День за днем (гет)

На следующее утро настроение портится с самого ранья — оказывается, мое вчерашнее самочувствие было вызвано вовсе не природными аномалиями, а совсем наоборот. Капец, и трех месяцев не прошло, а уже в третий раз начинается! И надо же — именно сегодня, когда нужно быть с мозгами, а не с нытьем и соплями. Впрягаю Аньку наводить надо мной красоту — все-таки, лицезреть главного редактора будут на телеэкране тысячи, а это обязывает. Моего же куцего опыта и нервного самочувствия для столь ответственного дела недостаточно.... Сначала совместными усилиями выбираем наряд — с учетом того, что у меня «эти самые дни», сегодня у меня образ строгой бизнес-woman: голубой топик с узкими бретельками и темный костюм — обтягивающий приталенный пиджачок и плотная юбка ниже колен. И еще надену новые туфли. Затем Сомова усаживает меня на край ванны и минут тридцать колдует, без перерыва. Я уже и попу отсидела, и нога у меня затекла, так что периодически еложу на пятой точке, упираясь руками в борт ванны и вытягивая вперед ноги в тапках. А она, злыдня, все чего-то промокает, да трет салфеткой. Наконец, не выдерживаю и, морщась, отвожу лицо в сторону:

— Слушай, может, хватит уже штукатурки, а?

Анька меня не слушает, упорно продолжая припудривать возле носа:

— Так! Закрой рот или сама сейчас будешь краситься.

Приходится заткнуться и, закатив глаза к потолку, помогать Сомику выравнивать тон, кривя рот сначала в одну сторону, потом в другую.

— Ну, вот все.

— Маргарита Реброва

к съемкам готова…. Стихи.

Анька, глядя в зеркальце пудреницы, начинает и себе мазать нос. Недовольно морщусь:

— Знаешь, мне это телевидение до одного места, абсолютно. Мне Наумыча жалко.

Сомова отрывается от процедуры, недоуменно разводя руками:

— А чего это тебе его жалко?

— Ну, это для него так важно... Особенно после последнего ляпа.

— А-а-а, ясно.

Анюта защелкивает пудреницу и вздыхает:

— Ну, что, могу констатировать факт, что выглядишь ты на пять баллов. Ну-ка, встань!

Встряхнув головой, поднимаюсь в полный рост и смотрю на себя в большом зеркале — то одним боком повернусь, то другим. В принципе, нормально, только чего-то не хватает для праздничности. Может клипсы нацепить? Анька, обозрев свои труды, удовлетворенно кивает:

— Отлично.

Отвернувшись от зеркала, с сомнением смотрю на подругу:

— Слушай, Сомова, может мне уши проколоть? А то эти клипсы спадают постоянно.

Анька смотрит недоуменно, а потом всплескивает руками:

— Зачем?

Дурацкий вопрос. Естественно, чтобы серьги носить. Повышаю голос:

— А зачем женщины прокалывают уши?

— Слушай, зачем женщины прокалывают уши, я знаю.

Потом тычет в меня пальцем:

— А зачем тебе, непонятно!

Удар, как говорится ниже пояса. Даже кровь бросается мне в лицо…. Вот, какая же, иногда, она стервозина… Ее не поймешь. — то долбит, решай, женщина ты или мужчина, в конце концов, и тут же одергивает — куда ты, дескать, со своим мужицким рылом в наш бабий ряд? И еще при этом про любовь к Калуге заливает — не стесняйся, ори на всю редакцию, мужчинка, не скрывай свои мужицкие чуйства! Обиженно разворачиваюсь и ухожу бормоча:

— Так, с тобой разговаривать, себя не уважать.

Сомова тут же начинает отрабатывать назад:

— Между прочим, эта была шутка.

Звучит неубедительно. Что-то в ее морде никакого юмора при этом не наблюдалось, как и теперь. Интересно, с сексологом они, случайно, не перетерли занимательный вопрос — если одному мужику снятся с четверга на пятницу объятия другого мужика — сбудется или нет?

— Кстати, вот тебе новая тема для эфира «Зачем мужики прокалывают уши». Дарю!

Сомова недовольно кривит рожу:

— Мерси.

В общем, расстаемся с ней не в самом радужном настроении друг от друга.

* * *

Уже в лифте, в редакции, меня застает звонок на мобильник — Сомова дозрела еще раз извиниться.

— Марго, ну ты прости меня, пожалуйста.

— Ладно, Ань, проехали.

— Ну подожди, я правда — ляпнула, не подумав.

Тем хуже, значит, ты мне еще и врешь. Думаешь одно, а говоришь другое. Но тайное, как известно, рано или поздно становится явным. Лифт добирается до этажа, радушно раскрывает двери и я, развернувшись к выходу лицом, выскакиваю наружу:

— Все извини, я уже отключаюсь.

— Ты на работе?

— Да, я уже на работе.

Ошарашено иду мимо людей с огромными телекамерами в руках… Причем направленными на меня! Настороженно здороваюсь, оглядывая жмущийся к стенкам народ:

— Доброе утро.

Люся со своего места задорно голосит:

— Доброе утро, Маргарита Александровна!

Чего это с ней? Боязливо оглядываюсь. Эти вокруг и есть телевизионщики?

Людмила шепчет:

— Не пугайтесь, нас уже снимают.

Обстановка, скажем так, нетривиальная. Не успела приехать и сразу с корабля на бал.

— Неожиданно… Привет, Люсь, а для меня что-нибудь есть?

Людмила вертится на месте и так и сяк, успевая при этом еще и лучезарно улыбаться:

— А-а-а, сейчас.

Суетливо ищет, а обнаружив пару писем, демонстративно декламирует, отвернувшись к ближайшей камере.

— Это ваша почта!

Кому она говорит — то? Не мне так точно. Прямо цирк Шапито. Оператор недовольно комментирует:

— Так, девочки, старайтесь не смотреть нам в камеру.

Да я вроде и не смотрела. Переспрашиваю у оператора:

— Это вы мне?

— Нет, секретарше.

Люся тут же снова лезет в камеру:

— А вообще-то, секретаршу зовут Людмила.

Пока они там бухтят между собой, просматриваю письма и краем уха слушаю их разговор.

— Ну и отлично, Людмила, постарайтесь быть непосредственной.

Над ухом раздается громкое:

— Доброе утро, Маргарита Александровна.

Аж вздрагиваю от неожиданности и испуганно оглядываюсь. Любимова и Мокрицкая… Проорав хором, эти две петрушки на меня не смотрят, а уставились, с деревянными улыбками, в соседнюю телекамеру. Удивленно поводя головой из стороны в сторону, ухмыляюсь:

— Ух ты, какой теплый прием.

Эльвира, повернувшись к объективу, c натянутой улыбкой произносит:

— Я уже подготовила финансовый отчет по предыдущему номеру, и он у вас на столе.

У кого у вас? Это она кому сообщает? Вот кукла безмозглая. Пытаюсь с ней по-человечески:

— Спасибо, Эльвира Сергеевна.

Косясь в камеру, Мокрицкая сует мне в руки какую-то бумажку:

— И еще посмотрите вот это.

С любопытством разглядываю Эльвиру и жду, что на нашем представлении следующим номером. А следующим тоже интересно — Валик пытается увести Любимову в сторону, а та, идиотски улыбаясь, отнекивается.

— Галь, можно тебя на минутку?

— Нет, я занята, хи-хи.

— Чем это ты занята?!

Он чуть уводит ее в сторону и там они переходят на невнятное шипение. Углубляюсь в просмотр Эльвириного послания. Туфта какая-то. Любимова с Кривошеиным повышают голос:

— Это тебе заняться нечем! Ходишь за этой камерой, как…

— Я повторяю тебе — свалил отсюда!

Она быстренько возвращается на прежнее место, елейно улыбаясь:

— А так что, Маргарита Александровна, как там насчет нашей фото сессии?

Отрываюсь от бумаг и ошарашено смотрю на Любимову, уткнувшуюся в телекамеру. Какой фото сессии? Это она кому говорит? Дурдом «Ромашка» на выезде.

* * *

Телевизионщики лезут везде — даже на оперативку, которую Егоров созывает буквально в 10 утра. Вернее на имитацию оперативки — собираются, конечно, все без исключения и даже изображают кипучую деятельность, только все это фигня и шило, специально для людей с телекамерами. Устроившись у окна, сложив руки на груди, наблюдаю, как народ старается и выделывается — лишь бы попасть на экраны ящиков. Сначала нам представляют бригаду из Останкино — Вадим, Владимир, Сергей, парочка Александров. Потом предлагают устроить мозговой штурм по поводу будущего номера. Получается не штурм, а хаос…. Во главе стола, естественно, лучезарно улыбается Каролина, рядом с ней сидит Зимовский, а по другую руку, склонившись, стоит и улыбается Эльвира. Егоров что-то обсуждает с Андреем, а Валик с Галиной, с бумажками в руках, топчутся у стены и тоже ждут момента погромче вставить свое слово. Все говорят и говорят, абсолютно не слушая друг друга, размахивают листками бумаги и красуются перед камерами. Театр-буфф, да и только — видимость жизнерадостной рабочей обстановки. Каролина, что-то вещает жизнеутверждающее, но ее никто не слушает, а деловая Любимова, подсуетившись выхватывает у нее из рук один полупустой листок и меняет на другой. И при этом, идиотски заглядывая в объектив телекамеры. Смотрю, как Валик тоже хочет влезть в экран, приборматывая и улыбаясь деревянной гримасой. Все счастливы и смеются, одна я лишняя на этом празднике жизни. Хотя стараюсь подыгрывать. Доволен Наумыч, счастлива Каролина, в восторге Любимова с Кривошеиным. Я же скептически слежу за процессом — телезвездой стать никогда желания не было, тем более в женском образе. Да и самочувствие, с утра, не располагает к восторгам.

* * *

Когда, наконец, Егоров заканчивает свой цирк и разгоняет клоунов с арены по рабочим местам, вздыхаю с облегчением и, прихватив из сумки сменную запчасть и влажную салфетку, отправляюсь в дамскую комнату. Как же меня задрало это туловище! То одно у него, то другое, совсем Игорек превратился в бабу... На обратном пути, в коридоре, когда возвращаюсь к себе, затюканый смурными мыслями и кислой физиономией на лице, меня окликает Андрей:

— Марго!

Оглядываюсь.

— Марго, подожди, пожалуйста.

— Ну, жду!

Калугин торопливо нагоняет меня, цепляя за локоть, и дальше идет рядом, чуть позади.

— Нам надо поговорить!

Мое пятничное неудачное признание, вызвавшее бегство Андрея и нынешнее состояние души и тела, не слишком располагают к разговорам, и я пытаюсь избежать новых объяснений. Ни к чему они сейчас — не место и не время! Наговорю, черт чего, потом буду жалеть. Хмурю брови и пытаюсь ускорить шаг:

— М-м-м…Мы только и делаем, что разговариваем. Работать надо!

— Маргарита!

Андрей крепче сжимает локоть и приходится остановиться.

— Я тебя прошу!

Его настойчивость заставляет смягчиться:

— Что?

Калугин мнется и сопит, смотрит куда-то в сторону, потом начинает:

— Ты когда вчера разговаривала по телефону и сказала что…

Я? Вчера по телефону? Наверно разговаривала… Я все время, с кем-нибудь, разговариваю.… В упор смотрю на его губы. Я не могу на них спокойно глядеть, меня словно тянет к ним. И на ресницы не могу, и в глаза не могу… Все отходит на второй план и я вдруг понимаю — он сейчас скажет что-то важное, самое важное… Что-то внутри екает и я подаюсь ему навстречу. Ну!

Но он лишь мямлит, не смея посмотреть мне в глаза:

— Ну, что ты, влюблена… Ты меня имела в виду или как?

Я? Вчера так сказала по телефону? Кому? Наконец, доходит — это он про мои пятничные вопли в трубку. Ну, Сомова…. Но меня интересует другое — почему вдруг сейчас возник этот странный вопрос, и я пытаюсь поймать взгляд Калугина:

— Андрей, какая тебе разница?!

— Есть разница, если я спрашиваю.

Что-то долго она появлялась, только на четвертый день. Может, что-то случилось? Может, он поссорился с Наташей? Не хочу себя тешить надеждой:

— Так…

Бросаю взгляд по сторонам, не слышит ли кто.

— Калугин, если ты подслушал телефонный разговор — это не значит, что я обязана перед тобой отчитываться.

Андрей улыбается:

— Значит это все-таки я, да?

Нет, я не могу повторить то, что сказала тогда. Все внутри меня протестует.

— Что ты?

Смотрю ему в лицо. Я верю ему, и не верю. То мне кажется, что он замутил с жениховством с Наташей лишь затем, чтобы вернуться в редакцию, после кульбита Наумыча с Верховцевым, и все жду, когда он прекратит этот роман, то наоборот, начинаю сомневаться, что интересую его — так он нежен с Егоровой и холоден со мной. Он ничего больше не говорит мне о своих чувствах, а я не в силах произнести слова о любви к мужчине первой. Да, я знаю, женщины борются за мужчин и бывают даже в этом агрессивны. Но я не могу так. Не могу! Я помню, кем я был, и делать этот шаг первым…, первой, мне претит, хоть на куски режь. Слова рвутся из груди, но застревают на языке. Уж лучше бы он меня просто поцеловал, чем выпытывал что я, да как я.

— Марго, ну хватит уже, мы с тобой воду месим в ступе просто.

Ну, вот что ты от меня хочешь, а? Если сам ни в чем не уверен и все сильнее увязаешь в объятиях Егоровой. Подняв скептически брови вверх и наморщив лоб, усмехаюсь:

— Абсолютно, согласна! Предлагаю закончить это бессмысленное занятие.

Повернув голову, вижу одного из телевизионщиков и зову его:

— О, Вадим, можно тебя на минутку?

Беру его за локоть.

— Вообще-то, я Владимир.

Да мне по барабану.

— Э-э-э… Да?…. Извини. Мы тут как раз обсуждаем обложку к следующему номеру. Может, хотите подснять?

Сцепив пальцы у живота, смотрю то на этого Владимира, то на Калугу. Телевизионщик заглядывает в свой блокнот.

— Сейчас... Честно говоря, материала у нас уже под завязку. Хотелось бы, какой-нибудь, рабочий процесс.

Так это то, что нужно!

— А-а-а…Оу!

Широко раскрываю глаза, и делаю губы баранкой.

— Это сам бог велел!

Смотрю на Калугина:

— Вот Андрей, он у нас художественный редактор, у него прекрасная команда, они сейчас делают верстку. У них, там, снимай — не хочу!

Убедительно касаюсь руками до груди сразу того и другого:

— Все! Удачи!

И быстренько ретируюсь к себе в кабинет. Распахнув дверь, тороплюсь к окну, на ходу извлекая мобильник. Быстрее позвонить Сомику! Устроившись у окна, открываю крышку телефона и, приложив мобилу к уху, приглушаю голос:

— Алло, Ань.

— Да, я слушаю.

Какая-то она напряженная.

— Что у тебя с голосом?

— Да, я просто в процессе.

Не знаю, с чего начать и бестолково топчусь возле стола.

— В каком процессе?

— Я готовлю пиццу. Вот, придешь, устроим праздник живота.

— Слушай Ань у меня и так вся жизнь сплошной праздник.

— Судя по интонации у нас опять проблемы, да? Подожди, дай-ка я угадаю. Наверно Каролина пробила Наумычу голову дыроколом, да? А нет, стой, может быть Калугин сделал Наташе предложение, да?

— Ерничать я тоже умею! Ты хоть понимаешь, что я даже рядом с ним не могу находиться?

— А что случилось? От него дурно пахнет?

— Так, Сомова.

— Что? Ну, извини, извини… Ну, больше, я не буду.

Наконец, решаюсь:

— Я не знаю, как дальше буду скрывать.

— Что, скрывать?

Я замолкаю на секунду, а потом выдавливаю из себя.

— Что я…, люблю его!

— Ха, да что там скрывать, то! Это надо быть слепым и глухим, чтобы этого не видеть.

В том то и дело. Мне бы самой понять — не видит или не хочет видеть. Но и сдерживаться все труднее… У меня коленки слабеют и в мозгах туман, когда он рядом.

— Ань, ты что, не понимаешь — он подошел и в лоб у меня спросил.

— Что, спросил?

Про него я говорила или не про него.

— Слушай, Сомова, ты иногда бываешь невыносимой …

Практически, выпытывал, что я к нему чувствую.

— Что, что… влюблена я в него или нет?!

— Ха, ну, вот видишь, значит, он не слепой и не глухой — уже хорошо.

Смешно ей… Вот, для чего ему все это надо? Чего он хочет? Почему сам ничего не говорит? Почему не бросит эту дуру безмозглую, если любит меня? «Все остальное, Наташенька, вечером»...

— Ань, что мне делать, а?

— Что тебе делать, я тебе уже посоветовала. Все что можно было посоветовать — я сказала.

Советовала, только это ничего не изменило... Я орала про любовь на всю редакцию! И, как оказалось, он все слышал и все понял… И через три дня дозрел подойти «уточнять». Капец!

— Спасибо! Ты мне очень, помогла.

Раздраженно захлопнув мобильник, швыряю его на стол. Посоветовала она…. Мне что, теперь, на всю страну проорать, что я в него влюблена? Покачав головой, иду к двери и поплотнее прикрываю ее — пусть дальше развлекаются без меня. К тому же этот Владимир говорил, что у них материала уже на полную катушку… Надеюсь, после обеда, они свалят и можно будет поработать.

* * *

День выдается суетливый до позднего вечера. При этом, оказывается, нас будут показывать по ящику уже сегодня, в 22.00. Так что, пока добираюсь до дома, пока переодеваюсь и принимаю водные процедуры, пока Сомова накрывает на стол на скорую руку, как раз наступает время зрелищ и хлеба, и я усаживаюсь перед телевизором. Забираюсь с ногами на диван и пялюсь в экран, обхватив руками согнутую в колене конечность. Рядом пасется Фиона — то ли поесть хочет, то ли посмотреть на меня по ящику, не знаю. Свет торшера освещает угол комнаты уютно и таинственно — интересно, что же нам сейчас покажут? Какие мы со стороны? Минутная стрелка на часах отсчитывает последние деления, а на экране, по-прежнему, бушуют сериальные страсти «Папиных дочек». Тем не менее у меня все к просмотру готово, не хватает только Аньки радом.

А, вот и она — тащит из кухни широкое блюдо и ставит на столик:

— Ну, вот и обещанная пицца.

Не отрываясь от экрана, ворчу:

— Ну, где ты ходишь, давай уже быстрей, начинается все!

Сомова присаживается на боковой модуль дивана и бухтит недовольно:

— Нормально! Это что, вместо благодарности, да?

Да, ладно, перетрудилась она — разогрела в микроволновке приготовленную днем пиццу. Не отрываясь от экрана, примирительно поднимаю руку вверх:

— Тихо, тихо, тихо!

Две минуты до десяти, но реклама все никак не кончится. Наконец, запускается заставка студии «MEDINA» и говорящая голова ведущего дает вводную:

— «В этом известном глянцевом издании работает большое количество людей. Людей разных, по-разному одаренных. Практически каждый день эти, несомненно творческие люди, делают одно общее дело. Что мы можем сказать об их работе? Мы, конечно, можем взять свежий номер журнала, полистать его и выставить свою внутреннюю оценку. Но достаточно ли нам вот этой стопки глянцевой бумаги, чтобы понять, насколько сложен этот механизм? Механизм, где все выстроено на человеческих взаимных решениях. Что же скрывается за кулисами этого глашатая гламура? На каких тросах держатся эти пышные занавески?»

Мы с Анютой внимательно смотрим на экран. Что ж, начало завлекательное. Ведущий преданно глядит нам в глаза и продолжает:

— «Насколько эти люди соответствуют тому, чего они рассказывают нам со страниц своего журнала? Но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем слушать чужие сказки. Внимание на экран! Что-то вас удивит, а что-то возможно и шокирует».

Стартует непосредственно репортаж из редакции и начинается он, конечно, с Люси, сияющей в камеру улыбкой и яркой алой блузочкой:

— Привет всем, это издательство «Хай файф», «Мужской журнал». И я хотела бы сегодня пригласить, то есть…, что это…

Сидя по-турецки перед экраном, с улыбкой смотрю на сбивчивое волнение "лица нашего издательства".

— Извините, у меня сегодня что-то с языком.

Забавно. Идут кадры текущей суеты, и вдруг камера врывается в кабинет Наумыча, где он буквально шипит на Каролину:

— Ну чего, все правильно, развела тут, понимаешь ли, деятельность. Привыкла деньгами голубей кормить!

— Что правильно и вообще, как ты меня назвал? …Сам ты, шея! Шея.

— Каролина не начинай!

— Ой, а чего же ты не сказал, что сидишь на этой шее и ноги свесил?

— Я сижу?

— Да, сидишь!

— Ладно.

Камера возвращается в холл, бродит по закоулкам. А вот Валик, возле компьютера, выговаривает что-то Галине. Она защищается:

— Говорю тебе, я сохраняла

— И где?

— Да откуда я знаю, где?

— Слушай Галь, если ты ворона, то так и скажи. А из меня тупицу делать не надо!

— Да ты давно сделанный.

Смотрю на экран, разинув рот: надо же такое поймать — про Егоровых и про Любимову с Кривошеиным. Чувства сменяются на лице, одно за одним….

А вот опять Егоров с Каролиной.

— Что ладно?

— Ладно… Перестань дергать меня. Как я тебя должен называть — королева бала? .Ты в этом деле, как свинья в апельсинах. Хватит, хватит… Завалила один номер — все! Больше я тебе не дам!

— Да кто тебя спрашивать будет.

— Так, Каролина, не начинай я тебе говорю.

— Чего не начинай? Ты думаешь, я тебе доверю дело моего отца? Чтобы ты сюда проституток толпами водил?!

Захлопываю рот — я в отпаде. Такое и на всю страну!

— Все это я миллион раз слышал, я даже обсуждать это больше не хочу.

В шоке смотрю, как Егоров заткнув уши, уворачивается в сторону, а его жена продолжает бегать за ним и орать:

— Ты дурак, Егоров! Урод! Толстый лысый дурак. Я сегодня четко поняла, что ради своей похоти ты готов отказаться от всего. Но, запомни — ты у меня ни черта не получишь, вообще — ни денег, ни дома, ни журнала!

Полный капец. Наумыч орет в ответ:

— Мой журнал, понимаешь, мой!

— Да? Для суда звучит неубедительно.

— Это мой журнал, мой журнал!

Прикрыв глаза рукой, качаю головой. Тихий ужас. Когда вновь смотрю на экран, там уже Зимовский выглядывает из кухни, с чашкой в руке:

— Ну что юноша, как тебе наши курицы?

Слышится голос Кривошеина:

— Какие курицы?

— Ну как… Все — Люся, Эльвира, Галина: видал, как расфуфырились?

А вот и сам Валик:

— Ну, так все хотят в ящик... Звезды, блин!

— Ага, потухшие…

Они оба ржут.

— С нашими клушами, только немецкие фильмы снимать с сантехниками и дворниками…, хе-хе. О ja, ja… Das ist fantastisch… О naturlich, naturlich, ja…

Антон ехидничает:

— Да ты прав. Кстати, у Эльвиры это неплохо бы получилось, у нее к этому делу талант.

— Актерский?

— Партнерский!

— Ха… Да, что есть…

Он что-то невнятно говорит, и я не разберу.

— Да, юноша, ты у нас, по-моему, Любимову…, фьють…, окучиваешь, так что… Или эта кукла уже надоела?

— Эта кукла, между прочим, такие вещи вытворяет!

— М-м-м...

Пошляки… На экране вдруг вижу себя с Калугиным… Капец, этого только не хватало! Сомова лыбится, оглядываясь на меня, а мне сейчас не до смеха. Представляю, что сейчас будет! Вот, засранцы, как это они так, незаметно все сняли.

— Ты, когда вчера разговаривала по телефону… Ну, ты сказала, что ты, в общем, влюблена… Ты меня имела в виду?

Наташка наверно Андрея катком переедет — когда это он типа успел подслушать мои признания. Она же все время пасет его, ни на минуту от себя не отпускает — да мы практически и не пересекаемся. У меня на экране тоже видок тот еще — сразу понятно, что рыльце в пушку, хоть и отнекиваюсь.

— Андрей, какая тебе разница.

— Есть разница, если я спрашиваю.

— Так, Андрей, если ты подслушал телефонный разговор, это не значит, что я обязана перед тобой отчитываться.

Вижу на экране довольное лицо Калугина:

— Значит, это все-таки я, да?

Наташка его точно прибьет.

— Что ты?

— Марго, ну хватит уже. Мы с тобой воду месим в ступе просто.

С этим кино никаких нервов не хватит. На меня срочно нападет жор, и я тянусь за куском пиццы, а потом отправляю его в рот…. А вот уже камера в моем кабинете, я стою спиной и разговариваю по телефону:

— Ерничать я тоже умею. Ты хоть понимаешь, что я даже рядом с ним не могу находиться!... Так Сомова… Я не знаю, как дальше буду скрывать. …, что я…. Люблю его!

От стыда и смущения кусок лезет у меня не в то горло, и я закашливаюсь. Все, мне кратны — Калугин теперь знает и мне не отвертеться, Егорова тоже знает…. И что мне делать? Как теперь поступит Андрей? Надо же, вот так вот, на всю страну объявить! Прокашлявшись, снова смотрю на экран. Там в зале заседаний Каролина в объятиях Лазарева.

— Константин Петрович, нельзя так подкрадываться сзади.

— Оставь Константина Петровича, просто Костя.

— Тихо, тихо, ты что, с ума сошел? Мы же в офисе!

— Каролин. Ты выглядишь измученной, это из-за развода, тебе надо расслабиться.

— Расслабишься…, когда кругом люди с камерами.

— А у меня в номере нет камер.

— Костя!

— Я приглашаю тебя… Только до утра.

И снова холл редакции, и снова суета.

* * *

Передача заканчивается, а я продолжаю понуро сидеть на диване, скрестив по-турецки ноги. Мысли о появлении на работе и встрече с Андреем, о косых взглядах и бесконечных сплетнях меня убивают. Я не очень верю, что мое признание действительно что-то изменит в лучшую сторону, наверно станет только хуже — Егорова, вполне обоснованно будет наезжать и брызгать слюной, Наумыч смотреть с подозрением, а Калугин избегать и шарахаться....

Сомова, щелкнув пультом, выключает телевизор, а потом тихо сидит рядом, теребя подбородок и посматривая на меня. Нервно изломав все пальцы, наконец, спрашиваю:

— Слушай Ань, может мне завтра на работу не ходить, а?

Бросаю на нее взгляд, но поддержки не нахожу.

— Да? А, по-моему, как раз завтра, у вас будет там очень интересно.

Ну-у-у..., может быть действительно всем завтра будет не до меня. Вздохнув, уныло соглашаюсь:

— Да уж…, уроды редкостные.

— Ты про кого?

Недоуменно смотрю на нее:

— Про телевизионщиков, про кого еще?

Качаю возмущенно головой:

— Такая подстава.

Всех дерьмом измазали и прополоскали… Что теперь будет и как — непонятно. Сомова лишь пожимает плечами:

— Да? А, по-моему, они молодцы!

Чего-то я не поняла ее радости. Все трещит и рушится, и они при этом молодцы? Смотрим друг на друга.

— Ты сейчас серьезно?

— Вполне. Ну, если бы они не показали это, вы бы никогда друг другу это не сказали в глаза. А так…

Она чешет затылок:

— Вообще, можно сказать спасибо.

Ну не глупость ли? А как же худой мир лучше доброй ссоры? А как теперь друг другу в глаза смотреть? Возмущенно тыкаю в Аньку пальцем:

— Да вот когда они, то же самое, напишут про ваше радио, вот тогда ты их отблагодаришь, в прямом эфире!

— Угу.

На столе начинает трезвонить оставленный мобильник. Кого это на ночь глядя? Беру в руки, смотрю на дисплей, а потом испуганно оглядываюсь на подругу:

— Это Калугин!

Хмыкнув, та поднимается с дивана:

— Кто бы сомневался.

Я боюсь с ним разговаривать, боюсь сделать решительный шаг. Мне нужна поддержка и силы. И я почти кричу Аньке, не отпуская ее:

— Ты куда?!

А телефон продолжает звонить и звонить.

— Ну, поговори с человеком.

— А о чем я буду с ним разговаривать?

Сомова складывает тарелки на столе, желая унести их на кухню мыть. Она укоризненно смотрит на меня, бестолочь:

— Об увиденном! Давай.

И уходит… Провожаю ее обреченным взглядом, а потом, тряхнув головой, со вздохом, открываю крышку мобильника. Мой голос звучит неуверенно и испуганно:

— А… А…. Алло.

— Алло, Марго, привет.

— Привет.

— А-а..., не разбудил?

— Заснешь, тут.

Сердце стучит, и я жду всего чего угодно — от слов о любви, до слов о сочувствии и нелюбви. И боюсь того, и другого.

— Я хотел сказать тебе, чтобы ты не переживала насчет передачи.

Горечь подступает к горлу. Все ясно... Слов любви не будет. Он просто звонит успокоить меня насчет Наташи. Я понимаю, что стала причиной их размолвки и пытаюсь придумать слова, которые ему помогут.

— Андрей, я хочу объяснить. Они вырвали мои слова из контекста. Я совсем другое имела в виду.

— Ты что оправдываешься?

— А я не оправдываюсь. Мне просто показалось, что у тебя из-за этого могут быть проблемы с Наташей.

— Ну, я думаю, что Наташа взрослая девочка, и она все поняла.

Сердце снова начинает учащенно биться и горечь отступает — что-то между ними действительно произошло, но что? И что будет делать Андрей? Про Егорову говорить не хочу — поняла и поняла.

— Ну и слава богу.

Помолчав, Калугин спрашивает:

— А как тебе вообще передача?

— Да жесть, конечно. И как это они вообще все снимали? Вроде бы все время были на виду… Особенно эта последняя сцена, с Каролиной.

— Марго.

— Что?

— Ну…, может быть, ты мне сейчас скажешь?

Еще раз повторить? В третий раз и вот так вот, без подготовки? В голову вдруг лезет «Как… Как мужчина мужчине» и слова застревают в горле. Нервно трясутся руки и бегают глаза, пытаясь за что-нибудь зацепиться.

— Что я тебе сейчас должна сказать?

— Ну…ф-ф…, твои слова, я все правильно понимаю или нет?

Замираю… А ведь он мне так ничего и не сказал — ни про свое чувства ко мне, ни про свои отношения с Наташей. Ни тогда, в кабинете, ни сейчас…. А ведь это для меня самое главное! Самое главное для решения. Оно ломает все — мое прошлое, мое настоящее, мое будущее! И его планы, кстати, тоже.

— А, даже если ты правильно понимаешь, что дальше?

Он будто выдавливает из себя:

— Я…, я не знаю.

Горький комок снова подкатывает к горлу. Вот именно, что ни-че-го.

— Что ты не знаешь? У тебя есть невеста, ты что, ее бросишь?

Затаив дыхание жду ответа. Вслушиваюсь в шумы в трубке, пытаясь уловить хотя бы намек на шепот … «Да… Да, потому, что люблю только тебя». Но шепота нет, Калугин молчит, секунда за секундой…. Как мужчина мужчину, хоть и бывший, я его понимаю — он долго шел к своей цели и отказываться теперь, когда она близка, наверно глупо. Даже из-за любви к строптивой тетке. Не для того он затевал всю эту лабуду с семейством Егоровых, чтобы вот так вот, махая шашкой, отступить. На меня наваливаются усталость и пустота — вот все и прояснилось.

— Вот то-то и оно. Спасибо за звонок, спокойной ночи!

Он продолжает молчать, и я захлопываю крышку мобильника, а потом выдыхаю с шумом воздух, сбрасывая накопившееся напряжение.

— Фу-у-ух.

А потом заглядываю на кухню к Аньке. Та стоит, склонившись над раковиной, и моет посуду.

— Ну что, все слышала?... "Скажи ему, скажи ему, самой легче станет"… Сказала! Легче — не стало. И что дальше? И ни-че-го!

Анька лишь сильнее склоняется над раковиной, показывая мне спину, и пожимая плечами.

— Все! Я — спать.

И ухожу.