Староста, который хотел достичь власти (джен)

В тот ноябрь Амбридж была, по сути, главой министерства. Она понимала это и была очень собой довольна. Общества чистокровных она никогда не любила, хотя всегда старалась примкнуть к нему, а теперь в этом больше не было нужды. В кармане у нее были бумаги, очерняющие Яксли, Долохов потерял многих сторонников, а дементоры подчинялись почти только ей. Она чувствовала себя полной хозяйкой ситуации. Самым странным было то, что, оказавшись на вершине, она испытала некоторую растерянность, как будто не знала, что делать дальше: Темный Лорд в делах министерства участия не принимал, маглорожденными теперь из-за законопроекта Долохова, занимались егеря. Никакой идеи, чего она хочет добиться, у Амбридж не было, так что основным ее занятием в то время стали аресты и допросы мракоборцев. Желательно тех кто мог поддерживать Долохова, но ошибки были довольно часты и более чем простительны. У меня возражений к этому не было — по крайней мере, к той части, где Амбридж требовала отправлять пожирателей, прикидывавшихся мракоборцами, в Азкабан.

— Они что-то планируют, чтобы сместить меня. Непременно, — говорила она, выпивая уже второй по счету бокал хереса. — Не могут смириться, что здесь появился кто-то не из их теплого круга…

— Они никогда не умели проигрывать, — отвечал я. — Вы не боитесь, что они попытаются снова совершить переворот?

Амбридж покровительственно улыбнулась.

— Иногда я забываю, как много ты еще не знаешь. Поверь мне, результат от этого не изменится. Видишь ли, со смерти Скримджера, Фаджа и невыразимца Боуда, дементоры подчиняются в министерстве только мне. Так что бояться мне некого, — она помедлила. — Но нам все-таки стоит давить на них. Они могут задумать какую-то провокацию. Пока Темный Лорд еще влияет на ситуацию, им ничего не стоит выставить меня в дурном свете. Не понимаю, почему они терпят этого безумца. Он мало полезен.

— Они считают его наследником Слизерина. Может быть в этом есть какая-то символика, — заметил я. — Вы не одна из них и не скованы их предрассудками. Именно поэтому вы победили.

Амбриддж в таких случаях обычно улыбалась и довольно оглядывала меня. Так смотрят на милую сердцу безделушку на камине или любимую собачонку. После того, как все “вскрылось”, она довольно часто стала как будто случайно прикасаться к моей руке или плечу. Не знаю, в чем был смысл, но каждый такой раз я едва сдерживался, чтобы не отпрянуть.

Конечно, не было ничего такого, с чем нельзя было в конце концов справиться. Ответ был очень простой — бренди. Я тогда стал выпивать по несколько бокалов в день. Меня не заботило, что от этого мои приступы становились сильнее. Пили мы обычно вместе с Эренделом, который в то время тоже стал часто прибегать к этому средству. Мои воспоминания об этом времени могут грешить неполнотой, но разговоры получались приблизительно такие:

— Все в дерьме. Понимаешь, Перси, все в дерьме.

— Конечно в дерьме, — соглашался я.

— Я думал, что освободился от выбора, когда вступил в Отдел Тайн, — как-то разбито заявлял он.

— Какого выбора? — сонно спрашивал я. Было сложно представить, от чего можно было сбежать в Отдел Тайн.

— Мои родители хотели, чтобы я стал пожирателем смерти. Они убежденные. Знатоки черной магии, — пояснял он. — Мне это не нравилось. Я думал, в Отделе Тайн будет лучше, — к тому времени он обычно бывал пьян и даже успевал забыть, что такого говорить не следовало.

— Боишься своих родителей? — переспрашивал я.

— Ну а ты как думаешь? Смертельно, — признавался он с нервным смешком. Он, наверное, сам не знал, шутка это или нет. — Если бы я сбежал, они бы меня выследили и убили. Это уж точно, — потом он смеялся и говорил, что это он, конечно, не всерьез.

— Но вообще, — продолжал он, — конечно, я мог бы, наверное, до конца взбунтоваться, но не взбунтовался… Потому что бунтуют только оголтелые, а я не один из них. А ты почему здесь?

— Перегнул с бунтом, — сказал я. Это не было правдой. Но это было понятно.

Эрендел усмехнулся.

— А почему тогда не к пожирателям? — спросил он. Для него это был, по-видимому, вполне логичный вопрос. — Как этот Барти Крауч Младший.

— Его история известна?

— Конечно, — кивал Эрендел, — он же правильно расставил жизненные приоритеты. Мои родители приводили его, если не в пример, то, по крайней мере, в назидание.

— Какое назидание? — непонимающе переспрашивал я.

— Не помню… Вроде как, пример правильных целей для молодого человека. Несмотря на все давление, которому он подвергался в юности.

Я хмыкнул.

— Ну значит. Я не пошел к пожирателям, потому-что, во-первых, боюсь Темного Лорда…

— И правильно, это псих,— кивнул Эрендел. — Если бы Малфой с Долоховым были поумнее, то давно придумали бы способ избавиться от него, — да, он говорил мне все подряд, почти не фильтруя.

— …а, во-вторых, меня бы туда не приняли, — закончил я.

Эрендел прыснул в бокал с бренди.

— Это, кстати, ошибка, — сказал он. — Поэтому они никогда не победят. Принимать нужно всех, кто хочет вступить. Особенно таких людей как ты. И особенно грязнокровок.

— Это почему? — поинтересовался я.

— Деятельные и голодные, — ответил Эрендел, делая еще один глоток. — Нет ничего лучше, чем деятельные и голодные. Вот какой смысл, ну, допустим, Драко Малфою, сильно стараться? У него и так комфортная жизнь. То ли дело ты… Носишься как ошпаренный без страха и совести.

Я хмыкнул.

— Даже если бы мне было совершенно плевать на все эти убийства, — глубокомысленно продолжил Эрендел. — Как истинный слизеринец, я бы ни за что не вступил в пожиратели. Исключительно по моей трусости.

Мне было забавно это слышать, и Эрендел рад был продолжать.

— Даже более того, — глубокомысленно говорил он, озвучивая какую-то давнюю мысль. — Я уверен, что все беды в мире происходят по вине идеалистов. Только ярая приверженность каким-либо идеям лишает возможности слушать других. Это ваше горячее сердце главным образом толкает на ошибки. Самые большие преступления совершались теми, кто был уверен в своей правоте. Оголтелыми людьми.

— Радикализм это плохо… — протянул я.

— Мягко сказано! Более того. Любые искренние убеждения автоматически делают тебя злодеем.

— Да? — переспросил я.

— Любые убеждения рано или поздно толкнут к дурным поступкам, — проговорил Эрендел, почти иронизируя над тем, какими цветистыми выходили слова. — Единственное подобие добра, которое дано этому миру — угрюмая и безразличная беспристрастность.

Он верил в это, возможно, нарушая свое же правило об убеждениях.

Где-нибудь посреди подобных неслыханных заявлений, в кабинет входила Дарси (мы пили на работе), и говорила, что это просто неслыханно, и если бы кто-нибудь это услышал, то нам пришлось бы целоваться с дементором, а потом просила налить ей тоже.

— Не пришлось, — саркастически говорил Эрендел, откручивая крышку от новой бутылки. — Так как закон — это мы.

— Я думала закон записан в законах, — вставляла Дарси, чтобы поддразнить его.

— Закон — это список вещей, за которые можно отправить в тюрьму того, кого надо. Соотвественно, если тебя хотят отправить в тюрьму, соблюдение законов тебе не поможет, а если не хотят — не помешает.

— Какой тонкий мыслитель, — хихикала Дарси.

Потом иногда она раскладывала гадательные карты и начинала объявлять судьбу. У меня было одно из трех. Либо я кроваво умирал через две недели, либо (не менее кроваво) через полгода, либо моя смерть наступала в сто двадцать лет, и я выпадал из окна дома престарелых при попытке доказать правнукам, что их дед еще хоть куда. Эрендел, вне зависимости от времени гадания должен был умереть завтра — в него попадала молния. Дарси божилась, что все это правда, но, немного выпив, признавала, что додумала некоторые моменты, а, выпив еще, говорила, что вообще никогда не училась прорицаниям.

Тем временем, разумеется, Долохов и его сторонники зализали раны и готовились ко второму раунду. Сложно сказать, могли бы они на этом этапе договориться, даже если бы Амбридж проявила победительскую щедрость, но раз уж этого не произошло, будущее было предрешено. Не знаю, о чем чистокровные говорили тогда за закрытыми дверями, но с определенного времени Эглантина Берк вдруг стала довольно часто упоминать, что мне необходимо жениться на девушке из хорошей семьи и “найти свое счастье”. Это, разумеется, имело довольно опосредованное отношение к женитьбе или, тем более, к счастью. Это было приглашение стать одним из них — теперь без оговорок.

Правильной женитьбе люди вроде Эглантины уделяли столько же времени, сколько и в стародавние времена. И по тем же причинам.