Староста, который хотел достичь власти (джен)

В те дни Амбридж была взволнована. Она сходила с ума от подозрений, говоря, что Долохов запланировал переворот, и что этот переворот состоится в самом ближайшем будущем. Я, конечно, не спорил с ней. Я сказал ей, что, по моему мнению часть невыразимцев уже перешла на сторону Долохова, и нам непременно нужно нанести ответный удар, пока еще не поздно. Конечно, она поручила это мне, помня, как успешно мне удалось предотвратить переворот в прошлый раз. И, конечно, я использовал это время, чтобы устранить почти всех, кто был верен ей.

— Поверить не могу, что мистер Фокс тоже меня предал, — сказала она однажды вечером. Вид у нее был довольно усталый. Волнения изматывали ее. — Мы с ним были знакомы еще когда я только начинала работать в министерстве… Знаешь, Перси, мой тебе совет, не доверяй многим. Найди несколько людей, в которых можешь быть совершенно уверен, и остальных считай предателями.

Она сидела в своем кресле, откинувшись назад и рассуждала, смотря куда-то в пространство. Наверное, где-то на задворках сознания у нее все-таки было чувство, что она теряет контроль над событиями, и это беспокоило ее, даже если она не осознавала этого.

— Я не смог бы делать того, что делаете вы, — заметил я. Было настолько легче смотреть ей в глаза, когда я точно знал, что осталось не долго. — Мне такое никогда не было бы по силам. Я всегда восхищался вами, с самого первого дня.

Она улыбнулась, как бы говоря, что, конечно, знает это, и именно поэтому может мне доверять.

После того, как все противоречия между мной и Долоховым были улажены, уничтожение Отдела Тайн было вопросом нескольких недель. План был очень простым. Часть невыразимцев должна была последовать за мной, часть — подвергнуться нападению дементоров, за самой Амбридж должен был отправиться Долохов. Одним из условий нашего соглашения, было то, что он позволит мне лично убить Амбридж, когда все закончится. Это было моим обязательным условием. Моя месть наконец должна была свершиться.

В тот день все началось из того же самого кабинета. Я, Дарси и Эрендел молча смотрели на часы. Я рассказал Дарси, как управлять дементорами. Мы собирались использовать те же значки, что и при захвате министерства.

— Пора? — спросил Эрендел, когда минутная стрелка коснулась двенадцати.

— Подождем, чтобы им пришлось сложнее.

Двадцать лишних минут капали, словно липкий сироп. Потом я кивнул, сжав в кулаке значок, закрыл глаза, разглядывая алчущую тьму внутри. Дементоры были здесь. Они скользили по коридорам, разыскивая невыразимцев, которые остались верными Амбридж.

— Идем.

Дарси и Эрендел сотворили патронусов.

Коридоры отдела вызывали клаустрофобию, блики плясали на глянцевых стенах, словно отблески пламени. Мы продвигались, проверяя подряд все кабинеты, камеры заключения и хранилища. Заклятия пронзали воздух, отражались от стен. Время слипалось в странную уродливую и конвульсивную массу. Я выкрикивал заклятия, скрывался за стеллажами от разлетающихся обломков, перешагивал через тела. Это было механическое занятие: один противник, другой, третий. Патронус Эрендела в виде чайки парил где-то под потолком. И как бы хорошо они ни сражались, все в конце концов закончилось. Их было намного меньше.

Это был странный большой и пустой зал, полностью облицованный глянцевой зеленой плиткой. Я стоял среди трупов, уже в одиночестве, ждал, пока появится Долохов. Они уже закончили, я точно знал об этом. Скоро я получу свою месть. Амбридж будет мертва. Мое сердце билось размеренно, словно похоронный колокол. Ненависть душила меня, резала внутренности сотнями ножей.

Долохов явился один.

— Где она? — спросил я. Голос не слушался, хрипел, срывался на крик. Он больше не был моим, он принадлежал моей ярости.

— Где она?!

Долохов посмотрел на меня с холодноватой насмешкой.

— Вы сказали, что приведете ее, — процедил я, сжимая волшебную палочку. Кровь закипала у меня в жилах, казалось, все то, что я с таким трудом держал внутри все эти несколько месяцев неожиданно пришло в движение и рвалось наружу. Боль и ярость сделала меня безумным, мало похожим на человека. Происходящее уже не казалось мне реальностью, моя личность не имела никакого влияния на происходящее. Была только ярость, говорившая мне искромсать своего врага и каждого, кто встанет у меня на пути.

— Где она? — повторил я.

— И я думал, что ты хладнокровный человек, — заметил Долохов. Его удивляло мое состояние, даже сквозь застилающий глаза гнев я мог это рассмотреть.

— Я должен сам убить ее! — процедил я. — Если вы не исполните… Вы пожалеете об этом.

Долохов снова посмотрел на меня с иронией, как будто давая мне понять, что я в любом случае ничего не смогу с ним сделать или даже размышляя, что где-то он такое уже слышал. Я не собирался ждать, пока он все обдумает. Я направил на него палочку и выкрикнул заклятие круциатус — и только тогда он, отразив его, пожал плечами и сказал, что, так и быть, приведет ее.

Когда Амбридж вошла и увидела меня, на лице у нее выразилась торжество. Она все еще не верила, что я предал ее, и даже, наверное, думала, что теперь все снова неожиданно перевернется в ее пользу. На моем лице выразилась тошнотворная и злая радость, губы растянулись в дикую усмешку. Мне хотелось смеяться, предаваясь этому безумному моменту триумфа. Я собирался рассказать ей все мое предательство в малейших деталях, от начала и до конца, надеясь увидеть, как это сломает ее, чтобы продлить ее агонию как можно дольше, и потом, когда вся надежда ее будет утеряна — без жалости расправиться с ней. Я был похож наверное на опереточного злодея, который будет смеяться и рассказывать в деталях свой план.

Но потом, прежде чем я успел произнести хоть слово, Долохов убил ее. Просто так. Одним заклятием. В спину. Прежде чем она успела осознать, что я действительно ее предал, и торжество успело сойти с ее лица. Она так никогда и не узнала.

Когда ее тело рухнуло на пол, мне показалось, что что-то у меня внутри оборвалось. Я бросился на Долохова, вне себя от ярости, что момент, когда она должна была заплатить за все, был у меня украден. Не помню, что случилось дальше, помню только что меня удерживало двое неизвестно откуда взявшихся мракоборцев, а Долохов вертел в руках мою волшебную палочку и насмешливо улыбался.

— Жалкое зрелище. Не имею никакого желания наблюдать за этим, — говорил он. — Завершенность и гештальты только для детей и психопатов, мистер Уизли.

Я кричал, что убью его, пытаясь вырваться, кричал ему оскорбления, в надежде спровоцировать, но ему было все равно. Он был очень поглощен объяснением своей теории, как будто только что случившееся было такой яркой ее иллюстрацией, что он просто не мог пройти мимо. Это, наверное, было его маленькой слабостью — стройные теории, объясняющие всю жизнь. Было ясно, что Антонин Долохов меня осуждает и, раз уж мы временно работали вместе, был готов попытаться исправить мой характер.

— Мораль, мистер Уизли, это не свод правил, как утверждают проповедники. Мораль — это прежде всего внутренняя добродетель. Убийство — это не труп врага, лежащий перед тобой, убийство находится в сердце и мыслях. Действие само по себе не может быть добрым или злым, добрыми или злыми могут быть только сопутствующие ему мысли.

Я все еще бился, пытаясь броситься на него или хотя бы достать до своей волшебной палочки.

— Радуйся, что я здесь, чтобы сделать убийство чистым, — продолжал Долохов, как бы не замечая моих попыток освободиться. — Гештальты слишком сильно радуют человека, чтобы он не стал остервенело искать их в дальнейшем. И так человек становится рабом своих эмоций…

Антонин Долохов читал мне морали довольно долго. Даже сейчас, когда я пишу эти строки многое время спустя, мне становится от них жутко.

Я столько времени ждал смерти Долорес Амбридж, что само событие казалось удивительно пустым по сравнению. Сказать мне нечего.