Староста, который хотел достичь власти (джен)

Антонин Долохов был одним из самых известных пожирателей смерти. Он был, наверное, не хуже Беллатрисы Лестрейндж, но в некотором смысле гораздо опаснее. В отличии от нее, доводившей себя почти до безумия, он убивал не моргнув глазом, безразлично и хладнокровно. Жестокость для него была не целью, а средством. Свои убийства он высокомерно называл “чистыми” — чаще всего ему нужно было для них одно заклятие. Еще одной особенностью было то, что с ним, если он не пытался вас убить, можно было вести увлекательные беседы — и, если вы избегали тем связанных с чистотой крови, он даже мог бы вам понравится. Уэллс, общавшийся только с ним на протяжении своих нескольких месяцев заключения в Азкабане, даже говорил, что без него пережить это время было бы гораздо сложнее.

Не стоит в то же время приписывать Долохову некое благородство. По своей сути, это был человек, не верящий ни во что кроме права силы. Возможность диктовать свою волю была для него главным мерилом правды. Если ты мог убить — то имел на это право. О морали он говорил следующим образом:

— Мораль? — Долохов обычно усмехался при этом вопросе. — Не сказал бы, что это плохое слово, но чрезмерно запятнанное. Проповедники всех сортов учат людей, что плохо и что хорошо — обещая кару чаще всего. Вот и получается, что большая часть людей придерживаются норм морали только из страха перед возмездием. Для них это не личная система ценностей, а просто отсутствие возможности делать зло.

Из-за того, что в свои убийства Долохов не примешивал совершенно никаких эмоций, он был также человеком, который, по его собственным словам, “верит в примирения”. Особенно сильно он верил в примирения, когда они были взаимовыгодными, так что его примирение со мной было только вопросом времени — и притом весьма непродолжительного.

Началось все на одном из вечеров Эглантины Берк. Как всегда эти вечера были вещью совершенно особенной и, на мой взгляд, в корне безумной. Леди и джентльмены прогуливались по залу с бокалами шампанского и заговаривали друг с другом. О чем они говорили, было неясно, но и не столь важно — главное, чтобы беседа была приятной.

Эглантина почему-то принимала во мне участия больше, чем диктовалось необходимостью. Мы с ней тогда стали и до сих пор остаемся друзьями. Наверное, это был один из самых бескорыстных поступков в ее жизни, так как я не мог ей дать решительно ничего, чего не было бы у нее уже в десятикратном размере. Взялась она за меня из желания отвлечься или, может быть, из спортивного интереса. Я был для нее как кусок пресного теста, из которого можно вылепить что угодно.

— Вы позволите просить у вас совета? — спросил я. — Дело в одной молодой девушке.

Эглантина улыбнулась. Вопреки тому, что могло показаться, разговор предстоял вовсе не о любви, и мы оба это понимали.

— Видите ли, я влюблен.

— Как я рада слышать, — заметила Эглантина. — Расскажите о ней.

— Боюсь, мое чувство может показаться вам безнадежным. Это Клавдия Долохова.

По заветам древних римлян, когда собираешься помириться с врагом — обручись с его племянницей. Я думал, что Долохов не будет слишком против такого, даже если бы дело и в самом деле дошло до женитьбы, но предчувствовал, что сама Долохова никогда не согласится, зная, каким это будет обманом. Но настоящей причины дяде она не скажет, так что моей надеждой было, что, узнав ее настроение, дядя убедит ее несколько месяцев водить меня за нос, раскачивая возможность женитьбы передо мной на крючке, чтобы подарить мне ложное чувство безопасности. Долохова скажет ему, что я вряд ли буду обманут, но его это не расстроит. И, поняв, что все это только фиговый листок, придающий альянсу видимость легитимности, она не будет возражать.

Еще одной важной деталью было то, что Долохов не мог слишком явно стараться меня убить, пока эта, хотя бы и фиктивная, помолвка не была публично расторгнута — это сильно повредило бы его репутации. Один из них не мог так поступать.

— Ваши надежды вовсе не настолько невероятны, — Эглантина снова улыбалась, как будто ничто не доставляло ей большего удовлетворения, как устраивать сердечные дела. — Думаю даже, что ваши беспокойства излишни.

— Мне казалось, для ее дяди я смертельный враг.

— Что вы, уверена, все эти недоразумения между вами могут быть с легкостью улажены. Несмотря на грозный вид, Антонин верит в примирения.

Недоразумения действительно были улажены, и притом спустя всего лишь пару недель. Это произошло на Рождество, совсем как в какой-нибудь очень циничной версии сказки. Эглантина Берк, Люциус Малфой, Антонин Долохов и я играли в карты.

Игра была довольно скучной, никто не думал о выигрышах и проигрышах, понимая, что на самом деле мы были здесь совсем не за этим. Люциус Малфой первый заговорил о делах:

— Необходимо предотвратить раскол, — растягивая слова, произнес он. — Слишком много жизней уже было утеряно. Не беспокойтесь, мистер Уизли, вас никто не обвиняет, все знают, что это случилось по вине Амбридж…

Он позволил голосу сойти на нет.

— Рад, если так, — с сарказмом заметил я, не успев вовремя заставить себя остановиться.

Мне показалось, что следующей его фразой станет “у вас есть шанс искупить свою вину”, и я с иронией смотрел на него.

— Я тоже думаю, что и в самом деле, гораздо лучше, когда все в ладу друг с другом, — прервала его Эглантина.

Долохов тоже усмехнулся.

— Вы верите в примирения, мистер Уизли? — поинтересовался он.

Я отложил карты и посмотрел на него.

— Позвольте мне просить руки вашей племянницы.

Все было решено. В тот вечер я встретился с Долоховой, которая, конечно, была зла на меня. Я извинялся, я знал, что виноват, я сказал, что это было в последний раз.

— Ты опять включил меня в свои махинации, — процедила она.

Ей было нехорошо, как будто ее поташнивало.

— Я сама убедила тебя принести непреложный обет тогда, — зло сказала она. — И поэтому теперь я не могу рассказать ничего… Поверить не могу, что даже это пошло тебе на пользу.

— Иначе ты бы рассказала? — поинтересовался я.

Она посмотрела на меня почти с ненавистью и кривовато улыбнулась. Ответ был “нет” — и мы оба знали об этом.

— Я ненавижу тебя. Ты еще сказал тогда, что только оболочка человека теперь. И, да, я вижу, ты не врал.

Она не знала, что ей делать. Эта ситуация разрывала ее изнутри. Я хорошо знал это, ведь похожее происходило со мной.

— Я не врал.

— Что ты хочешь услышать? Ты же догадываешься, что дядя предложил мне? Обманывать тебя. И я сказала, что ты не будешь обманут. Но ему было все равно. Он видит это всего лишь как гарантию, что он не убьет тебя, пока помолвка не будет расторгнута — а это он может сделать в любое время.

— Тогда он все понимает, — я пожал плечами. — Ты не обманываешь его. И я все понимаю. Ты не делаешь ничего плохого.

— Не надо мне говорить этого, — зло сказала она. — Просто не надо. Ты опять использовал меня. И мы оба это знаем.

Раньше мне, наверное, стало бы неприятно, но не теперь. Мне было наплевать. Это было странно осознавать.

— Я обещаю, что, когда все закончится, я помогу твоему дяде сбежать, — сказал я.

Она посмотрела на меня, почти без выражения. Тогда я думал, что действительно выполню это обещание. Мы оба думали. Поэтому она поверила мне, и ей стало от этого легче.

— Уходи, — уже мягче сказала она.

И я ушел. Следующий наш разговор состоится во время Битвы за Хогвартс.