музыкальные пальцы Элайджи на ней и в ней. Она всхлипывает, насаживается на них, и ей мало. Гермиона давно перестала зажиматься и стесняться, страсть снесла такой ясный прежде рассудок. Кроме того, она видит восхищение, голод, желание в его глазах.

— Элайджа, пожалуйста, пожалуйста.

Он гасит губами вскрик, рвет пальцами простынь; она одуряюще тесная, горячая, узкая. Страсть? Похоть? Да, и вместе с тем счастье. Такое глубокое, что для Первородного женщина в его руках — целый мир. Элайджа ощущает себя сейчас цельным как никогда. Все остальное просто перестает иметь значение.

Гермиона лежит на его груди; ритм их сердец выровнялся. Его пальцы рисуют узоры на ее обнаженной спине. Они побывали в ванной, где её бережно обмыли. Элайджа высушил ей волосы, пока она почти засыпала. Гермионе кажется, что она плывет на волнах неги…

— Секс человека и вампира очень отличается, — роняет она задумчиво, тут же готовая прикусить себе язык. Потому что зачем она это сказала? Элайджа не был ее первым мужчиной. Но то, что она испытала с ним, ни в какое сравнение с той короткой и болезненной попыткой. Привычка все анализировать может выйти ей боком. Он ничего не сказал на то, что она не невинна… Гермиона даже не уверена, что этот факт имел для Майколсона хоть какое-то значение. Наличие у нее опыта не делает ее хуже и грязнее — в этом Гермиона уверена.

Однако он рожден в другой эпохе и… Это сложно. Она знает, что ее Элайджа презирает бóльшую часть людских предрассудков. Но все равно теперь она терзается.

— Ты права: вампиры намного выносливей и чувствуют глубже.

Гермиона поднимает голову и смотрит на него, ведь ей чудится в голосе Майколсона улыбка. Нет, не чудится: он улыбается.

— Но все зависит не от того, кто ты, а с кем. Я люблю тебя еще сильнее, если это только возможно. Гермиона, не думай о глупостях. Мне неважно, что у тебя был кто-то до меня. И знаешь, будь это важно, нужно было меня бросить. Потому что ты заслуживаешь лучшего, чем такой урод.

Она почти открывает рот, чтобы спросить… И осознает: ну да. Элайджа не был сторонником патриархальных нравов. За тысячи лет он знал не одну женщину, и требовать от нее невинности — это мудачество. Так он и не требует. По-прежнему боготворит ее взглядом. Ничего между ними не изменилось.

— Поспим? — спокойно предлагает Первородный. Чудесно, когда в уме своей женщины не сомневаешься, даже если в сравнении с тобой у нее нет опыта. Но его Гермиона действительно поразительно умна и сильна характером. Она цельная личность, независимо от того, есть ли он у нее или нет. Элайджа восхищен в ней этим, как и многим другим. И чуточку ревнует, самую малость.

Он осознает, что такая, как Гермиона, в нем не растворится полностью. Как бы нежен и бережен с ней он ни был, они на равных. Просто не в природе Гермионы искать обиды там, где их нет. Она идеальна.

А его порывы древнего викинга — это то, с чем он справится.

Они почти засыпают. Ладно — засыпает она, используя его как живую подушку. Элайджа не возражает, он занят, он любуется и пытается не пыжиться от самодовольства слишком явно. Ведь живое чудо с медовыми кудрями теперь его. Поэтому грохоту откуда-то снизу и дыму Первородный совсем не рад. Какого дьявола случилось? Опять.