Бесконечная дорога (джен)

Когда Гарриет проснулась утром в пятницу, волнение достигло такой силы, что словно кололо иголочками из-под кожи. Она встала раньше обычного, оделась до того, как Парвати закончила причесываться, и так успела надоесть Лаванде поднятым шумом, что пришлось уйти, чтобы не ссориться. (Хотя, откровенно говоря, уж точно не болтушке-Лаванде жаловаться на шум.)

На завтрак она пришла первой из всего Гриффиндора — настолько рано, что еды еще на столе не было. Правда, стоило ей сесть, как перед ней появились тарелки с беконом, яичницей, овсянкой, копченостями и тостами. Живот восстал от запахов — мясных, рыбных, яичных. Но мысль о том, что она слишком нервничает, чтобы поесть — слишком нервничает от того, что увидит Снейпа, — так ее возмутила, что она решительно придвинула к себе миску овсянки и наложила каши на свою тарелку. Даже для возмущения бекон был уже чересчур. Но она все равно упрямо добавила столько сахара, сливок и масла, сколько вытерпел бы желудок.

К тому времени, как спустилась Гермиона с Роном, Гарриет уже слепила из остатков каши кривую скульптуру, долженствующую представлять собой Хогвартс. Каши в миске осталось много.

— Ты рано встала, — сказала Гермиона, когда они с Роном садились за стол по бокам от Гарриет, как они делали с понедельника. Понять ее интонацию было непросто.

— Спалось плохо, — буркнула Гарриет. Друзья знали, что этим вечером она встречается с Ремусом, но нервничала она по другой причине. Она не могла сказать им, в чем на самом деле проблема.

Гермиона без комментариев взяла себе бекона.

Приближающаяся встреча повлияла на Гарриет не так, как знание о предстоящем столкновении с огнедышащим драконом: страх приглушил мир вокруг вместо того, чтобы погасить. Время скользило назад, словно туман вокруг корабля. Вот она встала из-за стола; вот она на уходе за магическими существами; уход закончился; растение чуть не задушило Рона на гербологии, причем, возможно, по ее вине; вот она идет на обед; насылает на кого-то Фурункулус, новое заклинание, выученное на той неделе вместо изучения магических языков.

— Зря ты так, — сказала Гермиона, когда заколдованная девочка, лицо у которой покрылось сотнями извивающимся щупалец, убежала по коридору.

— Как — так? — спросила Гарриет, глядя, как девочка удаляется. Она не могла бы сказать, что та сделала; просто сделала что-то, и Гарриет ее заколдовала. Но она точно заслужила. Они все заслужили. Они все говорили одно и то же.

Гермиона смотрела на нее.

— Проклинаешь людей, — обеспокоенно ответила она. — Гарриет…

— Подруга, ты в порядке? — тихо спросил Рон.

— Все хорошо, — ложь так легко слетела с губ, что Гарриет не сомневалась, что смогла бы соврать то же самое и полумертвой. Незачем нагружать их знанием, которое она сама понять не может.

— Совсем не похоже, — возразила Гермиона. — Гарриет…

— Я в порядке. Пошли, а то опоздаем на… — слово встало поперек горла. — На зелья.

Урок зелий не исчез за уютным смутным туманом: мучительно четкий, он кружил вокруг нее потоками тьмы. Снейп, по-прежнему безупречно жестокий ко всем вокруг, продолжал с сокрушительным мастерством стирать из реальности Гарриет. Когда она наливала зелье в фиал для сдачи, оно вскипело, и она выронила его, чтобы не обжечься. Гермиона быстро навела порядок; Снейп даже не обернулся.

Несколько раз по ходу недели Гарриет задумывалась: а вообще, сказал ли Ремус правду? Зачем Снейпу могла понадобиться встреча с ней, если он вел себя вот так? Но потом она говорила себе не глупить: разумеется, Снейп и будет продолжать игнорировать ее перед всеми; разумеется, он должен заставить всех убедиться, что его с ней совершенно ничего не связывает. Он мог говорить с ней у Ремуса, потому что там безопасно.

Только благодаря этой мысли она пережила эту неделю.

Несмотря на решимость за завтраком, в обед она не смогла проглотить ни кусочка. Ни Рон, ни Гермиона ничего не сказали. Гарриет не могла перестать гадать, о чем они подумали. Она то и дело смотрела на часы, и вскоре они дотикали достаточно близко до шести, так что она пробормотала торопливое: «До скорого», — и рванула из-за стола к кабинету Дамблдора.

— Гарриет, дорогая моя, — произнес директор, когда она вошла к нему, — как поживаешь?

Он посмотрел на нее поверх очков, и она подумала, что иногда он этим делает так, что чувствуешь себя хуже, а иногда — так, что лучше.

— Хотя, пожалуй, — добавил он, — это глупый вопрос.

— Все хорошо, сэр, спасибо, — она оглянулась в поисках порт-ключа. Мистер Уизли сказал, что обычно порт-ключи делают из какого-нибудь мусора, на который легко не обратить внимания. Стол Дамблдора был украшен дорогими и блестящими предметами, но она заметила пыльную шкатулку на углу, набитую вещами, которые трудно было рассмотреть из-за грязи. Может, это?

Но Дамблдор уже доставал с полки у него за спиной старенький облезлый чайник. Он поставил его на стол, нарисовал над ним палочкой восьмерку — сперва обычную, потом на боку, и аккуратно ударил по крышке. Старый потускневший алюминий засиял, как бронза, а потом снова потемнел и стал серебристым.

— Ты первая, моя дорогая, — сказал он. Ей показалось, что в голосе его как будто звучит грусть, но она сочла это неважным.

* * *

Ремусу план не нравился — если это вообще можно было назвать планом, а не Очень Плохой Идеей.

Его заявление о том, что Гарриет не нужно сейчас узнавать об отнюдь не лестных сторонах Джеймса, было не вполне искренним. Гарриет не следовало сейчас узнавать об этом, но не ради Джеймса и даже не ради ее собственного представления об отце. Ей не следовало знать об этом из-за того, на кого Джеймс напал. Если она в текущем состоянии узнает, что Снейп регулярно бывал целью жестокости Джеймса, для нее это будет мукой. Но он не мог толком сказать об этом Снейпу, который явно знал, что чувства Гарриет искренни, и верил, что его непродуманный способ надежно их искоренит. Ремус счел второй его мотив — спасение ее от внутренней тьмы — не особенно убедительным. Он думал, что Снейп действительно так считал (Ремус даже был уверен в этом, насколько вообще можно быть уверенным, когда дело касается человека, который тайно передает секреты Волдеморта его самому закоренелому врагу); но Снейп совсем не разбирался в дешифровке чувств, и всегда таким был.

Ремус провел неделю в печальном одиночестве, вспоминая былые дни в Хогвартсе. Ничего из них он не хотел бы показывать Гарриет, точно не сейчас. Нелицеприятные взаимоотношения ее родителей и Снейпа — точно не то, с чем ей надо сейчас разбираться, если учесть, как близко она Снейпа знает, да еще и ту статью.

— Ты правда хочешь, чтобы Гарриет увидела, как Джеймс с тобой обходился? — чуть не спросил он, но удержался от этого. Он ничем не мог оправдать поступок Снейпа, кроме ярости. Дикая сила ненависти Снейпа-подростка выросла вместе с ним в нечто действительно ужасающее; к тому же на Гарриет, вероятно, придется основной ее удар.

Бедная Гарриет… Невозможно было выбрать любовь хуже. Ремус подозревал, что Снейп не умел быть любимым точно так же, как не умел любить сам.

Это заставило Ремуса остановиться. «Любовь» — почему такое слово? Почему он не счел, что чувства Гарриет — просто влюбленность, которая легко пройдет? Потому что он так не считал. Он полагал их чем-то угрожающе серьезным. Он же просто драматизирует, верно? Ей всего четырнадцать; Снейп до того неподходящий объект для увлечения, что он не мог представить себе никакую страсть, которая продержалась бы хотя час, если бы он был ее целью. Однако Гарриет точно протянула дольше.

Только потом он осознал, что все это время думал, что Гарриет тоскует по Снейпу, хотя никто об этом не говорил. Все говорили, что ей тяжело, что она агрессивна в своей злости, но все это можно было объяснить той клеветнической статьей и жестокостью детей. Если мучительный стыд не убил влечение, значит, оно прогрессирует. Хорошо хоть, что не было повода предполагать, что чувства будут слишком стойкими. Все было против этого — весь мир, и особенно Снейп.

Не в том ли дело, что он подумал, что она похожа на Джеймса?

Джеймс сильно влюбился в Лили — намного раньше, чем следовало бы. Он полюбил ее, когда она едва сносила его присутствие, и никакое количество оскорблений, выговоров, высокомерного презрения и внезапных перемен настроения не влияли на его восхищение. Он все это чувствовал — злился, обижался, терялся — но никогда от нее не отказывался, хотя Сириус явно не одобрял Лили, а Лили — самого Джеймса. Ремус никогда не мог до конца понять, было это упорное стремление продолжать любить Лили проявлением его хорошего характера или крайнего идиотизма, настолько глубокого, что ему не хватило ума попытаться полюбить кого-нибудь, кто не относился бы к нему, как к упорному случаю обсыпного лишая.

Джеймс всегда был для него важен. Джеймс столько для него сделал, что он был бы благодарен ему, даже если бы не нравился, если бы он не любил его. У Джеймса было несколько замечательно хороших качеств — и несколько очень плохих. Хулиганство было по большей мере результатом веселья балованного, захваленного ребенка… но только если не учитывать Снейпа. Здесь была необузданная вражда: того рода, которую Снейп теперь увидел в Гарриет. Снейп и Джеймс не поладили с самого начала, и каждая их встреча только усугубляла дело. Кульминацией стало столкновение на седьмом курсе, когда Снейп заклинанием отрезал Джеймсу нос; но считать истоком их вражды детские оскорбления было бы и глупо, и мелочно — они не стоили последовавших лет обид и, в итоге, ненависти. Ремус подозревал, что Снейп видит Гарриет через призму самого себя, добавляя к тому же Джеймса, или, наоборот, в зависимости от того, насколько искренне он о ней беспокоится. Ремус был склонен думать, что беспокойство Снейпа по-своему искреннее. То, что он не знал, как еще его выразить, кроме как в форме замысловатой жестокости, было до того печально, что Ремусу было его от души жаль. Не настолько жаль, как Гарриет, но все-таки он никогда не видел никого, кто был бы хуже Снейпа приспособлен дарить и получать добро.

Но он чувствовал, что Снейп упускает из виду важную часть ситуации — две важных части: хороший характер самой Гарриет… и Лили.

Ремус не знал, насколько ненависть Джеймса к Снейпу подпитывалась его чувствами к Лили и знал ли о них сам Джеймс. Но Лили точно была тут замешана. Сириус одобрял издевательства над Снейпом, хоть ему и не нравился повод: он всегда считал, что Лили недостойна Джеймса. Она никогда не обращалась с Джеймсом настолько плохо, насколько он сам обращался с другими просто развлечения ради, но характер у нее был вспыльчивый. Ремус всегда подозревал, что Лили считала себя обязанной заслуженно ненавидеть Джеймса за его поведение, даже когда у нее не получалось. Она, казалось, всегда считала это собственным недостатком, что по-настоящему хороший человек обязан ненавидеть такого негодяя. Иногда она забывалась и смеялась вместе с ним — а потом вдруг передумывала и внезапно начинала его ругать, даже злиться. Оскорбления никогда по-настоящему не пробивали шкуру Джеймса — он был слишком уверен в себе, обожание, излитое на него родителями, защищало его, не давая поддаться чужим сомнениям — но он достаточно их понимал, чтобы расстраиваться из-за ее поведения.

Иногда Ремус думал, что в этом причина его упорного внимания к Лили: в неспособности понять, что он действительно может не нравиться кому-то, кто нравится ему. Джеймс считал само собой разумеющимся, что он нравится другим. Ненависть Снейпа была объяснима — он был темным волшебником, злобным уродцем; было только правильно, что он ненавидел такого хорошего, талантливого и красивого Джеймса. Но Лили — с чего ей его ненавидеть? Лили была хорошей, талантливой и очень симпатичной. Она не могла ненавидеть его по-настоящему.

А потом Ремус почувствовал, что это несправедливо — потому что Джеймс не был глуп, и он, по крайней мере, понимал, что другим он нравится гораздо больше, чем Лили. Другие точно обращались с ним лучше. Но от Лили было не уйти.

Было ли то же самое с Гарриет? Если да, то ей хотя бы должно было хватить ума, чтобы ужаснуться (он вспомнил ее лицо, когда она бормотала, что Снейп гад и рейвенкловцы ведут про него исследование). Без удивления он с чувством болезненной гордости понял, что у четырнадцатилетней дочери Джеймса здравого смысла больше, чем у ее отца набралось за всю жизнь… зато хотя бы Лили уравновешивала его своей разумностью. Даже Сириус, худший критик Гриффиндора, признавал, что она достаточно привлекательна («И знает это», — всегда добавлял он с усмешкой), и большего этим молодым ребятам и не надо было. Но вот Снейпу…

Ремус вспомнил, как Лили и Снейп дружили, причем со стороны Снейпа чувство очевидно было серьезнее дружбы. Оценить отношение Лили было сложнее — Гарриет была на нее не похожа, у нее была открытая душа Джеймса — но подругой она была верной. Лили храбрилась после их разрыва, но, когда никто не видел, она казалась… потерянной, угнетенной. Ремус думал, что у него, возможно, было бы такое же лицо, если бы он перестал разговаривать с Сириусом после случая в Хижине. Последние два года в школе Лили общалась с несколькими подругами, но всегда была немного сама по себе, не предпочитала одну из них другим, как когда-то предпочла Снейпа. Она никогда не говорила о нем — кроме одного раза. Тогда она негромко сказала Ремусу, крутя на пальце новенькое обручальное кольцо: «Я всегда думала, что помогу ему увидеть, что он правда может быть замечательным человеком», — а когда он спросил: «Кто?» — она вдруг растерялась, потом засмеялась и сказала: «Джеймс, конечно! Но не тебе об этом говорить — ты и так думаешь, что он замечательный. И мне теперь придется». Потом она отвернулась к кому-то еще из Ордена и заговорила о другом. Ремуса тогда утянул Сириус, и он мало об этом подумал; но разговор крутился в памяти, и несколько позже он предположил, что она говорила о Снейпе.

Лили всегда презирала и насмехалась над теми, кто восхищался людьми за то, что она считала мелким и неважным. Изобретательные проказы Джеймса и высокомерная красота Сириуса ее не впечатляли: если не считать слизеринцев, она единственная их критиковала. Хотя она вечно ругала попустительское отношение Ремуса к выходкам друзей, она была добра к нему, а обнаружив, что он оборотень, стала только яростнее его оберегать. Было логично, что она взяла под крыло молодого Снейпа, которого слишком легко было не любить и осмеивать. Его неприятный, ревнивый и жадный ум был антитезой кипучей популярности Джеймса и Сириуса.

Гарриет в некоторых заметных аспектах была продуктом смешения качеств и черт Лили и Джеймса — неотразимым и экзотичным. Но в других, не менее заметных сторонах их влияние совершенно не ощущалось. Ремус полагал, что это естественно: она никогда по-настоящему их не знала, а кровь решала не все. Она не была так блистательна, потому что меньше была уверена в себе. Она обладала их талантом и красотой, не сознавая этого; спокойно держалась в тени академических успехов Гермионы, выигрывала квиддичные матчи, потому что ей нравилось ловить снитчи, и отмахивалась от своей врожденной красоты. Ее тянуло к тем, кого избегали и не замечали, к странным и обездоленным. Эти люди были близки ей по духу. Если бы она выросла в своей настоящей семье, на ежедневной диете из любви и восхищения, возможно, она стала бы избалована и беззаботна, как Джеймс. (Лили, пусть и менее заносчивая, все равно была любимицей родителей.) Воспитание в семье Дурслей оставило Гарриет острое чувство недолюбленности.

Тревога укоренилась в душе Ремуса, — тревога, от которой он не мог отделаться, как ни ругал себя за драматизм и глупость, за то, что он видит тень трагической любви в четырнадцатилетней девочке просто от безделья — страх, что Гарриет унаследовала от Джеймса упрямое сердце, а от Лили — склонность искать хорошее в людях, почти начисто хорошего лишенных… и что это принесет ей только горе.

Как и ему самому.

* * *

Дамблдор всю неделю вел себя слишком тихо. Он словно родился, чтобы влезать в чужие жизни, и никогда не понимал слова «личное», хоть и ценил конфиденциальность. Он годами угощался тайнами Северуса. То, что он вдруг полностью отказался даже от возмутительно абстрактных разговоров, было так на него не похоже, что Северус был растерян и встревожен; а растерянность и тревога его раздражали.

Уже наступил вечер пятницы — пришло время застегнуть зимний плащ и отправиться в поход через ледяную тьму к одолженной Люпином ферме, а Дамблдор даже не намекнул быть добрее с оборотнем и не слишком сильно оскорблять Гарриет. Северус уклонился от ужина, но никакое время или пространство не в силах защитить от вмешательства Дамблдора.

Что это за игры?

Думосбор стоял у него в апартаментах, на его личном столе — пустой, так как воспоминание было надежно уложено у него в голове, спутывая мысли, сплетаясь с гораздо более свежими воспоминаниями о переменчивых настроениях Гарриет на этой неделе — нервной на зельях, мстительной в коридорах, рассеянной за едой, нетрудоспособной на уроках. Минерва беспокоилась, что она отстанет, и постоянно злилась на коварство древних артефактов, которых не волнует здоровье детей, слишком юных для участия в этом бессмысленном Турнире. Мисс Поттер надо было с кем-то поговорить. Маггловская мания на психотерапию так и не пробралась в магический мир, но Помфри, будучи полукровкой, должна была знать о ее существовании и предположить, что та хоть как-то работает.

Решение Северуса стояло на столе. С мисс Поттер надо было что-то делать, в этом они были едины, но только для него стало возможно перейти от «что-то» к «вот это». Это была его идея — его решение.

Надо было всего лишь поднять думосбор, отнести его к Люпину и поставить мисс Поттер лицом к лицу с этой тенью ее наследия, с отражением прошлого в настоящем.

Всего-то.

Поднять.

* * *

Гарриет не очень любила порт-ключи. Свалившись на коврик Ремуса, она испугалась, что овсянка выскочит наружу.

Она увидела Ремуса, начавшего вставать, чтобы к ней подойти, но поднялась еще до того, как он даже встал.

— Все хорошо, — сказала она в третий раз.

Затем открылась входная дверь, и в снежном вихре зашел Снейп.

Он увидел Гарриет и замер, потянувшись расстегивать плащ. Пауза была совсем короткая, но с зоркостью стыда, сделавшей все ярче, чтобы потом максимально ее унизить, Гарриет ясно все увидела. В это мучительное мгновение она увидела их троих застывшими: она, глупо стоящая посреди комнаты, Ремус, собирающийся подняться со стула, руки Снейпа, замершие у горла. Выражения их лиц были почти смешными.

Затем время продолжило свой ход, и ничего смешного не осталось.

Снейп снял плащ и повесил его, как будто ее там не было. Ремус уселся обратно, с нечитаемым лицом посмотрел на Снейпа, затем с улыбкой повернулся к ней.

— Тяжелая дорога? — Он указал ей на стул за круглым кухонным столом, накрытым на троих.

— Я не очень люблю порт-ключи, — ответила она, переходя из гостиной на кухню и старательно игнорируя Снейпа. — Весь магический транспорт не слишком удобный. Камины не лучше.

Ремус сказал что-то сочувственное — по крайней мере, голос у него был сочувственный — но она была до того поглощена тем, что Снейп находился в той же комнате, что едва замечала что-нибудь еще. Черт, ну сколько он там собирается стоять, как приклеенный, возле своего проклятого плаща?

Ремус поставил перед ней чашку — с печеньем на блюдечке. Оно было с зеленой глазурью и каким-то повидлом, склеивающим две половинки. Она заставила себя взять его и надкусить. Она не собиралась давать Снейпу понять, что она не может есть просто потому, что он там стоит и не подходит ближе. Все равно нервничать было глупо. Это не могло быть хуже, чем дракон. Не было хуже.

О нет, это хуже, — заявила ее предательская честность. — Но ты гриффиндорка или как?

— Так о чем надо было поговорить? — спросила она у печенья, надеясь, что Ремус поймет, что вопрос предназначен ему.

Последовала неискренняя ледяная пауза.

Затем ответил Снейп — гораздо ближе, чем Гарриет ожидала; она вздрогнула, так как не слышала, как он подошел, но он был здесь — шагнул прямо к столу. Его холодный, странно музыкальный голос поплыл сквозь ее голову, и она не понимала ни слова. Словно он говорил на другом языке.

Он взглянул на нее, замолчал, нахмурился, потом, все так же хмурясь, повернулся к Ремусу, и у того пролегла меж седых бровей тревожная морщинка.

— Гарриет, милая? — позвал он.

— М-м? — Она откусила половину печенья. Повидло было терпкое, запаха она не разобрала. Проглотить не получилось. Кусок так и остался на языке. Она отхлебнула чаю, чтобы его запить.

Теперь пришла очередь Ремуса хмуриться на Снейпа — тот медленно сел. Перед ним стояла широкая и мелкая каменная чаша.

— Это плохая идея, Северус, — сказал Ремус, словно не в первый раз.

Чай помог: печенье проглотилось.

— Какая идея? — хрипло спросила Гарриет.

— Теперь она слушает, — лицо Снейпа сковало усмешкой, но какой-то нерешительной. — Я сказал, мисс Поттер, что мы должны обсудить ваше недавнее поведение.

— Мое… — Гарриет от возмущения чуть не подавилась печеньем. — Блин, да при чем тут мое поведение?

Глаза у Снейпа блеснули, как лунный свет на Черном озере. Печенье в пальцах стало скользким.

— По-прежнему не жалеете, что побили перед свидетелями мисс Паркинсон? — спросил он.

— Жалею только, что профессор Макгонагалл меня остановила, — кровожадно ответила Гарриет.

Ремус чуть шевельнулся, или, может, ей показалось, потому что она злобно смотрела на Снейпа, а все вокруг искажалось, словно в зеркале из комнаты смеха. Он смотрел прямо на нее, он говорил с ней, и ощущение от этого было, словно кожу кромсали с внутренней стороны. Это было неудобно, тревожно — как угодно, только не приятно; сейчас, когда это происходило, ей уже почти не хотелось этого.

Снейп изогнул губы.

— Видишь, Люпин? Все еще считаешь, что незачем упоминать об этом сейчас?

— Не говорите обо мне так, словно меня тут нет, — сказала Гарриет. Злость внезапно забилась в горле, в висках — та дикая сила, которая заполняла ее уже десять дней, которая никогда по-настоящему не покидала ее, даже когда летели проклятия.

Снейп смотрел на нее с выражением удовлетворения, которое странным образом не было похоже на настоящее удовлетворение. Словно жирная пленка в миске похлебки. Ей стало жарко от злости, захотелось что-то ударить, чтобы звон прошел по костям. Она обвиняюще посмотрела на Ремуса, и тот не успел достаточно быстро овладеть лицом.

— Что? — вопросила она.

— Люпин хочет поговорить с вами о вашем отце, — сказал Снейп.

У Ремуса приоткрылся рот.

— Разве?

— Об отце? — Гарриет уставилась на Снейпа, потом на Ремуса, который, к ее удивлению, выглядел готовым свернуть Снейпу шею. Это было удивительно потому, что Ремус никогда так не выглядел, а не потому, что Снейп не заслужил, чтобы ему свернули шею, уже дюжину раз за этот разговор. Ремус зло смотрел на Снейпа, тот так же смотрел в ответ. Гарриет окончательно растерялась.

— Для чего эта миска? — спросила она, пытаясь отвлечь их от враждебности.

— Это думосбор, — Снейп говорил аккуратно, словно резал слова на слоги, как нечто хрупкое и ценное. — Используется для просмотра воспоминаний с… относительно отстраненной перспективы. С периферии событий, не из центра.

Это не уменьшило недоумение Гарриет, еще и потому, что Ремус только сильнее взволновался.

Снейп смотрел на Гарриет.

— У меня есть воспоминание, которое вам нужно увидеть.

— Гарриет, — сказал Ремус, — ты не обязана.

Ремус считал, что она не должна этого видеть; это было понятно. Ремус любил хранить тайны. Снейп тоже… но Снейп хотел это ей показать. Предлагал ей информацию о чем-то, что он помнил. Часто ли он так делал? Никогда.

Уверена, что хочешь это увидеть? — спросила она себя. Но она была уверена. Она хотела.

— Я посмотрю, — сказала она, откладывая не съеденную половинку печенья.

Снейп улыбнулся — а может, это была не совсем улыбка. Он коснулся палочкой своего виска и вытянул прядь серебристо-белых волокон, повисшую на конце палочки, словно нитка. Он уронил светящуюся нить в каменную чашу, где та закружилась туманом, озарив их лица ярким и холодным светом. Гарриет сдержала дрожь.

— Смотрите, — произнес Снейп холодным и ярким голосом.

С колотящимся сердцем Гарриет поднялась с склонилась над чашей. От крутящегося пара воспоминания в глазах запрыгали зайчики. Появилась картинка, видимая словно откуда-то с высоты: крошечные фигурки глубоко внизу. Она наклонилась ниже, чтобы их рассмотреть…

Ее ноги оторвались от пола, так, что ухнуло внутри. Она падала сквозь черноту, исполосованную цветом и звуком; ветра не было, только падение…

И с последним внезапным переворотом она снова оказалась на ногах.

Вместо фермы она была в зале с высоким потолком — в Большом зале. Но четырех столов не было, вместо них стояли бесчисленные парты. За каждой, склонившись и строча в длинном пергаменте, сидело по одному ученику. Яркий солнечный свет косо падал сквозь высокие окна, но она ничего не чувствовала, ни прохлады зала, ни тепла солнца. Она, однако, слышала скрип перьев по пергаменту, шарканье обуви проходящих мимо, покашливание тут и там.

Что же это за воспоминание? Она оглянулась, высматривая Снейпа; это же его воспоминание, раз он вынул его у себя из головы…

Она уставилась на сидящего прямо перед ней мальчика. Сердце пойманной птицей забилось в горле. Это… и есть… Снейп?

Это точно был Снейп, но он… выглядел странно. У него были все те же грязные волосы, нос кривым клювом, яростно-черные глаза, но он был… она не знала, как это передать.

С тяжело бьющимся сердцем она приблизилась: он ее не заметил. Она всего лишь смотрела воспоминание, так что, должно быть, была для него невидима. Ее здесь на самом деле не было.

(Но она не смогла не подумать, что он так же безупречно ее не замечал, даже когда она на самом деле была.)

Она подошла, чтобы почитать у него через плечо. Она словно была внутри кинофильма: тепла от его тела не было.

«Защита от темных искусств: Стандарты обучения волшебству» — гласил заголовок. Экзаменационный лист был длинным, и Снейп заполнил своим убористым почерком все свободное пространство. Он написал в два раза больше, чем все, кто сидел поблизости, и все еще продолжал лихорадочно строчить, пока остальные ученики точили перья, калякали на листах или тупо смотрели в пространство.

— Время вышло! — пискнул знакомый голос из переднего конца комнаты — профессор Флитвик. — Сдаем работы!

Он призвал их, скатав с сотней сухих щелчков, и оказался погребен под кучей одновременно свалившихся на него свитков. Люди смеялись, но Гарриет была занята тем, что смотрела на Снейпа. Он забрал свою копию экзаменационного листа, но все еще был ей поглощен, и пока остальные, переговариваясь, собирались, он шел, уткнувшись своим слишком крупным носом (хоть и поменьше, чем теперь) в экзаменационный лист.

Гарриет отправилась за ним. Ее потянуло следом. Это были СОВ, которые, как она знала, сдают на пятом курсе; Фред и Джордж кое-как сдали их в прошлом году. То есть Снейпу — тому парню, за которым она шла, сутулому и с нервной походкой — было лет пятнадцать-шестнадцать. Он был практически ее возраста. От этой мысли у нее пошла кругом голова. Она никогда по-настоящему не задумывалась, что Снейп когда-то был ее ровесником. Она знала, что он в детстве дружил с ее матерью, но никогда по-настоящему не думала…

Она не знала, зачем она здесь и что хотел показать ей Снейп, но это было окно в прошлое, а прошлое он охранял, как хвосторога — яйца. Она примет его, каким бы оно ни оказалось.

Снова зашевелился страх: то, что хотел ей показать Снейп, она наверняка не хотела бы увидеть… Но она отмахнулась от страха, словно от дыма перед носом. Неважно, что говорил ей Снейп, главное, что он говорил это ей.

И это было поводом рассмотреть парнишку. С жадностью, как всегда, когда доходило до Снейпа. Она едва могла посмотреть на что угодно еще. Он был поменьше ростом, чем в настоящем. В нем не было той мрачной угрожающей силы, которая словно отбрасывала на все вызывающую мурашки тень. Этот мальчик выглядел ожесточенным и встревоженным. Ее Снейп тоже был ожесточенным, но иначе — так, словно он знал об этом и умел этим пользоваться. Идя незримо рядом с этим странным хмурым парнем, у которого от неровной походки подскакивали вокруг лица волосы, было легко представить настоящего Снейпа, но в то же время трудно представить, как этот мальчик в него превратился. Слишком велик был временной разрыв.

Она шла за ним по территории школы к озеру; Снейп все еще был поглощен своей работой. Никто ее не видел, никто не комментировал то, что она идет со Снейпом. Ей захотелось, яростно и тоскливо, чтобы так было по-настоящему — захотелось даже сильнее, чем того, чтобы Снейп хотел, чтобы она с ним была.

Они оказались в тени густых кустов. Снейп сел на траву, склонился над своей бумагой. Гарриет никогда раньше не представляла, чтобы Снейп сидел на траве.

И так близко к нему она тоже никогда не была — по крайней мере, достаточно долго, чтобы хорошенько его рассмотреть. У него были очень длинные и густые черные ресницы; за такие Лаванда и Парвати готовы были бы убить. Ветерок с озера бросил ему на лицо прядку грязных волос; он не обратил на это внимания. Ей захотелось почувствовать этот ветер или хотя бы траву под ней. Она должна была колоть, солнце должно было греть. Но ничего не было. Это онемение начало становиться неприятным — а она все еще не знала, зачем она здесь.

Гарриет оглянулась, но из-за кустов обзор был плохой. На берегу сверкающего озера сидели какие-то девчонки — мочили в воде пальцы ног, по солнечной лужайке рассеялись другие ученики. Никаких подсказок. А Снейп был не из тех, кто говорит сам с собой. Он упорно читал экзаменационный лист, но даже не бормотал про себя, что забыл седьмой побочный эффект какого-то там заклинания, как делала бы Гермиона.

— Вообще-то, с твоей стороны некрасиво ругать мой характер, — сказала ему Гарриет. Ответа, конечно, не было. — Хотелось бы знать, зачем я здесь.

И, словно по сигналу, Снейп встал. Он убрал бумагу с СОВ в сумку и вышел из тени кустов, направляясь к школе.

— Наконец-то, — вздохнула Гарриет, поднимаясь.

— Что как, Сопливус? — спросил мужской голос.

Реакция Снейпа заставила ее подскочить, до того она была внезапной и отчаянной: меньше чем за три секунды он отбросил сумку и уже почти вынул палочку — но не успел. Тот же мужской голос крикнул: «Экспеллиармус!» — и палочка Снейпа улетела. Кто-то нехорошо засмеялся.

Гарриет повернулась и встала как вкопанная.

Это были ее папа и Сириус.

Ее папа направил на нее палочку и с довольным видом произнес:

— Импедимента!

Чувствуя себя глупой и медленной, она потянулась за собственной палочкой… но ничего не произошло.

Сзади что-то стукнуло.

— Нет! — закричала она. Понимание ударило ее, как проклятие. Она повернулась обратно. Снейп лежал на траве и силился встать, его палочка была слишком далеко. Ее палочка была у нее в руке, но она ничего не могла сделать: это было воспоминание, и все, что произошло со Снейпом, произойдет снова…

— Как прошел экзамен, Сопливус? — спросил ее папа, чуть приблизившись.

— Я за ним следил, он чуть носом по пергаменту не ездил, — произнес Сириус таким жестоким голосом, что Гарриет в ужасе на него оглянулась. Вокруг широким кольцом начала собираться толпа — кто-то был взволнован, кто-то — в предвкушении. Сразу за Сириусом стоял Хвост и с жадностью смотрел, как бьется на траве Снейп. Гарриет замутило.

— Наверняка там теперь повсюду сальные следы, — продолжил Сириус, — ни слова не разберут.

Кое-кто засмеялся, в том числе Хвост. Гарриет захотелось его ударить.

— Ты… погоди, — выдохнул Снейп срывающимся от ненависти голосом, — ты… погоди!

— Чего годить? — усмехнулся Сириус. — Что ты сделаешь, Сопливус, измажешь нас своим носом?

— Заткнись! — закричала Гарриет. Ей захотелось ударить и его тоже, и от самого этого желания ей стало еще муторней. Да что с ними? Зачем они так себя ведут?

Снейп испустил поток проклятий и ругательств, не хуже того, что она уже от него слышала, но палочка все еще была далеко, и ничего не произошло.

— Рот промой, — холодно сказал Джеймс. — Скурджифай!

Изо рта у Снейпа тут же полились розовые пузыри: над губами поднялась пена, он кашлял и захлебывался…

— ХВАТИТ! — закричала Гарриет, желая их проклясть, вырваться из этого жуткого воспоминания, и Джеймс с Сириусом оглянулись. Она остановилась, закрутила головой — они ее услышали? — а потом поняла, что дело вовсе не в ней. К ним подходила девочка — девушка с темно-рыжими волосами почти винного цвета и яркими зелеными глазами…

Мама Гарриет.

Гарриет словно ударили в живот.

— Что как, Эванс? — спросил Джеймс, стараясь сделать голос пониже.

— Отстаньте от него, — сказала Лили. Она посмотрела на Джеймса, словно на жука, которого хотелось раздавить. Краем сознания Гарриет подумала, что она должна ощутить себя лучше, почувствовать себя отомщенной, но почему-то расстроилась не меньше, чем от вспышки ненависти к Сириусу у нее в груди. — Что он вам сделал?

— Ну, — ответил Джеймс, — тут дело больше в самом факте его существования, если ты понимаешь, о чем я…

Многие из зрителей засмеялись, Сириус и Хвост — тоже, но не Лили. Страдая от сочувствия и стыда, Гарриет смотрела на Снейпа. Он повернул голову, сплевывая пузыри, и с отчаянной сосредоточенностью смотрел на палочку, словно мог призвать ее одной силой воли. Он корчился на траве, и, так как Импедимента, наверное, начала ослабевать, смог немного передвинуться. Зная, что это бесполезно, Гарриет подбежала к его палочке и пнула ее, но нога прошла насквозь, словно сделанная из тумана. С криком бешенства она пнула снова, и снова, желая вырвать траву: но это, конечно, был так же безрезультатно, как попытки Снейпа проклясть ее отца без палочки. Она ничего не могла сделать, и он тоже…

— Тебе это кажется смешным, — говорила Лили Джеймсу, — но ты просто наглый придурок и хулиган, Поттер. Оставь его в покое.

— Ладно, если сходишь со мной на свидание, Эванс, — сказал Джеймс; Гарриет не поверила своим ушам. — Давай, сходи, и я на Сопливуса никогда больше палочку не направлю.

— Я с тобой не пойду, даже если выбор будет между тобой и гигантским кальмаром, — холодно ответила Лили.

— Не повезло, Сохатый, — безразлично заметил Сириус и повернулся к Снейпу. — Эй!

Но Снейп уже добрался до своей палочки: мелькнула вспышка света, и на щеке Джеймса появился длинный порез; брызнула кровь. Джеймс развернулся: еще одна вспышка, и Снейп оказался в воздухе вниз головой, мантия обвисла ему на голову, обнажив бледные тощие ноги и посеревшие трусы.

Гарриет не могла смотреть. Она закрыла глаза руками. Ей хотелось умереть, хотелось убить всех, кто смеялся — в том числе ее отца, Сириуса и Хвоста.

— Опусти его! — яростно сказала Лили.

— Конечно, — ответил Джеймс и дернул палочкой вверх; Снейп свалился на землю. Он вскочил на ноги, но Сириус лениво произнес: — Петрификус Тоталус! — и Снейп снова рухнул на траву, затвердев, как доска.

— ОСТАВЬТЕ ЕГО В ПОКОЕ! — закричала Лили, доставая свою палочку. Гарриет не могла понять, почему она до сих пор никого не прокляла.

— Ай, Эванс, не заставляй меня тебя проклинать, — сказал Джеймс, тревожно на нее посмотрев.

— Тогда сними с него заклинание!

Джеймс тяжело вздохнул, но повернулся к Снейпу и пробормотал контрзаклятие. Сириус наблюдал с легким отвращением.

— Пожалуйста, — произнес Джеймс, пока Снейп вставал на ноги. — Повезло тебе, что тут была Эванс, Сопливус…

— Мне не нужна помощь мерзкой грязнокровки вроде нее!

Гарриет уставилась на его искаженное лицо.

— Ладно, — холодно сказала Лили, — впредь утруждаться не стану. И на твоем месте я бы постирала трусы, Сопливус.

Гарриет слышала, как кричат друг на друга ее родители, но все это словно происходило где-то далеко. Она смотрела на Снейпа. Не могла отвести взгляд. Она никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь был настолько готов разорваться от ярости, ненависти… отвращения к себе…

— Эванс! — кричал Джеймс. — Эй, ЭВАНС!

Ответа не было. Гарриет осознала, что ее мать от них ушла.

— Что это с ней? — спросил Джеймс. Грудь у него вздымалась и опадала, словно он боролся с одолевающими его чувствами.

— По-моему, она тебе намекнула, что ты немножко заносчив, друг, — ответил Сириус.

— Ладно, — проговорил Джеймс. Теперь он выглядел взбешенным. — Ладно…

Последовала еще одна вспышка, и Снейп снова повис вверх ногами в воздухе.

— Кто хочет посмотреть, как я сниму с Сопливуса трусы?

Но Гарриет так и не узнала, выполнил ли Джеймс свою угрозу, потому что она вдруг полетела прямо вверх. Летний день исчез в ледяной черноте; в животе снова ухнуло, и с головокружительным рывком она оказалась на ферме, склонившейся на думосбором, чувствуя себя так, словно ее вот-вот стошнит.

Кто-то коснулся ее плеча; она отпрыгнула, отмахнулась. Ремус глядел на нее, протянув руку.

— Гарриет, — неуверенно произнес он.

Снейп стоял по другую сторону думосбора, опустив руки, со странным выражением на лице.

Гарриет осознала, что ее трясет.

Надо было отсюда убираться.

Она обернулась, лихорадочно посмотрела на дверь.

— Гарриет… — снова окликнул Ремус.

Она распахнула дверь и вынырнула на пронизывающий ветер. Глаза резало; она опустила голову и пошла вперед, захлопнув дверь за собой.