День за днем (гет)

Утром в понедельник, совершенно невыспавшийся и разбитый — допоздна смотрел обработанные фотки по последней сессии, присланные Андреем по электронке, а потом полночи прессовал себе мозги про замечательного Калугина и паразита Верховцева. Выползаю из спальни и, прямо в пижаме, подбоченясь и с хмурым видом, иду на кухню. Там Анька стоит у стола, намазывая маслом бутерброды. При моем приближении здоровается:

— Доброе утро.

— Доброе.

— Ты сегодня всю ночь разговаривал во сне.

Сразу вспоминаю пятничный сон. Неужели и сегодня воевал? Не может быть, не помню. Остановившись возле Анюты, недоверчиво тяну:

— Да, ладно.

Сомова с любопытством косится на меня.

— Ну, да, я раза три просыпалась.

— Ну, извини.

Это уже, наверно, клиника. Разворачиваюсь и бреду в гостиную. Вслед слышится:

— Ладно, ничего страшного.

Не знаю, может и ничего… Только вот гложут меня смутные сомнения…. Ну, почему все так? Почему бы не два художественных редактора сразу? Вот, было бы здорово… Тем более, что зарплату Верховцеву платить, как сказал Егоров, не надо! Да, может со стороны это и смешно, но мне грустно. Останавливаюсь возле окна и оттуда смотрю на Сомову с надеждой услышать хоть какой-нибудь совет.

— Слушай, Ань.

— М-м-м

— Я не знаю, что мне делать с Калугиным.

Она сидит спиной ко мне и теперь оглядывается:

— Слушай, кстати. Я когда утром встала… а…

Анюта взмахивает рукой с зажатым ножом:

— … Пошла посмотрела в интернете про этого Верховцева.

Иду к ней…. Причем тут Верховцев?! Нашла про кого смотреть. Подойдя вплотную, смотрю недоуменно, а потом презрительно цыкаю языком и закатываю глаза к потолку:

— Дался тебе этот Верховцев.

Анька передразнивает, раздраженно махая своим ножом:

— Дался тебе этот Калугин.

Смотрим друг на друга. Одно упоминание фамилии заезжей звезды вызывает у меня отторжение и протест, но Анюта, отложив в сторону нож и размахивая куском хлеба с колбасой, продолжает петь ему дифирамбы:

— Так вот, этот Верховцев оказывается шикарный фотограф. У него эта выставка в Амстердаме — вообще, даже глаз не оторвать!

Капец! Это еще бабушка на двое сказала, чего там ее кумиру оторвать, а чего оставить. И вообще, журнал — это не выставка картинок! Дух противоречия заставляет меня протестовать:

— Калугин не хуже!

Сомова крутит головой:

— Да кто ж сомневается.

Ты, кто же еще! А я даже больше скажу:

— Он даже лучше!

Во всех смыслах. Сомова смеется и отворачивается:

— Хэ…

Опять намеки? Закатываю глаза к потолку и передразниваю Анькины ужимки:

— Что, значит, «Хэ»? Лучше! Да, он лучше! Потому, что он знает всю кухню, всю стилистику нашего журнала. Знаешь, сколько лет он у нас работает?

Анька, усмехаясь, пожимает плечами и отворачивается:

— Ну, я тогда не знаю что делать.

— А я, знаю.

— Что?

— Я сегодня с ним просто поговорю, вот и все.

И убедю, что все это временно, что этот заграничный прохвост у нас не задержится. Потому что Андрей в журнальном деле профи, а Верховцев — ноль без палочки. Поставив решительную точку, иду умываться. В спину слышится:

— А-а-а... Ну, ну… Ну, ну.

* * *

Все последующее утро убеждаю себя и настраиваю. Хватит соплей — нужно быть целеустремленным и решительным. И не мямлить, словно баба… Всего-то два месяца в этом тулове, а уже и сам себя совершенно не узнаю — вместо характера, какая-то тряпка. Не-е-е, я понимаю, конечно, всякие там женские гормоны, «особые дни» и прочее они влияют, но я уже три дня, как в полной форме и прикрываться физиологией просто трусость.

Анька меня в этом порыве полностью поддерживает — даже специально наряжает и красит в агрессивные тона — сегодня на мне красная блузка внахлест, длинная темная обтягивающая юбка, ярко-красная помада и распущенные волосы. Когда прихожу в редакцию и заглядываю в кабинет к Калугину, там, увы, пусто. А ну и пусть! Буду сидеть и ждать. И никаких комплексов! Усаживаюсь в его кресло, задираю вверх ноги и, не снимая туфель, кладу прямо на стол, и настраиваюсь на штурм баррикады своей трусости с наскока. Моральная подготовка проходит нестандартно — извлекаю из карандашницы наточенные калугинские карандаши, и, по одному, метко швыряю их в ведро для бумаг, стоящее поодаль. Трехочковый бросок и мяч в корзине! Очень нервы успокаивает. Так увлекаюсь, что пропускаю момент появления Андрея:

— Ух ты, Маргарита Александровна, вы что решили оставить меня без карандашей?

Он склоняется над ведром и начинает собирать там мои победные трофеи. Быстренько стаскиваю конечности со стола и встаю:

— Это я так…, увлеклась, извини.

— Забавное увлечение.

Наконец он извлекает все свои карандаши из ведра и складывает на стол. Такой основательный и серьезный… Чувствую себя полной дурой, застигнутой за детским занятием, и весь мой запал, вместе с агрессивной решительностью куда-то исчезают. Неуверенно блею:

— Слушай, Андрей, нам надо поговорить.

— Ну, давай, поговорим.

Он отворачивается в сторону, чтобы положить сумку на стоящий у стены копир. Пользуюсь моментом, когда не надо смотреть в глаза, и тараторю:

— Короче, Андрей, тут такой момент...

Калуга снова глядит на меня, и язык вмиг прилипает к небу.

— Ну, я слушаю, слушаю, говори.

Говорить? Вот, так вот, глядя в чистые наивные глаза брякнуть — ты здесь не нужен? Все мои заготовки никуда не годятся, чушь и ложь… Нет, не могу…

— Черт!

Андрей, сунув руки в карманы, недоуменно смотрит на меня. Обхожу его и иду к выходу, но потом торможу — как-то глупо все получается. Зачем приходила? Карандаши кидать?

— Что такое?

Чуть наморщив нос, бормочу:

— Да-а-а… Забыла, что хотела сказать.

Точно, неадекватная дура. Калугин искренне верит этой чуши и пытается помочь:

— Ну... э-э-э... Может что-то насчет вчерашних снимков?

Вчерашних снимков? Нормальные снимки, можно сказать отличные, Верховцеву и не снились!

— Да, нет.

Для убедительности стучу себя ладонью по лбу:

— Бывает же такое.

Наверно, жалкое зрелище, но Андрей лишь добродушно усмехается:

— Ну, да… На самом деле в таких случаях лучше не напрягаться — оно, потом, придет само.

Он открыто и тепло смотрит на меня, но я не могу ответить ему тем же, и отвожу глаза. Вместо дела несу какую-то ахинею:

— Да. Это как мыло в ванну уронить — ловишь, ловишь...

Корчу гримасу и Андрей смеется:

— Ну, да, все в порядке.

Тряхнув головой, бросаю на него взгляд и соглашаюсь, думая уже только о бегстве:

— Ну, да и ладно, я тогда попозже зайду.

— Что так и не пришло?

Поправляю прядь, упавшую на глаза и продолжаю нести околесицу:

— Нет, прямо перемкнуло что-то и все.

Нервно смеюсь и спешу уйти прочь. Не смогла. В смысле не смог. В дверях натыкаюсь на Наташу.

— Привет.

— Здрасьте.

Проскакиваю мимо нее и направляюсь к себе.

* * *

У кабинета меня поджидает Лазарев и наверняка неспроста.

— О-о-о, Маргарита Александровна, доброе утро.

Внутренне напрягаюсь:

— А-а-а… доброе.

— Вижу по вашему лицу, оно не особо доброе.

Что есть, то есть... Невесело хмыкаю и отвожу глаза — давай, начинай, чего ты там сегодня новенького приготовил. Но Лазарев принимается ковырять старую рану:

— Вы успели поговорить с Андреем по поводу Верховцева?

Совершенно не готов к такому вопросу c его стороны, улыбка сползает с лица, и начинаю невнятно оправдываться:

— А-а-а... Не было возможности.

Быстренько проскальзываю в кабинет, в надежде, что у исполнительного директора и без меня хватает дел, но, увы — от Лазарева отделаться непросто. Он заходит следом:

— Секундочку, что это значит, не было возможности?

Гуськом доходим до моего стола и там стоим. Ну, нечего мне ему сказать, нечего! Пытался я, неоднократно, но не получилось. Лазарев повышает голос:

— За целые сутки и ни одной возможности?

Ага. И это еще без учета выходных. Тряхнув головой, откидываю волосы назад и отвожу глаза, оправдываясь:

— Ну, понимаете, Константин Петрович, это не очень простой разговор.

Он начинает орать:

— Нет, я не понимаю, что здесь не простого?

Стою, сложив руки на животе, словно провинившаяся школьница. Ну, не хочу я… Не могу я сказать Андрею такое! Обхватываю себя за плечи и опускаю голову вниз. А Лазарев продолжает разоряться:

— Вы предлагаете своему подчиненному выбор — быть ассистентом фотографа с мировым именем или уйти на вольные хлеба. Я так это понимаю?

Не глядя на него, молчу. И глотаю его обидные слова. Что тут скажешь? Как бизнесмен он прав, но по-человечески я с ним согласиться не могу.

— А-а-а… Может быть вы хотите, что бы я предложил Верховцеву поискать место в другом журнале?

Да! Это выход! Тут же с интересом разворачиваюсь в сторону Константина Петровича и смотрю на него с тайной надеждой:

— А что, есть такой вариант?

— Ха-ха! Браво. Я пошутил, вы подхватили….

Разочарованно опускаю голову и уныло стою, сцепив пальцы у живота. Увы.

— Ну, очень хорошо, только имейте в виду, что инвесторы в курсе, насчет Верховцева.

Понятливо киваю и Лазарев, наконец, уходит. Провожаю глазами удаляющуюся спину и понимаю, что эта его сегодняшняя отповедь только цветочки. И если не поговорю с Андреем, бочки покатятся уже на меня.

* * *

На часах полдень. И я по-прежнему трушу и боюсь разговора с Андреем. Тяну время и молю бога, чтобы что-то произошло в редакции, не знаю что… Катастрофичное, что ли… Пожар, наводнение, эпидемия холеры, наконец, чтобы и Егоров и Лазарев забыли про своего супермена. Стою у окна, смотрю на город сквозь приоткрытые жалюзи, грызу авторучку и уношусь в сладостных мечтах в зарево пожарищ, среди хлещущих из всех водопроводных труб струй воды. Неожиданный стук в дверь прерывает их на самом интересном месте, и я резко оглядываюсь. В дверном проеме стоит смущенно улыбающийся Калугин:

— Можно?

— Да, да, конечно.

Андрей заходит и прикрывает за собой дверь. А потом идет решительно к столу:

— Ну, что?

Я испуганно хватаюсь за спинку своего кресла и набираю в легкие воздух. Он что-то узнал и винит во всем меня? Нервно переспрашиваю, пытаясь выиграть время и подобрать слова в оправдание:

— Что, что?

Он подходит совсем близко:

— Ну, ты вспомнила, что хотела мне сказать?

Когда? Это о чем? Потом вспоминаю утренний разговор и отмахиваюсь:

— А, ты знаешь, я даже в ту сторону больше и не думала… Хэ...

— Может, все-таки, подумаешь, а то мне даже как-то стало интересно.

Он такой сейчас беззащитный, ничего не подозревающий, наивный…, в своей летней рубашечке навыпуск, с короткими рукавами... Мне его ужасно жалко!

— Ты же сам сказал — лучше не думать, само придет.

— Что-нибудь насчет обложки, да?

Не могу смотреть ему в глаза и отворачиваюсь.

— Да нет, вроде.

— Вроде?

Ну, да, правильно, несу ахинею, и это видно невооруженным глазом.

— С-с-с…Ну, Андрей, ну правда, ей-богу!

Пролезаю за стол и, придерживая юбку, сажусь в кресло перед открытым ноутбуком.

— Я вспомню, я тебе обязательно скажу.

Смотрю на него снизу вверх и тороплюсь закончить разговор:

— Что-нибудь еще?

Андрей усаживается на угол стола:

— Марго, ну все это как-то несерьезно.

Если бы…Серьезней некуда.

— Гхм, что несерьезно?

— Ты играешь со мной, да?

Блин, лучше бы ты был прав, и я играла… Черт с тобой, согласна еще на десяток ресторанов. Даже если ты потом полезешь целоваться… Только все гораздо хуже и твои подозрения совершенно не в ту степь. От этих мыслей мне вдруг становится душно. Цыкнув языком, веду головой из стороны в сторону:

— Андрей, никто с тобой не играет. Ну, забыл человек, ну с кем не бывает. Я, правда, вспомню, я скажу тебе, клянусь.

Калуга вдруг широко улыбается и поднимается со стола:

— Ну, ладно, будем надеяться.

И идет на выход с довольным видом. Ну вот наверняка опять нафантазировал черт те чего. Когда за ним закрывается дверь, поднимаю в отчаянии глаза к потолку, призывая высшие силы в свидетели и помощники, и сотрясаю от бессилия руками:

— Капец, ну что я за урод такой!

Прикрываю лицо рукой.

— Урод, урод, урод….

На столе начинает трезвонить мобильник и приходится прервать посыпание головы пеплом. Приглаживаю волосы, отводя их назад, беру телефон в руки, открываю крышку и прикладываю трубу к уху.

— Да, Ань!

— Ну как дела?

Вылезаю из-за стола:

— Плохо!

— Хэ… Ну, могла бы не спрашивать, ответ один и тот же. Всегда.

— Ань, ну не могу я ему это сказать! Знаешь, у меня язык не поворачивается.

Мотаюсь туда-сюда вдоль окна… На секунду застыв, кидаю взгляд в сторону двери, туда, куда только что скрылся Калуга. Прибить этого Верховцева, что ли…

— Как посмотрю в его глаза.

— Слушай Ребров, ну это уже смешно. Какой-то детский сад, ей-богу, ясельный период… Калугин, Калугин, Калугин, Калугин... У меня уже в ушах звенит.

Ну, так какого хрена тогда звонишь?!

— Ань, ну не знаю я как к нему подъехать. Ну, давай меня за это расстреляем!

— Игорь, ну я тебя не узнаю, правда.

Вспомнила бабушка Юрьев день. Игорь… Если бы тут был Игорь, никаким Верховцевым и не пахло бы.

— Я сам давно уже себя не узнаю.

Особенно по утрам, днем, и вечерами, глядя в зеркало и смывая макияж. И по ночам не узнаю тоже, кстати. Хоть бы раз Игорек приснился… А еще лучше с бабой. Так ведь хрен!

— Ну не можешь сказать это ему в глаза, напиши письмо.

Возвращаюсь к действительности:

— Какое еще письмо.

— Ну, какое, электронное. Сейчас уже других не пишут.

Я так и застываю, открыв рот и сложив руки на спинке своего кресла. Какая же я курица! Все так просто, уж что-что, а писать я умею.

— Слушай Ань, а ты голова.

— Угу. А ты голова — два уха. Давай, действуй!

Она отключается, и я в радостном возбуждении присаживаюсь к компьютеру.

* * *

Спустя полчаса у меня уже не один, а целых три варианта послания. И не один, к сожалению, толком не нравится. Какой-то деревянный казенный язык, а не послания от друга.

Расхаживаю вдоль окна с подложкой с распечатками текста в руках и вслух пробую, как звучит, та или иная фраза.

— И именно поэтому, в интересах нашего издательства, нам кажется наиболее правильным…

Чушь! С силой хлопаю пластиком по спинке кресла и поднимаю глаза к потолку:

— Капец, чушь! Какая, чушь…

Уже человеческих слов подобрать не могу.

— Андрей, а… м-м-м… Мне не очень приятно сообщать тебе эту новость, но на должность художественного редактора было принято решение … м-м-м… взять Сашку Верховцева.

Помолчав, опять таращусь на потолок. Противно и грустно. Хмыкаю:

— Ужас! Звучит как приговор.

Отворачиваюсь к окну и, закрыв глаза, пытаюсь вложить в слова все то, что лежит у меня на душе:

— Андрей, пойми, от меня здесь ничего не зависело. И более того, если бы решение принимала я, никакого Верховцева бы не было бы…

Наверно так и надо написать, чтоб от души. Развернувшись, натыкаюсь на грустный взгляд Андрея, который стоит здесь, передо мной, буквально рядом. Он вошел так тихо… И, наверно, все слышал?

— И-и-и-и-х…

У меня перехватывает дыхание, и я, проглотив подступивший комок к горлу, растерянно замолкаю. Он стоит, сложив руки на груди, и смотрит строгими печальными глазами. Даже, больными глазами. Ну я правда не виновата! Совершенно не к месту лепечу:

— А…Ты давно здесь стоишь?

Кивнув, он оглядывается назад:

— Извини, у тебя дверь была открыта.

Ну, да, только чуть прикрыта, сам же и закрывал, когда уходил полчаса назад. Неуверенно переспрашиваю:

— И что, ты все слышал?

Он опять слегка кивает:

— Ну, я же извинился. А последний вариант мне больше понравился.

Ну вот все и вылезло. Значит, он слышал все… Стоял под дверью, а потом не выдержал и вошел. Стою и растерянно молчу, застигнутая врасплох таким поворотом. Наконец, меня прорывает:

— Андрей, это Лазарев и Егоров решили, что появление Верховцева, как художественного редактора, вознесет рейтинги «МЖ» до небес. Поверь, я сражалась изо всех сил, но Лазарев уже все согласовал с инвесторами!

Пытаюсь усадить Андрея в кресло и поговорить спокойно, но он лишь нехотя присаживается прямо на край стола, спиной ко мне. Видно не хочет ни видеть меня, ни слышать и это очень обидно. Продолжаю уговаривать и его, и себя:

— И тебя не увольняют, нет. Будешь, ну…, его заместителем, что ли. Да я уверена, что у этого Верховцева ничего не получится и со временем все вернется на свои круги!

Хоть Калугин и отвернулся, но я вижу насколько напряжено его закаменевшее от обиды лицо.

— Андрей, честное слово, мне очень неловко. И, ей-богу, я не хотела, чтобы ты узнал вот таким способом.

— Да ладно, ладно…

Он чуть оглядывается:

— Только я одного не понимаю, почему ты не могла все это мне в лицо сказать.

Срываюсь со своего места за креслом и торопливо обхожу вокруг стола:

— Да потому что!

Встаю прямо перед ним:

— Потому что я не согласна с этим решением! Потому что мне стыдно и за них, и за себя!

Он смотрит на меня и молчит. А потом усмехается:

— То есть по поводу «второй ди-джей» это ты мягко и плавно подготавливала, что ли?

Поднимаю глаза к потолку и отворачиваюсь от стыда за себя.

— Андрей, я же объяснила!

Он слезает со стола и, не глядя на меня, топчется на месте, а потом отходит к окну. Не хочет он на меня смотреть. Как ни обидно, но, похоже, он для себя уже назначил, кто виноват, а кто нет:

— Да нет, все нормально Маргарита Александровна, я адекватный человек. Может быть действительно с приходом Верховцева это будет…, сильный ход для журнала, что ли.

Проглатываю обиду, вот уже я для него Маргарита Александровна. Иду вслед за ним и встаю рядом:

— Не уверена.

— А я уверен, почему… Он профессионал.

Заглядываю ему в лицо. Не хочу, чтобы он видел во мне врага, пусть знает — я за него.

— Да? А ты у нас, значит, лаптем щи хлебаешь?

Резко дергаюсь к своему креслу, так, что волосы, взметнувшись, хлещут по лицу. Меня переполняют обида и возмущение. Я ни в чем не виновата! Плюхаюсь за стол и отворачиваюсь в сторону, грызя ноготь. Голос Андрея уже не так напряжен, кажется, он оттаивает и, кажется, перестает винить меня.

— Марго, я действительно тебе благодарен за поддержку, но как бы мы сейчас щеки не надували — Саша Верховцев это Саша Верховцев. Да и вообще хорошо, что я вот так все узнал.

Мне вдруг приходит в голову шальная мысль, можно же, можно же как-нибудь обойти кадровую сетку. И я снова вскакиваю:

— Слушай, а давай сделаем такой ход.

Калуга чуть нависает над столом, опершись на него обеими руками и с любопытством смотрит на меня:

— Какой?

— Ну, он будет как бы в роли приглашенной звезды, а…

Андрей опускает голову и недоверчиво хмыкает.

— Подожди, чего ты смеешься, я серьезно!

Растрепавшиеся волосы опять лезут мне в морду, и я забираю их за ухо.

— Ну, можно другую формулировку подобрать, а так, все оперативные вопросы будешь решать ты!

Я уже загорелся этой идеей, уверен — Наумыча я продавлю, уговорю. Калуга недоверчиво смеется:

— Марго.

Мне уже не сидится на месте, подпрыгиваю от нетерпения и готов бежать к Егорову прямо сейчас.

— Ну, я серьезно! Правда, это можно пробить.

В лепешку расшибусь, но Наумыча уломаю. Андрей качает головой:

— Марго, я тебе еще раз повторяю — все нормально. Я адекватный человек, все в порядке.

Пытаюсь все же понять — поддерживает он мою идею или нет? Андрей, лишь пожимает плечами:

— Ну, Саша Верховцев, значит, будем работать с Сашей Верховцевым. Да, может мне это не нравится, меня это не устраивает, но другого варианта у меня нет.

У него нет другого варианта! Он согласен! Он согласен остаться! У меня словно стопудовый камень с души валится. Господи, как же это здорово! Ей-богу, хочется запрыгать на одной ножке. Не могу удержаться и буквально расплываюсь в довольной улыбке:

— Андрей!

Он уже собирается уйти, но останавливается:

— Да?

Склонив на бок голову, смотрю и до сих пор не могу поверить, что все получилось, что Андрей остается. Какой же он молодец! Меня распирает от радости и какой-то нежности… Я искренне говорю, кивая в такт каждому своему слову:

— Ты большая умница!

Он смотрит на меня грустно:

— Спасибо. Будем надеяться, что Верховцев еще большая умница, чем я… Все нормально. Я пойду. Спасибо.

Он уходит, не оглядываясь, и прикрывает за собой дверь. Смотрю через стекло вслед поникшей фигуре и на сердце, словно кошки скребут. Мне его так жалко… Все-таки, как к нему несправедлива судьба — жена бросила, укатив за границу и оставив с ребенком, с работы гонят… Но ничего, ничего…Я рядом, я помогу, поддержу, как-нибудь вместе выдюжим. Главное — он не уходит!

* * *

Ну, что, рабочий день на закате, можно домой, но мне не терпится рассказать Егорову последние новости про Андрея, а еще поговорить о вдруг возникшей кадровой идее — пусть Андрюха остается художественным редактором, как и был, а Верховцеву придумаем новую должность — раз деньги ему платит Лазарев, а не журнал. Особо искать начальника не приходится — оказывается достаточным заглянуть в «Дедлайн»…. Вот они голубчики, сразу оба — Егоров и Лазарев, у барной стойки пьют виски. Мой энтузиазм стихает — в присутствии Константина Петровича излагать мысли о должности Калугина опасно, можно все испортить. Лучше с Наумычем перетереть tet-a-tet не сегодня, так завтра. Но уж раз пришел…, пробираюсь мимо снующего народа туда, к ним, к стойке. Подхожу в момент опустошения бокалов и интересуюсь:

— Что празднуем?

Лазарев указывает рукой на пустую стойку:

— Маргарита Александровна, ведь вы знаете, как мы празднуем. Это мы только разминаемся.

Егоров сразу переходит к делу:

— Марго, ты с Калугиным говорила?

Наклоняюсь поближе к его уху, но в этом шуме и музыкальном грохоте все равно приходится напрягать голос:

— Говорила.

— И как он все это воспринял?

Распространяться пока не буду. Лишь киваю головой:

— С пониманием.

Егоров пьяно поджимает губы, а Лазарев отворачивается и бурчит:

— Ну, не буду вам мешать.

Теперь уж наклоняюсь к нему:

— Нет, Константин Петрович, во-первых, вы нам не мешаете, а во-вторых, это мне пора, извините.

Результаты доложил, начальство успокоил, а детали будем с Наумычем и Андреем разруливать завтра. Так что разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и топаю к выходу.