День за днем (гет)

И вот потянулись муторные дни. Сижу дома, болею, никуда не хожу — жду, пока заживет. Даже врача вызываю сюда, домой, чтобы ничего не травмировать и быстрее выписаться. Через день процедуры — то лед, то компрессы — это днем или по вечерам, когда Анька дома и может помочь. Пару раз нас вызывали в милицию, но у меня справка и уважительная причина, так что, с чистой совестью, на допросы отсылаю Сомову — пусть отдувается за двоих — в конце концов, это ее маньяк и она главное заинтересованное лицо. Вот пусть и мучается.

Наконец, врач разрешает перейти к активной физиотерапии и мазям для восстановления. Тут уже приходится ездить в клинику, а значит выходить в люди, одеваться, краситься и держаться молодцом. И главное — появляется возможность поехать в редакцию, узнать не только по телефону, как дела, но реально держать руку на пульсе… И еще увидеться с Андреем. Мы несколько раз перезванивались, но это же совсем не то… Я должна его увидеть. Я знаю, чувствую, что теперь у нас все будет по-другому. Когда он держал мои руки, мои пальцы в своих руках…, от него шло столько заботы, нежности и любви, что я уверена — теперь все изменится.

Вот поэтому, этим утром, я собираюсь и наряжаюсь не столько из-за процедур, сколько из-за желания появиться в издательстве и встретиться с Андрюшей. Главная задача на сегодня — не выглядеть уродиной и сделать незаметным корсет на шее. Кручусь перед зеркалом у шкафа и так, и эдак. Может шарфик? Черная юбка, красная водолазка, белая куртка… Кажется. в гамму к этому что-то такое было. На полках, действительно, обнаруживается нечто бело-розовое из синтетики, длинное и полупрозрачное. Пытаюсь как-то замотаться и приткнуть концы по симпатичней… Все равно не нравится и я морщусь. Тем более, что от физкультурных упражнений вылезают неприятные ощущения в плече и шее. Наконец, отчаявшись, закидываю конец шарфа за спину и, повернувшись в сторону двери, зову подругу:

— Ань… Ань!

Сомова торопливо спешит на зов:

— Ну, что случилось?

— Слушай, Ань, дай мне что-нибудь одеть, чтобы скрыть эти доспехи.

Сомова недовольно отворачивается, потом снова смотрит на меня:

— Ну, что я тебе могу дать-то?

Я все понимаю, я уже надоела за неделю со своими капризами… Анюте тяжело. Но, что я могу поделать?

— Ну, я не знаю, ну, посмотри что-нибудь, а?

Сомова раздраженно тычет пальцем в направлении моей шеи:

— Что бы эти доспехи скрыть, нужно, как минимум, тулуп и ушанку!

— Очень смешно!

Опять смотрюсь в зеркало и, прижав шарф к горлу, недовольно ною:

— Блин, капец. Если бы ты знала, как там чешется.

Мои руки со скрюченными пальцами взлетают вверх в адском желании поскрести хоть чуть-чуть под чертовым бандажом, а потом обреченно падают вниз… Как же мне надоела моя инвалидность! Анька пытается подбодрить:

— Гош, я не понимаю, чего ты комплексуешь — то. Ну, случилось и случилось, мало ли что бывает с людьми.

Чего тут непонятного… Я не хочу, чтобы на меня смотрели с жалостью, хочу, чтобы все видели во мне обычную Марго. Особенно Андрей.

— Я не комплексую, я не хочу выглядеть уродом!

Снова смотрюсь в зеркало. Капец, что с шарфом, что без шарфа, хрен редьки не слаще. Сомова пожимает плечами:

— Послушай, ну ты же не на свидание идешь.

Как сказать… Мне вовсе не хочется говорить Аньке, что моя цель сегодня не только поликлиника, и я перевожу стрелки на другую тему:

— Да? Я так понимаю, на свидание у нас идет кто-то другой, да?

Игриво подкидываю конец шарфа вверх и тот, воздушно опускаясь, задевает меня по носу, заставляя дернуться назад. Анька возмущенно бурчит:

— Так, Ребров!

Да ладно, чего там конспирацию разводить, а то я не знаю. Чуть поморщившись, протестующе поднимаю руку:

— Так ладно иди, иди сам оденусь.

Сомова с радостью удаляется, а я снова смотрюсь в зеркало и дергаю конец шарфа вниз. Капец, уродство сплошное! Из горла вырывается недовольное рычание и я, беззвучно ругаясь, хватаю себя за горло рукой, демонстрируя огромное желание этого недоделанного терминатора придушить.

— Хрм-м-м-м.

* * *

Всю дорогу в такси, из поликлиники до редакции, нервно гадаю, как там меня встретят после вынужденной разлуки и фантазирую о нашей встрече с Андреем. Конечно, были телефонные звонки от Наумыча, от Мокрицкой… И Люся привозила какие-то важные бумажки и договора на подпись. И тем не менее… Вот, приеду, а в моем кабинете уже Зимовский сидит или еще что похуже.

Но сначала со своим больничным заглядываю на этаж ниже, в бухгалтерию. Обед как раз закончился и девочки на месте. Предупредив финансовый народ, что я еще некоторое время буду недееспособна, поднимаюсь к нам на этаж пешком, по лестнице. Когда прохожу мимо открытой двери женского туалета, оттуда доносятся голоса Людмилы и Галины и то, что они обсуждают, заставляет меня остановиться и прислушаться.

— Интересно и что она им дает?

— Как что? Они в Барселону едут на месяц или больше!

— И что?

— Как что!? Наумыч поставил Калугину условие, что без помолвки он свою дочь не отпускает.

Калугин, помолвка, Барселона, условие Наумыча… Что происходит? Подхожу поближе и вовремя — Галина переходит на громкий шепот:

— Так подожди, Барселона им зачем?

— Ну, не знаю. Там, то ли стажировка, то ли командировка. Да ты у Кривошеина лучше спроси — он про всех все знает!

— Сейчас только у Кривошеина и спрашивать. Как-то все резко происходит.

— Хм… Резко… Егорова на нем давно уже висит.

Мне вдруг становится отчаянно хреново. Как же так… Он же… Мы же… Может это все сплетни? Глаза ужасно щиплет, а я, молча, стою, не в силах отойти от двери туалета. Галина, заметив меня в дверном проеме, начинает гримасничать в сторону Люси, призывая замолчать, и та оглядывается:

— Ой, Маргарита Александровна… У вас все в порядке?

— А?…

Даже не удивилась моему появлению. Видно редакцию сейчас больше всего волнует не выпуск номера или мое отсутствие, а события в семье Егоровых. Неужели у Андрея с Наташей и правда помолвка? Что значит требование Наумыча? И Андрей, как послушный мальчик берет под козырек, что ли? Я вдруг вспоминаю странное увольнение Калугина, его резкое сближение с Наташей и не менее странное возвращение. Приходится платить по долгам? На Люсин вопрос я лишь киваю, слишком погруженная в невеселые думы:

— А? Да, все хорошо.

— Ну, я тогда побежала?

Он быстренько прошмыгивает мимо меня, не оглядываясь. Галя задает тот же вопрос:

— Маргарита Александровна у вас точно все в порядке?

В зеркале вижу свое желтое отражение. И зачем, спрашивается, притащилась? Болела себе и болела. С трудом выдавливаю из себя:

— Да.

— Ну, я тогда пойду?

Я лишь прикрываю глаза в знак согласия — нет сил говорить… Проглотив комок в горле c горечью усмехаюсь:

— Стало быть, Барселона.

Господи, что же ты за человек то такой, даже не заикнулся по телефону ни разу.

* * *

Плетусь к себе в кабинет. Нет тут никакого Зимовского, все лежит на прежних местах, как и лежало неделю назад. Повесив куртку на вешалку, бросаю сумку в кресло и, поправив намотанный на шею шарф так, чтобы полностью скрыть уродливый ошейник, отправляюсь к Андрею. Может быть, он мне все-таки хоть что-то объяснит?! Одно дело заботливо сюсюкать в трубку, справляясь о здоровье и совсем другое вот так — глаза в глаза. Калугин на своем рабочим месте — стоит возле стола, освещенного настольной лампой и перебирает бумаги. Останавливаюсь в дверях:

— Андрей.

Он бросает на меня быстрый взгляд, а потом снова утыкается в бумажки:

— Да?

Я не понимаю его реакции. И это все? Подхожу ближе:

— Как дела?

Еще один взгляд:

— Спасибо, потихоньку.

Его холодность странна и непонятна. Он конечно в курсе моего самочувствия, но, все-таки, мы не виделись несколько дней и можно, хотя бы, для приличия, продемонстрировать радость, даже если ее и нет.

Или он, таким образом, решил дистанцироваться от меня? Сожалеет, что проявил слабость и теперь старается компенсировать равнодушием? Дескать, у меня помолвка с Барселоной, в смысле с Егоровой и не суйся ко мне, не подходи? Не могу в это поверить и уйти ни с чем. Спросить о его матримониальных планах тоже не решаюсь. Растерянно пытаюсь хоть капельку привлечь его внимания:

— А... , м-м-м…, мы когда номер сдаем?

Капец, ну что за бред я несу…

— Во вторник.

— А это, какое число?

Стою, обхватив себя руками за плечи и мне ужасно холодно здесь, с ним, несмотря на водолазку. Калугин, все также не глядя на меня, берет с полки свой ежедневник.

— Сейчас я тебе скажу, по-моему, 23, да 23.

Вообще-то 23 это четверг, но я его не поправляю — мне это по барабану. Андрей бросает на меня быстрый взгляд:

— А что?

— Да так, ничего, просто спросила.

— Угу, понятно.

— Так…, э-э-э…

Замолкаю, не зная, что еще спросить, а он поднимает голову, смотрит на меня, то ли ожидая продолжения разговора, то ли моего ухода. Наверно, все-таки, ухода. Сдаюсь и поднимаю вверх руку, прося прощения, что потревожила. Вздохнув, разворачиваюсь и ухожу, зябко потирая себя за плечи. Такое ощущение, что я тут никому не нужна….

Поеду домой.

* * *

А там, в квартире, долго прихожу в себя, переживая «ледяной душ», устроенный мне Андреем. Он даже будет похолодней пожарного душа в туалете, когда я металась по редакции с метлой. Там, потом, был теплый Андрюхин пиджак согреться и еще его дружеское плечо. Теперь этот пиджак словно из морозильника, а опереться мне больше не на кого… Куда все исчезло… Почему… Еще утром я была полна надежд и иллюзий, теперь не осталось ничего. Ну, не верю я в его чрезвычайную занятость! Тем более на фоне разговоров о помолвке и Барселоне.

Переодевшись самостоятельно, без сторонней помощи, в домашнее — облегающую голубую маечку и брючки, весь вечер сижу в гостиной, жду Аньку, ругаю Калугу с Егоровой и накручиваю себя. Мне нужен собеседник, что бы выплеснуться и выпустить пар, а подруги все нет и нет.

Сомова, наконец, приезжает, довольная до пузырей и с огромным букетом алых роз.

Выхожу ее встречать.

— Давай-ка, подержу.

— О, привет. На!

Взяв цветы в охапку, жду, пока Анюта переобуется.

— Привет, да... Наумыч цветами одарил?

— Ага, кто же еще… А у тебя как?

— По-всякому.

— В смысле?

— Да….На работу заезжала.

Сомова забирает назад свой букет и идет с ним на поиски вазы. Кричит из гостиной:

— И что, без тебя все плохо?

— По-моему, моего отсутствия никто и не заметил. Но это не главное.

— А что главное?

— Представляешь, Наумыч посылает Калугина в Барселону, на целый месяц или два, вроде как на стажировку…. Да не одного, а со своей придурошной дочуркой.

— Ничего себе командировочка… Я бы от такой не оказалась.

Прислонившись спиной к торцевому пилону полок отгораживающих прихожую и сложив руки на груди, наблюдаю, как Анюта возвращается на кухню, наливает в вазу воду из-под крана, а потом тащит ее, вздыхая, вместе с цветами обратно в гостиную:

— Красиво, да?

Нехотя соглашаюсь:

— Да, очень красиво.

Но мои мысли сейчас не о букетах, они по-прежнему бурлят там, в редакции, в кабинете художественного редактора. Я еле дождалась подругу и мне просто невтерпеж высказать все, что я думаю о Калугине.

— Слушай, Ань, я вот вообще, вообще ни хрена не понимаю.

Сомова садится на диван, все еще держа в руках вазу и цветы, а я плюхаюсь на боковой модуль. Анюта ставит вазу на стол и продолжает крутить в руках свой букет, так и эдак, рассматривая его. Никак не налюбуется. Не глядя на меня, она спрашивает:

— Чего ты не понимаешь?

Я тут же вываливаю на нее свое недоумение:

— Ну вот, ты объясни мне, хотя бы, как так можно, а? Сам же отвез меня к врачу, потом привез меня домой, сидел тут, ухаживал, еду готовил, пятки целовал, миловал там, я не знаю….

Наконец, Сомова вставляет букет в вазу и расправляет его. И может мне, наконец, уделить немного своего драгоценного внимания. Я возмущенно продолжаю:

— И что? И все это для чего? Чтобы вот так вот просто взять и улететь с этой дурой в Испанию, да?

— Слушай, ну ты же сама говорила, что он не отдыхать едет, а работать. И потом, для его карьерной лестницы это же ого — го!

Подняв брови, закатываю глаза к потолку — ну, подруга, учудила.

— Слушай Сомова, я тебя умоляю, о какой карьерной лестнице ты вообще говоришь, а? Ты что, думаешь, я ничего не понимаю?

Сомова разводит руками:

— Ребров тебя самого никак не поймешь — то ты говоришь, что ничего не понимаешь, то говоришь, что ты наоборот, понимаешь все!

Судорожно убираю волосы с лица. Вот чего она идиотку то из себя строит? Я не понимаю мутных поступков Калугина, но мотивы семейки Егоровых примитивны как дрова. Сомова продолжает разоряться не по делу, тратя избыток энергии на размахивание руками:

— Уже бы сел и поговорил с ним, наконец. Уже бы тет-а-тет поговорили — Да? Да! Нет? Нет! И разбежались.

Это произносится так бездумно и равнодушно, с разглядыванием своего бесценного букета, что во мне поднимается волна раздражения. Анькин эгоизм меня бесит — кричит, ручками машет и все ни о чем. У нее, с этим своим Борюсиком, совсем крыша съехала, и на меня ей плевать абсолютно…

Я же вроде внятно говорю, человеческим языком — у Калугина семь пятниц на неделе, вот сегодня, например, на меня уродливую, даже смотреть не захотел... А да-да, нет-нет мы уже с ним проходили, и тогда мой вопрос остался без ответа. Мое недовольство достигает предела, и я встаю, желая уйти. Цежу сквозь зубы:

— Спасибо.

Сомова все также беззаботно счастливая, тянется к букету:

— Пожалуйста.

Ухожу спать. Вот и поделилась с лучшей подругой самым насущным.