Надежда Пигмалиона (гет)

Мечтал я о тебе так часто, так давно,

за много лет до нашей встречи,

когда сидел один, и кралась ночь в окно,

и перемигивались свечи.

Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродил

по склонам жизни каменистым

и в горькие часы твой образ находил

в стихе восторженном и чистом.

И ныне, наяву, ты легкая пришла,

и вспоминаю суеверно,

как те глубокие созвучья-зеркала

тебя предсказывали верно.

Эта история началась летним днем, я всегда вспоминаю о нем с тихой печалью, ведь вся моя жизнь могла пойти иначе, но я не жалею ни о чем. Бывает, думаешь, что у тебя горы проблем, и даже не подозреваешь, что ты счастлив. Это был мой рок, настигший меня внезапно и неотвратимо, как оползень в горах после сильного ливня. Сначала мелкие камешки и вода, потом крупные камни, и вот уже все смешалось, и вся моя прежняя жизнь рухнула вниз по склону, унося меня в неизвестность.

Мое имя Арта Руфи, я родилась в маленькой албанской деревушке. Пять домов, настолько ветхих и неприглядных, что незнающий человек решит, что они нежилые, и горы, покрытые лесом, похожие на огромные зеленые айсберги, подпирающие небо. Мой отец пропал без вести несколько лет назад, уехал на заработки и не вернулся, мать тяжело перенесла это, она считала, что его убили, что, впрочем, не редкость в наших краях; мы перебивались как могли, но прокормиться нашим скромным хозяйством, состоящим из маленького огорода на узкой горной террасе, нескольких оливковых деревьев и семи овец, которые начали дохнуть, было сложно. Мать гнала самогон и ездила в город продавать его на рынке, это было нашим спасением до тех пор, пока не стало проблемой. Все чаще я стала заставать ее нетрезвой, в компании стакана; дела стояли, а наше положение ухудшалось, мать начала часто болеть и с девяти лет мне пришлось брать обязанности на себя.

Но оказалось, что это было еще не самым худшим: однажды вечером я пригнала скотину и, зайдя домой, обнаружила у нас дома чужого мужчину в компании моей матери, он также был нетрезв. Его лицо и руки были загорелыми, а рыжие волосы блеклыми, на голове просвечивала лысина, маленькие водянистые глаза бегали, словно ища что-то. Оказалось, что его звали Арменд, он подрабатывал грузчиком на рынке, где и познакомился с моей матерью. Я плохо помнила отца, но этот мужчина не понравился мне сразу, хоть я постаралась проявить гостеприимство, понимая, как одиноко моей матери. Я успокаивала себя тем, что, возможно, появление мужчины позволит мне и матери немного ослабить пояса, но мое чутье продолжало вопить об обратном.

Вскоре Арменд поселился у нас, его не смутил ни ветхий дом, ни бедная деревушка. И я сразу поняла, что все мои чаяния были напрасны. Арменд уволился с работы, объяснив это тем, что до города путь неблизок, и пообещал заняться нашим хозяйством. Поначалу он пытался помогать нам, мать как будто ожила, повеселела, но продолжалось это недолго, а вот запои и хамство стали частыми гостями в нашем доме. Я пыталась говорить с матерью, но она не слушала меня и бросалась в крик и слезы, говоря мне, что я неблагодарная и эгоистичная дочь. Время шло, а денег не хватало даже на необходимое. Вскоре она совсем слегла, врач, прибывший из города, сказал, что ее надо госпитализировать.

Я осталась совсем одна, если не считать Арменда, который, не смущаясь, продолжал пьянствовать. С тех пор я приходила домой только на ночь с большим неудовольствием, видя, как ветхий, но когда-то уютный дом превращался в притон. Однажды я попыталась указать ему на это, за что получила такую взбучку, что встала только через два дня и потеряла всякое желание к сопротивлению.

И вот одним летним днем я пошла в лес, в то время поспевала ягода, а еда в моем положении лишней не бывает. Леса в наших краях дикие, нехоженые, они сплошь покрывают горы и спускаются к долинам рек. Конечно, мы ходили туда, я помню даже, как отец брал меня однажды на охоту, но увидев, как он подстрелил тетерева, я горько разрыдалась и наотрез отказалась ходить с ним больше. Больше и не пришлось.

Я всегда любила лес. Конечно, любой человек любит место, где он родился и вырос, только там ты можешь вспомнить себя прежним. За невеселыми размышлениями я углубилась в чащу, а искала я болото, мне надо было обойти крутой восточный склон и спуститься вниз, где я и собиралась провести свой день в компании мошкары и корзины.

Успешно прибыв на место, я обнаружила, что болото заметно обмелело, вероятно, из-за небывалой жары, стоящей уже несколько недель. Я принялась за сбор ягоды и порадовалась, что нахожусь под деревьями в прохладной низине. Начиналась полуденная маета. Спустя несколько часов упорного труда и неравной борьбы с мошкарой я сдалась и присела на кочку, с наслаждением потягивая спину. Прихваченный бутерброд исчез, как будто и не бывало. Над болотом стояло душное марево. Я облокотилась на ствол дерева позади.

* * *

Нет вопросов и нет ответов,

нет свободы и нет оков.

Есть лишь парус, но слабый ветер.

Есть лишь память, и та ни о ком.

Нет разлуки и встреч не будет,

нет печальных и радостных дней.

Есть лишь сон, но рассвета не жду я.

Есть тепло, только мне не теплей.

Нет в округе ни тьмы ни света,

ни молчанья ни громких слов.

Есть лишь ты,

но тебя здесь нету.

Есть лишь я,

только я — «НИКТО»…

В темном зале горел камин, украшенный причудливыми орнаментами и мозаикой, высокий потолок, окаймленный тяжелыми карнизами, подпирали колонны из белого мрамора, тонкие змейки вились по ним. Две огромных незажженных люстры поблескивали древним хрусталем, а пол из черного дерева устилал узорчатый зеленый ковер. На высоких окнах были задернуты плотные темные шторы, и свет не находил дорогу внутрь. В центре залы стоял длинный стол, окруженный старинными резными стульями, отблески пламени дрожали на лакированной столешнице и лицах людей, сидящих за столом.

Их было около тридцати, в неверном свете лица их были бледны, а черты остры и неподвижны, словно тридцать мертвецов собрались отобедать в склепе. Черные саваны плотно укутывали их тела, и белые погребальные маски лежали у них на коленях. Они сидели, не шевелясь, опустив головы вниз, словно не в силах поднять такую ношу. Во главе стола сидел демон, глаза его полыхали багрянцем, вертел он кость в тонких пальцах, как будто дирижируя невидимым оркестром из человеческих душ, он смотрел на всех и смеялся-смеялся-смеялся…