День за днем (гет)

Утром вяло завтракаю, пряча от Аньки глаза. Что на меня ночью нашло — не знаю. Наверно, это был не я. Или я? «О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух»… Женский организм — великая загадка. В прошлые месячные стонал и охал почти неделю, а в этот раз, уже на второй день, ударился в другую крайность.

А сейчас чувствую себя совершенно разбитым и не в своей тарелке, хотя внешне все как всегда — и одет, как обычно (брюки, светлая блузка с короткими рукавами и в вертикальную полоску), и причесан, как обычно — то есть просто с гладко приглаженными распущенными волосами.

Когда выхожу в редакции из лифта, пытаюсь изобразить из себя бизнес леди — решительная походка, на плече сумка, в руках портфель. И тут же настороженно и испуганно кручу головой — жду насмешливых взглядов и слов… Иду через холл мимо секретарской стойки, где толкутся Люся, Галя и Коля. Чуть торможу, чтобы поприветствовать:

— Доброе утро.

Они отвечают хором:

— Доброе утро.

Иду мимо кухни, вижу там Андрея с чашкой в руках и испуганно улыбаюсь:

— Доброе утро.

Калугин со стуком ставит чашку на стол и, не глядя на меня, молча уходит. Огорченно смотрю ему вслед. Все-таки, в душе, я надеялся, на Анькин опыт: «Стандартная ситуация — ну, не выдержал мужик, переусердствовал, проявляя чувства, получил соответствующий успокаивающий ответ по морде... Он уже наверняка очухался, осознал свою оплошность и завтра попросит прощения».

Наверно, нужно подождать. Во-первых, Андрюха добрый и долго злиться не умеет, во-вторых, столько раз намекал на свою любовь, а любовь она ж многое прощает.

* * *

День проходит бестолково. Дела, конечно, есть, но я все жду и жду, когда Андрей придет мириться, а он почему-то не идет и не идет. А уже на часах четвертый час! Начинаю злиться — четвертый час уже, а он даже в мою сторону не смотрит.... Тоже мне влюбленный Ромео, дали ему, видите ли, пощечину. Ходит по редакции с обиженным видом, будто это я к нему целоваться полез на сцене, а не он ко мне. Вот и сейчас, стою возле окна, смотрю сквозь жалюзи и злюсь. И на него, и на себя. Вот что это я сегодня ночью вытворял, а? И все из-за него!

Слышу, как за спиной скрипит открывающаяся дверь и шаги:

— Маргарита Александровна, вот, пожалуйста, посмотрите, это срочно.

Маргарита Александровна? Даже не оборачиваюсь:

— Андрей Николаевич, вы что, не видите, что я работаю?

— А, ну, я вообще-то тоже не на дискотеку пришел, надо отобрать вариант для типографии. Здесь десять, отберите три, если вас не затруднит.

Разворачиваюсь к нему лицом к лицу:

— Не затруднит. Только я сначала закончу свои дела, а потом займусь вашими.

— А это не мое дело.

Он оглядывается на дверь.

— Это дело всех и там, между прочим, люди простаивают.

Вот, говнюк! Накопившийся во мне за эти часы псих лезет наружу, и я взрываюсь:

— А надо все делать вовремя, чтобы люди не простаивали.

Калуга лишь кивает. Я добавляю:

— Еще вопросы есть?

С обиженным видом он отворачивается и уходит, на ходу бросив:

— Нет.

— И стучаться надо в кабинет начальству!

— Обязательно.

Я то дура жду, что он мириться придет, прощения просить, а он…

— Капец, козел.

Разочарованно выдыхаю:

— Фу-у-ух.

Меня переполняют унылые мысли, и я пытаюсь отогнать их, заняв голову и руки работой. Усевшись в кресло, беру оставленный Калугой на столе диск и, вынув его из пакетика, загружаю в ноут. Пока диск шуршит, загружаясь, прислушиваюсь к включенному через комп радио, где заканчивается музыка и Анькин голос начинает грустно вещать: «Иногда в жизни бывают ситуации, когда нас обижают самые близкие люди. Люди, которых мы любим». Вылезаю из кресла и, сунув руки в карманы, иду к окну. «И практически всегда, наша первая реакция — злоба. Уколоть, обидеть в ответ, сделать любимому человеку больно, мы считаем это нормальным, мы считаем это ответной реакцией на раздражение. Становится ли нам от этого легче?»

Может быть, именно этим и объясняется его реакция? Заслужил пощечину, теперь хочет уколоть и сделать мне больно? Потому, что любит. Наверно, все так и есть. Зря я сорвался. Наоборот, может быть, будь я с ним помягче, и он повел бы себя по-другому? Смотрю сквозь жалюзи на проезжающие машины, бросаю взгляды в сторону открытой двери. Мне хочется сделать шаг навстречу и помириться с Андреем.

Снова присаживаюсь к столу, на скорую руку просматриваю фотки. Хорошо, что диск перезаписываемый и можно лишнее, без хлопот, удалить. Оставив несколько пригодных вариантов, вытаскиваю диск из дисковода и под предлогом рабочего процесса иду к Андрюхе в кабинет. Иду с пальмовой ветвью мира. Надеюсь, он будет в одиночестве, и мы спокойно поговорим... Чуть встряхнув головой, решительно вхожу в кабинет… Не тут-то было, рядом с ним толчется Егорова, и они о чем-то спорят. Увидев меня, Калугин торопливо поворачивается к Наташе:

— ОК, во сколько надо быть?

Егорова тут же расплывается в довольной улыбке:

— В девятнадцать ноль ноль.

— Я понял.

Очередное свидание? Похоже все мои мозговые построения — пустое фуфло. Все не так, как мы с Анькой напридумывали.

— Я не помешаю?

Калуга, растянув в улыбке рот, качает отрицательно головой, а Наташа оборачивается в мою сторону:

— Здрасьте, Маргарита Александровна.

Поднимаю вверх руку с диском:

— Я посмотрела ваш диск, Андрей Николаевич.

Протягиваю его Калугину и тот охотно забирает:

— С удовольствием или…?

— Ненужные снимки я удалила. Будут вопросы — обращайтесь.

— Хорошо, обязательно.

Чувствуя на себе победный взгляд Егоровой, разворачиваюсь и возвращаюсь к себе в кабинет. Ни хрена он не влюбленный. Какая же Анька наивная и романтичная. «Это же ваш первый поцелуй, можно сказать. Парень рвался к этому два месяца и сорвал свой бонус…, который с лихвой перекрывает все мелкие минусы. Уверена — завтра он, к тебе, припрется с цветами!». Не припрется. Видимо, не произвел первый поцелуй на Андрея Николаевича абсолютно никакого впечатления. Похоже, ему все равно с кем сосаться... Обиженный кобель, которому обломилось, и он побежал к проверенной сучке!

* * *

Еле досиживаю до конца рабочего дня, а потом тороплюсь уехать — нет желания провожать сладкую парочку на их свидание. Анюта уже дома и пока я смываю раскраску и переодеваюсь в белую майку и треники, накрывает ужин на стол. Когда прихожу в гостиную, на столе, на салфеточках, уже стоят тарелки с жареным мясом, зеленый салат, блестят бокалы, темнеет откупоренная бутылка белого вина. Обстановка практически романтическая — вокруг полумрак, только свет торшера и бра на стене.

— Как на работе?

— Да нормально на работе. Ничего нового.

— Совсем ничего?

Пожимаю плечами:

— Ну-у-у... Все делают вид, что ничего не произошло. По крайней мере, при мне.

Сомова, активно орудуя вилкой и зубами, продолжает задавать свои вопросы.

— А Калугин? Цветы принес?

— А что Калугин… Козел… Ходил, дулся, словно обиженный мальчик.

Беру нож со стола и начинаю судорожно теребить им мясо в своей тарелке. Не могу удержаться:

— И что ты думаешь? Не прошло и пяти минут, как он, при мне, дочку Егорова окучивал.

Чуть наклоняюсь в Анькину сторону и добавляю с сарказмом:

— Свидание ей назначал…. Хэ

Анька поднимает от тарелки голову:

— И что Егорова?

— А что Егорова, ее ж только вот так вот, пальцем помани, она побежит сразу.

Возмущение выплескивается наружу:

— Дура! Какая ж она дура!

Хочется добавить что-нибудь и покрепче, но лишь хватаю ртом воздух и отворачиваюсь. Анюта, ухмыляясь в тарелку и пожимая плечами, резюмирует:

— Видишь как хорошо — она дура, он козел. Они нашли друг друга.

Эмоции меня переполняют, и я бросаю вилку, чтобы начать генерировать по новой. Калугин это вообще отдельный разговор. Уникум, а не человек. Ехидно замечаю:

— Да-а-а, конечно, Калуга удивил. Удивил Калуга… С виду такой правильный пушистый… донжуан хренов!

Снова хватаюсь за нож с вилкой, но повозив ими чуть-чуть в тарелке, снова бросаю на стол и поворачиваюсь лицом к Сомовой:

— Знаешь Ань, он еще на самом деле хуже, чем я!

Та недоуменно на меня смотрит:

— В смысле?

Поджав губы, усердно со скрежетом пилю ножом мясо до самой тарелки и потом со стуком шлепаю его на стол.

— В смысле, хуже, чем Игорь Ребров.

Она вдруг ухмыляется, даже смеется и отправляет очередной кусок в рот. И чего тут смешного? Все так и есть:

— Я, по крайней мере, правильного мальчика из себя не корчил.

— Ах, да, ты же у нас еще Игорь Ребров.

Не понял… К чему это она? Типа от меня осталось пустое место, что ли? Вскинув вверх голову, смотрю, не отрываясь, на Аньку и пытаюсь сообразить с чего вдруг такие инсинуации. Она добавляет:

— Извините, я забыла.

— Что ты сказала?

Сам чувствую, как голос звенит от напряжения. Сомова кладет нож на стол, берет бокал с вином и примирительно поднимает его вверх:

— Гхм… Я говорю вино вкусное, выпьемте Игорь Ребров.

Мой порыв вдруг спадает. Мои попытки называть себя Гошей действительно все больше смахивают на насмешку. И слова «он еще на самом деле хуже, чем я, Игорь Ребров» к существу, именующему себя Марго, на самом деле, не имеют никакого отношения. Ну да, да — я мутант, во мне живут сразу два человека. И Марго, с ее сопливыми переживаниями, гормонами, прокладками и прочими бабскими интересами — тоже я. Беру бокал, чокаюсь и отворачиваюсь в сторону…. Сомик вдруг выдает:

— За Марго!

Анька тянется губами навстречу морде подошедшей Фионы и чмокает воздух. Пьем за меня? Задумчиво качаю головой. Действительно, за меня. Остатки Игоря Реброва, пьют за Марго, ирония судьбы. Отвернувшись, цокаю языком.

— Хэ!

И, все-таки, пью до дна.

* * *

После ужина Анька убирает со стола, моет посуду, а потом отправляется к себе в комнату, наверно дрыхнуть. Я же пока спать не хочу и остаюсь в гостиной — полистать прессу, посмотреть телевизор. Не найдя в холодильнике ничего сладенького, даже завалящего мороженного, тащу с кухни чай, тарелку с бутербродами с сыром и с колбасой, усаживаюсь на диване поудобней, уперев ноги, прямо в тапках, в стол. Уложив на колени недочитанный журнал, раскрытый на заложенной странице, беру в руки пульт от телевизора и начинаю щелкать кнопками… Будем развлекаться комплексно. Увы, зомбиящик ничем глаз не радует, и я ворчу:

— Капец, миллион каналов, а посмотреть нечего.

Наконец, останавливаюсь на СТС, откладываю пульт в сторону и спускаю ноги вниз. Идет сериал про подростковую любовь — какая-то сопливая девка гуляет с пацаном в форме… Читаю титры внизу экрана — «Кадеты», ага, в самый раз для меня, похоже одна наивная платоническая романтика…. Никаких тебе стервозных Егоровых и похотливых Калугиных... Склонившись над столом, пью чай и слежу за действием... Блин, идут по улице, такие счастливые, довольные... Отставляю чашку в сторону, к бутербродам, и, сцепив пальцы, так и сижу, пялясь на экран — завидую. Даже слезу прошибло от умиления.

— Капец.

Неожиданно рядом на столе оживает трелями мобильник. Не отрывая глаз от экрана телевизора, беру трубу, открываю крышку и прикладываю телефон к уху. Там детский голос:

— Алле.

— Да, Алис.

— Марго, привет, а что у тебя с голосом?

Чего, чего… рассопливился от киношной любви, вот чего. Как баба, ей-богу!

— Гхм, да…. Ничего. Нормально, я простыла немного.

— Понятно, а я вот тоже болею.

— Тоже простыла?

Алиса молчит и сопит в трубку. Потом выдает:

— Живот болит.

Живот? Это же может быть серьезно. А почему мне? Надо же отца на уши поднимать, бабушку!

— Подожди, а ты что, одна дома?

— Одна.

— А где папа?

— Уехал.

— Куда?

— Не сказал. Просто уехал и телефон отключил.

Вот, Калуга! Папаша недоделанный. Опять небось к своей дуре поперся.

— И сильно болит?

— Да, очень сильно.

Блин, надо же что-то делать, причем срочно!

— Так Алиса спокойно, потерпи немножко, я сейчас выезжаю.

Стремительно вскакиваю с дивана, так что волосы, мотаясь, хлещут по лицу, кидаю трубку на стол и жму на пульте кнопку, выключая телевизор. Просто зла не хватает!

— Тоже мне, папаша….

Развожу руками:

— Идеальный мужчина!

Тороплюсь в спальню переодеться… Лезу в шкаф. Черт, как всегда — шмоток много, а одеть нечего. Может вот это? Снимаю с одной вешалки недавно купленный темно-серый топик и широкий ремень, прилагающийся к нему, ну а с другой брюки, конечно. Переодевшись, иду в ванну — немного покрутиться перед зеркалом, быстренько подкрасить губы и причесать сбившиеся лохмы. А потом спешу в прихожую сунуть ноги в туфли, повесить сумку на плечо и крикнуть вглубь квартиры на всякий случай, вдруг Анька не спит:

— Ань! Я отъеду на часок-другой к Алисе.

Тишина…

* * *

Через полчаса я уже у Калугинской квартиры и активно трезвоню в дверь. Наконец, Алиса открывает, и я вихрем врываюсь внутрь:

— Привет, малыш.

Придерживая локтем сумку, приседаю на корточки перед бедной девчушкой и беру ее за локти:

— Как ты?

— Так себе… плохо!

Может температура? Поднимаюсь, беру в ладони Алисину голову и прижимаюсь сначала щекой к ее лобику, потом губами, и, наконец, прикладываю к нему ладонь. Все три «датчика» показывают норму.

— Лоб вроде не горячий.

Щупаю щечки.

— Щеки тоже.

Алиса указывает ниже и жалуется:

— У меня живот болит.

Ниже носа и горла мои лечебные знания заканчиваются. Стою и чешу затылок. Ладно, когда папаша заявится мне все равно неизвестно, а малышке помочь надо. Не действием, так словом. Решительно вздохнув, снимаю с плеча сумку, кладу ее тут же в прихожей возле комода и подталкиваю Алису в спину в направлении ее комнаты:

— Так, ну-ка, пойдем. Будешь показывать свой живот.

Когда садимся на кровать, девчонка задирает майку, а я пытаюсь ее отвлечь от болячек и развеселить:

— Ого! У нас тут не живот, а целое пузо.

Смотрим друг на друга. Ну перво-наперво надо выяснить, нет ли отравления или переедания.

— И что это пузо сегодня ело?

— Рисовую кашу.

— Ну, кашу это хорошо. Конфет, чипсов много съела?

Алиса отрицательно мотает головой, отвергая мои предположения.

— Сейчас проверим.

Кладу руку ей на живот.

— Тут болит?

— Неа.

— А где?

Алиса поднимает глаза к потолку и что-то прикидывает:

— Посередине.

Со вздохом отворачиваюсь. Даже не знаю, что там может быть, посередине.

— Слушай, а тебе аппендицит уже вырезали?

— Не знаю.

Шрамов вроде незаметно. Хотя где они должны быть я и сам толком не знаю.

— Значит, не вырезали.

— Почему?

— Ну, если бы вырезали, знала бы. Ну и что мне теперь с тобой делать-то?

Алиса пожимает плечами, опустив глаза… Чего-то она не договаривает. Походу, ей просто стало страшно и она позвонила мне… Но в любом случае, от кипятка с заваркой хуже не станет.

— Знаешь что, давай-ка мы начнем с тобой с чашечки хорошего крепкого чая.

— Чая?

— Ну да, средство номер один. Я между прочим в таких случаях только чаем спасаюсь. У вас есть черный?

— С ромашкой точно есть, про черный не знаю.

Сижу, уперев руки в колени, а потом, вздохнув, поднимаюсь — будем искать.

* * *

После чаепития призываю Алису спокойно полежать, сам приваливаюсь рядышком, облокотившись локтем на подушку. И продолжаю проводить успокоительные мероприятия, раз доктор из меня оказался никудышный. Легкими движениями пальцев касаюсь ее голого животика и приговариваю:

— Это секретный массаж индийских йогов. Когда у йогов болит живот, они крутят пальцем вокруг пупка и все проходит.

Сочиняю рецепт на ходу и тут же демонстрирую его реализацию — делаю круговые движения пальцами против часовой стрелки, а потом тихонько тыкаю прямо в середину.

— Чпок!

— А правда, что они могут жить 10 дней без еды?

— Конечно, правда.

— М-м-м… Наверно поэтому у них животы и болят!

Дружно смеемся и я ее подбадриваю:

— Ну, видишь, ты уже шутишь, значит скоро все пройдет.

Из коридора доносится стук входной двери и голос Ирины Михайловны:

— Я пришла.

Растерянно оглядываюсь. Мы обе вскакиваем с постели, и когда Ирина Михайловна заглядывает, встречаем ее виновато — радостными взглядами. Я тороплюсь поздороваться:

— Добрый вечер.

Ирина Михайловна, накидывая на себя халат, удивленно тянет:

— Добрый вечер Марго, очень неожиданно, но приятно.

Сложив руки на животе, скромно улыбаюсь, потупив глаза и косясь на Алису. Вот, прохиндейка, и ведь не сказала, что бабушка должна скоро прийти… Ирина Михайловна, глядя на нас, вдруг предлагает:

— А… ну…, раз уж вы здесь…, я наверно пойду.

Как? Удивленно смотрю на нее, приоткрыв рот. Она хочет, чтобы я осталась и дождалась Андрея?

— Мне нужно повторить урок по йоге, очень сложный.

Она складывает из ладоней какую-то фигуру, изгибая руки. А потом добавляет, обращаясь к внучке:

— А ты красавица, сама папе расскажешь, почему побеспокоила тетю Марго посреди ночи.

Мне не хочется таких уж строгостей — девочке просто не хватает внимания, не хватает ласки, заботы… Вот она и выдумывает развлечения.

— Ну, так уж среди ночи… Ирина Михайловна для меня это не проблема.

— Ну, для вас конечно не проблема, а для девочки… Она в последнее время себе слишком много позволяет.

Хотя мы смотрим друг на друга, но поучительный тон бабушки очевидно обращен напрямую внучке и та ее перебивает:

— Бабушка, перестань!

Да уж… Вижу как у бабули от такого обращения отвисает челюсть. Только одно и может сказать:

— Алиса… Хм… Мы с тобой завтра поговорим, вот.

Кивает мне чуть виновато:

— До свидания.

Потом вновь смотрит на внучку, уже строго, и грозит ей пальцем:

— И в пятницу, на фитнес, я иду одна!

Она выходит за дверь комнаты и идет к себе, оставляя нас вдвоем переглядываться. Беру маленькую грубиянку за плечо:

— Ну, что, обидела бабушку?

Алиса уверенным тоном заявляет:

— Неа, бабушка никогда не обижается, это она просто притворяется.

Опять садимся к ней на постель. Приобнимаю бедного ребенка… Она не притворяется…. Просто бабушка тебя жалеет и потому многое прощает. Со вздохом говорю:

— Делать ей больше нечего.

— Я серьезно — вот увидишь, завтра она будет добренькая, как будто ничего не было.

Подперев рукой голову, с улыбкой смотрю на нее и жду новых откровений.

— Все потому, что она меня любит!

— А ты?

— Тоже.

Прижимаю ее головку к щеке и смеюсь — так хочется по тетешкать и расцеловать!

* * *

В коридоре слышится стук открываемой двери и какая-то возня… Калугин вернулся?

И тихий разговор… Блин, значит не один, походу приволок эту дуру на ночевку. Невтерпеж ему, кобелине… Ну, что ж, ребенок пойдем встречать отца. Беру Алису за руку и выхожу с ней в коридор. Вернее мы стоим у дверного проема ее комнаты и любуемся, как якобы заботливый и одинокий папаша целуется в засос со своей пассией, забыв обо всем на свете… И в первую очередь, забыв о дочери! Зрелище не для ребенка и я прерываю любовную идиллию — вежливо кашляю в кулак и, поправляя наехавшие на лицо волосы, здороваюсь:

— Я прошу прощения, добрый вечер.

Засовываю руку в карман брюк и отвожу глаза, стараясь на них не смотреть. Блин, а он нарядился то, нарядился… В костюме, при галстучке… С родителями, поди знакомился, жених…. Ну, Калуга! Вчера только лез ко мне с поцелуями… А эта дрянь, так и висит у него на шее, так и висит… Смотрю, как Егорова оборачивается в мою сторону и с недовольной мордой сползает с Андрея:

— Добрей не бывает.

Калуга явно растерян — не ожидал, видно, встретить столько зрителей в партере, да еще в первом ряду. Судорожно трет нос, а потом набрасывается на Алису:

— А….Ты почему не спишь?

Наташа, не глядя в мою сторону, тянет:

— Вот уж я не знала, что главный редактор нянькой подрабатывает.

Даже не собираюсь отвечать на выпады этой убогой и мой взор демонстративно обращен в никуда, в пространство... Егорова, сложив руки на груди, тоже изображает мое отсутствие. Калугин вертит головой между нами и нерешительно мнется, а потом протискивает мимо меня, чтобы взять дочь за руку:

— Простите мне нужно уложить Алису.

Самая удобная позиция — смыться и посидеть в сторонке, очухаться. Дочурка пытается сопротивляться, хочет видно доглядеть спектакль до конца, но папаша настаивает:

— Алиса, пойдем я тебе говорю.

Они скрываются в детской, и я расстроено смотрю вслед. Ну почему так получается, а? Хочешь, как лучше, а выходит через одно место.... И этот, тоже, заботливый папочка, блин, Алису ему надо уложить... Пришел бы пораньше, да уложил. Наташин недовольный голос отрывает меня от раздумий:

— Ты это специально делаешь?

Тряхнув головой, перевожу удивленный взгляд на говорящую куклу и переспрашиваю:

— Что, специально?

— Дурочку, не включай!

Да ничего я специально не делаю и не включаю. И вашему роману я, как и обещал, не помеха.

— Наташ, я могу все объяснить.

— Не надо и так все понятно!

Ну, понятно, так понятно, стою, засунув руки в карманы брюк, и жду возвращения Калугина. Во рту пересохло, и я, еще раз встряхнув волосами, прочищаю горло:

— Гкхм.

Наконец, папаша возвращается, в распахнутом пиджаке и тряся от возмущения галстуком:

— А…Я чего-то не понял. А ты что здесь делаешь?

Очухался. Он смотрит на меня, ожидая объяснений. Понятно, лучшая защита — нападение. Ну, а я оправдываться не собираюсь. Нервно притоптываю ногой:

— Мне позвонила Алиса и сказала, что у нее болит живот.

Перевожу взгляд из пространства на Калугина. Извини, но разбирайся со своей дочерью сам. Если бы не она — ноги бы моей здесь не было!

— Вообще-то для этого есть папа.

Может и есть, только не в данном случае.

— Вообще-то папа отключил телефон.

— Я оставлял ее с бабушкой!

Ну и предъявляй претензии к бабушке!

— Я не знаю, с кем ты ее оставлял, но позвонила она мне.

— Маргарита Александровна, я вам хочу объяснить одну вещь. Алиса маленький ребенок, у которого в течение пяти минут может заболеть все что угодно — горло, живот и как угодно — это все детские уловки!

Понятно. Говоря простым языком — на хрена приперлась, тебя сюда не звали... Объяснит он мне, видите ли... Себе объясняй! Это у тебя свербит в одном месте с детскими уловками.... А заболевшая маленькая девочка — это маленькая девочка! А даже если она и врет, то виноват в этом ты! Не фига по ночам по бабам шляться и в дом таскать кого ни попадя... Набычившись, почти утыкаюсь в него носом:

— Слушай, Калуга… Мне позвонил ребенок и сказал, что у нее болит живот и папа недоступен и дома никого нет. Что мне надо было делать? Сказать, что это ее уловки?

— Я еще раз повторяю — у нее есть бабушка и папа.

Буравим друг друга глазами. Да, повторяй, сколько влезет! Тоже мне какаду…. Застукала его с Наташкой, вот и злится… Все его былые песни про любовь и чувства дали петуха фальцетом и это мужику не нравится.

— Я это уже слышала… Ладно!

Разворачиваюсь и мимо Егоровой иду к двери на выход — обнимайтесь, целуйтесь, кувыркайтесь…. Черт, забыл… Снова обхожу стоящую поленом Наташу и беру сумку с пуфика.

— Извини, что позаботилась о твоей дочери!

— Ты прекрасно знаешь, что я сейчас имел в виду.

Да, прекрасно знаю — что я дура! Иду в обход Егоровой в обратную сторону, но торможу на секунду — не хочу уйти вот так, не сказав, что я еще поняла и знаю... Что даже «идеальные» мужики — все козлы и думают только одним местом! И забывают при этом, что у них есть ребенок, требующий заботы и внимания. Особенно, если это маленькая девочка. Вздыхаю и обернувшись к Андрею, с расстановкой говорю:

— Я надеюсь, ты понял, что я имела в виду.

Иду мимо Наташи к двери, берусь за ручку, собираясь выйти, и слышу в спину:

— Тем не менее, спасибо за заботу.

Менее, более… Мне одолжений не надо. Выглядываю из-за Егоровой:

— Да не за что… Развлекайтесь. На всякий случай своди ее утром к врачу, мало ли.

Открываю дверь и уже перешагиваю через порог, когда подает голос Егорова:

— Ну, уж, как-нибудь сами разберемся.

Это она типа «последнее слово за ней»? Ну, нет. Делаю шаг обратно в квартиру и кручу головой по сторонам:

— Какой-то звук был или мне показалось? Ладно, соседи наверно… Пока!

Наконец, захлопываю за собой дверь и ухожу.

* * *

Всю обратную дорогу ругаю себя последними словами. Блин, выпендрилась, дура… Чип и Дейл спешат на помощь… Еще ведь и нарядилась, и накрасилась… Вхожу в квартиру, привычно включаю свет в коридоре и кладу ключи на полку. Из гостиной, где горит одинокий торшер, раздается заспанный голос Сомовой:

— Гоша?

Снимаю сумку с плеча и ставлю ее на ящик с обувью:

— Не Гоша, а Марго.

Удерживаясь одной рукой за стенку, другой стаскиваю с ног туфли. Анька продолжает ворчать:

— Подожди, ты же к Калугину поехал?

И эта туда же! Вовсе не к нему. Возмущенно повышаю голос сквозь разгораживающие прихожую и гостиную полки:

— Не к Калугину, а к его дочке.

— Ну, какая разница.

— Есть разница.

Сунув конечности в тапки, шлепаю в гостиную. Там Сомова уже сменила горизонтальное положение на вертикальное, усевшись по-турецки:

— Ну, так что? Что-то случилось?

Бурчу недовольно:

— Ничего.

Усаживаюсь на угол дивана и, задрав одну ногу на другую, поправляю замявшийся задник у тапка… И правда — ничего необычного не случилось… Только чуть не прибили за излишние рвение и дурой выставили.

— Вернулись медведи и Машеньку чуть с потрохами не сожрали.

Сонная Анька никак не въедет в мои иносказания:

— Какие медведи?

Раздраженно огрызаюсь:

— На велосипеде….

Сомова испуганно на меня смотрит, но я не обращаю внимания.

— Блин, ну, вот, сколько раз зарекался — не делай людям добра! И каждый раз одно и тоже.

Теребя себя за губу и подбородок, кусая ноготь вспоминаю во всей красе сцену в прихожей Калугина. Да-а-а, капец!... Анькин голос вырывает меня из мира грез:

— Гоша. Так, стоп — машина! Ты можешь по-человечески объяснить, что произошло?

Обхватываю плечи руками и снова смотрю на Сомову:

— Слушай, Ань, вот так нормально считается, а? У мужика дома ребенок с животом мучается, а он мало того, что телефон отключил, так еще и с бабой тусит?

Анюта сидит, кряхтит и ковыряет сонные глаза. Добавляю:

— Да еще домой ее приволок!

При последнем замечании Сомова, похоже, просыпается и оживает, и даже ухмыляется с горящими глазами, сгибаясь пополам от любопытства:

— Калугин привел домой девушку?

— Да не девушку, а бабу! И нетрудно догадаться какую.

Сижу, нога на ногу, сложив руки на коленях. Анька смеется:

— Ха...Так ты третьим лишним оказался?

Кто о чем, а вшивый все о бане. Я ей про Фому, а она мне про Ерему.

— Слушай Сомова, ну причем здесь это?

Развожу руками:

— Я забочусь о здоровье его дочери!

Кажется, она мне не очень верит, слишком скептически улыбается и качает головой. Блин, все бабы одинаковые — только одно на уме, что у этой, что у Егоровой.

— А меня выставляют какой-то дурой припыренной, которая, под любым предлогом, к нему в дом лезет.

Почему я не могу просто помочь ребенку? Почему сразу подозрения в бабских притязаниях на мужика? Безнадежно взмахиваю рукой и снова тяну ноготь в рот:

— Блин, капец.. Ань, как меня это все достало, ты даже представить себе не можешь.

— Ну, так с дочкой-то все нормально?

— Да с дочкой да, нормально, симулянтка та еще оказалась….

Вспоминаю Ирину Михайловну, и снова возбужденно наклоняюсь в сторону Анюты:

— С ней еще и бабушка сидела, оказывается, представляешь? И тут я, «Здрасьте!».

Анька смотрит на часы на руке и встает с дивана, подтягивая штаны:

— Понятно…. Короче, картина Репина «Не ждали».

Отворачиваюсь, подперев ладонью подбородок и лишь киваю — вот именно. Им там, у каждого, развлечение, а я дура — дурой… Анька, шаркая ногами по полу, тащится к себе в комнату:

— Ладно, Гош, поздно уже, я спать.

Могла бы и не вылезать — дрыхла бы и дрыхла… Меня еще переполняют эмоции, хочется поворчать, поругаться, выплеснуться как -то… Но уже не с кем. Продолжаю кусать ноготь, вперив взгляд в пустоту, и говорю сам себе:

— Будет тебе урок идиот…ка!

А потом отправляюсь спать. Утро вечера мудренее. Никаких эротических мыслей калугинские поцелуи с Егоровой у меня, слава богу, на этот раз не породили. Будем считать фантазии прошлой ночи недоразумением и гормональным расстройством.