Староста, который хотел достичь власти (джен)

Фадж собрал достаточно пожертвований на том балу, так что теперь было нетрудно найти средства, чтобы проспонсировать несколько обличающих статей в «Ежедневном Пророке». Дамблдора в этих статьях называли «выжившим из ума стариком», а Гарри Поттера — «недалеким мальчишкой, падким до дешевой славы».

Самое странное заключалось в том, что никто из журналистов «Пророка» не пытался возражать или писать опровержения, хотя, я знаю, Фадж не мог запугать всех этих людей, а платить каждому из них — поскупился бы.

Позже мне стало ясно, что объяснение было самое простое, но, в то же время, необычное. Фаджу не пришлось никого запугивать: на всех очень подействовал неожиданный уход Риты Скитер и ее полный отказ от дальнейшей карьеры, как раз тогда, когда она работала, как всем в «Пророке» было известно, над чем-то касающимся министра. Теперь многие предпочитали присмотреться, собрать информацию, а не бросаться прямо в пекло.

И, пока они присматривались, время было упущено. Статьи вышли и были прочитаны, а спустя неделю уже почти никого не волновал ни Дамблдор, ни его история. Чтобы возродить интерес и перевернуть жернова общественного мнения, нужны были подтвержденные факты. Но фактов не было.

Я сидел за своим столом и смотрел на Айи, которая располагалась симметрично на другом конце приемной и тоже смотрела на меня. Работы у нас не было, как не было и сил разговаривать.

— Почему у тебя такой вид? — равнодушным голосом спросила Айи. — Тебя же официально наняли, наконец, да и процесс твой закончился.

Действительно, сегодня утром было последнее заседание, и я отделался только простым предупреждением, а час назад Фадж вызвал меня к себе в кабинет и сообщил о моем назначении.

— С завтрашнего дня ты официально становишься моим помощником, — серьезно сказал он. — Но, прежде чем мы продолжим работать, ты должен серьезно подумать о своих приоритетах, — я затаил дыхание, догадываясь, что он сейчас скажет. — Мне не хотелось бы давить на тебя, но у меня есть определенные сомнения по поводу твоей семьи.

Меня пронзило волнение. Я надеялся, что не придется приступать к этому так сразу, однако, отступать было нельзя.

Поздно изображать святую невинность, дорогой Перси.

— Я не разделяю их верности Дамблдору, — заметил я.

— Тогда сделать выбор будет не сложно, м? — голос Фаджа стал нарочито дружеским, именно таким тоном он обсуждал все неприятные темы. — Но стоит поторопиться. Ситуация сейчас такая, что я не могу держать рядом с собой тех, в ком я не уверен.

Я кивнул, немного расслабившись и позволив лицу принять его настоящее мрачно-задумчивое выражение. Но решение было уже принято. Больше ни шагу назад.

— Хорошо, господин министр, я понимаю, — медленно произнес я.

В ту секунду мне казалось, что мир рушится вокруг меня.

Фадж говорил о том, что я просто должен переехать от родных, но я знал, что этого не будет достаточно. Я должен был оборвать с ними все контакты.

— А у тебя почему такой вид? — спросил я, снова посмотрев на Айи.

Мы одновременно пожали плечами.

— Но говорить мы об этом не будем, — подвела итог Айи, слегка усмехнувшись уголком губ. Не было понятно, радует ее это, огорчает, или она просто констатирует факт; в любом случае, это было верно: мы никогда ничего не обсуждали.

К вечеру работы так и не появилось, так что пришлось уйти пораньше, хотя я и старался оттягивать этот момент так сильно, как только было возможно.

Я вошел домой и аккуратно закрыл за собой дверь. На кухне отец с серьезным видом читал газету. У меня возникло желание обнять его покрепче, как будто перед отъездом, но для таких случаев прощания не предусмотрены. Надо было действовать немедленно, казалось, что еще немного, и у меня уже не получится решиться.

— Меня повысили, — с самодовольством сказал я. — Я буду помощником Фаджа.

— И что ты будешь делать? — как я и предсказывал, он не был доволен моим повышением.

— Я думаю, помогать министру с его делами, как тогда у мистера Крауча.

— А если Фаджу важна твоя связь с Дамблдором? — нарочито-небрежно протянул отец, было видно, что это соображение очень его волнует, и он хотел бы предостеречь меня. — Тебе не кажется, что, возможно, ты получил эту должность чтобы министр мог через тебя шпионить за всеми нами?

— Нет, не кажется, — сварливо перебил его я.

Вдохнув, словно ныряльщик перед прыжком, я продолжил:

— А кажется мне, что это вам пора заканчивать якшаться с Дамблдором.

Отец с удивлением посмотрел на меня.

— Дамблдор преследует какие-то свои цели, — продолжал я, стараясь, чтобы мой голос звучал жестко, как будто я был оскорблен. — Я не настолько глуп, чтобы верить всему, что он говорит.

— Перси? — отец был растерян, поражен моими словами.

— Кто вообще видел, что Волан-де-Морт вернулся? Только Поттер? Знаете ли, мне этого недостаточно…

— Что ты говоришь! Ты хоть видел Гарри, когда он вернулся с кладбища?! Он же…

— Да как можно в это верить! — перекричал его я. — Только идиот мог бы поверить в эту байку! Понятно, что тебя давно уже никто в министерстве не воспринимает всерьез.

После этих слов отец явно разозлился. Нужно было еще немного, чтобы размолвка была убедительной. Он должен был в нее верить. И приходилось продолжать, хотя каждое слово, что я говорил, оставалось пульсировать кровоточащей раной у меня в мозгу.

— С самого первого дня, — чеканил я, — мне пришлось сражаться с твоей поганой репутацией. Ты не знал? Тебя считают местным сумасшедшим! У тебя были возможности, а ты предпочел закопаться со своими маглами. Знаешь, я буду зарабатывать больше чем ты, а ведь года не прошло…

— И какая цена у предательства? — с мрачной ухмылкой спросил отец.

Я заметил, что он побелел от негодования, но из последних сил держится, чтобы не сорваться. Это был первый и последний раз, когда я видел его таким.

— Я сам выбираю сторону! — выкрикнул я. — И я буду с министерством. И знаешь еще что? Я объявлю всем и каждому, что больше не считаю себя частью этой семьи.

И вот теперь отец не сдержался. Он размахнулся и ударил меня по лицу.

— Как ты можешь! — процедил он.

Потерев горящую щеку, я со злобой посмотрел на него.

— Прекрасно. Давно хотел съехать из этого свинарника.

Я развернулся и поднялся по лестнице в свою комнату. Чемодан собрался по взмаху палочки, я отправил его вниз, и он, едва не сорвав дверь с петель, оказался на крыльце.

Я прошел через гостиную, не говоря ни слова. Отец проводил меня разъяренным взглядом.

— Перси, ты куда? — крикнула мне вслед мать. — Остановись!

— Пусть идет, — со злостью сказал отец, останавливая ее.

Прохладный вечерний воздух овеял мое горящее лицо. Отшвырнув в сторону стоявшие на ступеньках резиновые сапоги, я прошел через двор и захлопнул за собой калитку, взял в руки чемодан, трансгрессировал.

Освещенные фонарями и вывесками улицы Лондона вокруг меня сливались в мельтешение световых пятен. Голова была точно забита ватой, казалось, я вообще ничего не чувствовал.

Как во сне, я остановился, рассматривая афишу какого-то обшарпанного театра. Толстые черные буквы заголовка прорезали путь в мой разум, и он, словно радуясь случаю отвлечься, отчаянно ухватился за них. Как сейчас помню, в тот сезон ставилось нечто под названием «Собака Баскервиллей». Это и было написано на афише, а сразу под заглавием располагался рисунок злобной черной собаки с алыми глазами. Грима, одним словом. Вопрос, откуда мог появиться Грим в магловском спектакле, показался мне до странного увлекательным, и я в отупении таращился на картинку, пока в моей голове медленно складывались из кирпичиков шаткие и неуклюжие предположения.

— Вы билет брать будете? — донеслось из маленького окошка кассы. — Представление сейчас начнется.

— Сколько? — спросил я.

— Двадцать.

Я достал фиолетовую бумажку, и отпечатанная на ней кудрявая женщина в короне укоризненно глянула на меня. Забрав билет, я протащил свой чемодан мимо подозрительно оглядевшего меня билетера и устроился на последнем ряду шатких деревянных откидных стульчиков. Зал был наполовину пуст.

Я поставил локти на колени и уставился в пол. Свет погас. Мгновение темноты и тишины, когда стихли шуршащие беседы немногочисленных зрителей, а вступительная музыка еще не успела заиграть. Это мгновение было словно точка, и вот тогда я осознал, что все, что это было все, что теперь я был совсем один.