День за днем (гет)

Привычка — вторая натура. Видимо, ходить с панцирем на шее у меня уже въелось в гены — утром в понедельник, на автомате, облачаюсь в короткий приталенный пиджак в полосочку, брюки и серую кофту с высоким закрывающим горло воротом, и короткими рукавчиками. А ведь собиралась поменять рабочий гардероб и начать новую жизнь!

Увы, увы, увы… А все потому, что совершенно расклеилась, все мысли об одном — Андрей уезжает! А я так и не сказала ему, что чувствую, что ощущаю, не сказала, как меня корчит и мутит от одной только мысли, что он исчезнет из моей жизни. А еще потому, что Анька все утро сопливилась и ныла — этот ее, бывший, упырь и раздолбай Марат, перенес «Бессоницу» чуть ли не на дневное время, когда и так никто не спит и все на работе, кроме домохозяек. Естественно со сменой названия программы. В общем, утром ни ей, ни мне, было не до нарядов…

А теперь вот, шатаюсь по кабинету и психую, накручивая себя. Трусливая курица! Надо собраться и все сказать Калугину… И будь что будет! Мотаюсь по кабинету, мотаюсь вдоль окна, зябко потирая плечи… То присяду к столу, пялиться в ноутбук, то откинусь на спинку кресла, разглядывая на потолке пятна и закинув руки за голову. И постоянно одна мысль стучится и мучает меня — «А вдруг он сказал неправду, вдруг на самом деле он вовсе не рад уезжать, вдруг ему совсем не нужна Егорова и ее десять Испаний? А я, как дура, мычу и толкусь на месте. Сама же Аньке говорила, что нужно бороться…. Только вот одно «но» — как мужику, даже в женском теле, бороться за другого мужика?

* * *

Дергаться и бродить по кабинету надоедает, и я выхожу в холл посмотреть, где Андрей и нет ли поблизости его надзирательницы. Когда прохожу мимо кабинета Наумыча, сквозь жалюзи вижу как он притулился на диванчике возле радиоприемника и слушает его с недоумением на лице. Заметив меня, начинает усиленно сигнализировать мимикой и махать рукой, призывая зайти. Ну что ж, все какое-никакое, а развлечение. Заглядываю внутрь и сразу слышу грустный Анютин голос:

— «Ну, как бы там ни было, все-таки, жизнь продолжается».

Егоров прикладывает палец к губам, призывая помолчать и послушать.

— «И наверняка мы с вами еще обязательно встретимся»

Прохожу к столу и усаживаюсь на него сверху, прямо у стоящих в ряд слоников, как раз напротив сидящего в трауре Наумыча. Из динамика слышится прощальное:

«Всем удачи, пока».

Егоров тянется к приемнику и, качая недоуменно головой, выключат его:

— Я только не понимаю. Какой умник прикрыл такую классную программу?

Нетрудно догадаться.

— Этого умника зовут Марат.

Егоров смотрит на меня снизу вверх.

— А-а-а… Это их программный директор?

Киваю:

— Именно!

Наумыч возмущенно стучит себя по виску:

— Он что, с головой не дружит?

— Мне кажется, понятие дружить ему вообще незнакомо.

Шеф морщится, словно съел что-то кислое:

— Козел! Он мне сразу не понравился. Ведь таких, как Аня, по пальцам пересчитать. С них пылинки надо сдувать! Ты слышала? Ты слышала, она в конце чуть не расплакалась!

Печально смотрю на влюбленного престарелого Ромео. Они с Анютой — все, что у меня осталось от прежней жизни. Егоров вскакивает с кресла и подходит ко мне совсем близко:

— Может быть, стоит ей позвонить, а?

Лезу в карман за мобильником. Пусть поддержит Аньку:

— Да, хорошая идея. Сейчас!

Набираю номер, и прикладывает трубу к уху. С улыбкой кошусь на Егорова. Наконец, Сомова откликается:

— Алле.

— Алло, Ань, привет!

— Гош, мне хреново.

— Я знаю, я слышала, как ты себя по радио хоронила.

Егоров что-то пытается изобразить, выделывая руками кренделя в воздухе.

— Слышала? Ты что там не один?

Сомова так и не может принять до конца мое женское существование. Честно говоря, в последнее время, мне спокойней и комфортней называть себя «она», особенно, когда речь идет о чувствах к Андрею, женских чувствах… А Анька никак не угомониться — не дает забыть, что я мужчина, хоть и бывший.

— Мы тут с Наумычем . От него тебе пламенный привет. Слушай! Ты там особо не переживай. Ты, все равно, the best!

Слышу, как Сомова грустно вздыхает в трубку:

— Ну, кое-кто, так не считает.

— Пускай этот кое — кто идет кое-куда! Главное то, что считает общественность, а общественность за тебя.

Мающийся Егоров, не удержавшись, выхватывает у меня мобильник из рук:

— Ань, Ань, ты не бери в голову. Ты лучшая! Все будет хорошо.

Глядя с какой нежностью и теплотой наш строгий начальник мурлыкает в трубку, волей-неволей умилишься.

— И мы тебя любим… Вот и отлично, ты уже улыбаешься…. А я чувствую…. Слушай, давай я сейчас за тобой заеду... Прям… Мне это в радость…

Ромео и Джульетта. Сложив руки на груди, с улыбкой поднимаю глаза к потолку — и смешно, и завидно.

— Все, скоро буду!

Наумыч захлопывает крышку телефона и засовывает мою трубу к себе в карман.

— Извини, надо бежать.

Ловко у него это получилось. Егоров тянется за портфелем на столе, но я его останавливаю:

— Да, только телефон.

— Чего, телефон?

— Телефон на родину.

— А… Ага, да.

С недовольным видом, он вытаскивает мобильник из кармана и сует его мне в руки. Хм… Надо будет еще один купить, а то вот так вот свиснет невзначай, с его-то купидонами, а я без мобилы, как без рук останусь. Егоров спешит на выход. Улыбнувшись ему вслед, засовываю телефон в карман брюк.

* * *

Чувствую это последняя моя улыбка в этот день. Потом настроение портится с каждым часом. Егорова, как сторожевая с…собака ни на шаг не отходит от Андрея, а я весь день, куда не пнусь только и слышу — «Испания, Егорова, Испания, Егорова….Ай, да Калуга! Ах, какая пара, ах какая карьера!» Тьфу… До того к вечеру накручиваю себя, рисуя картины, как бы это могло быть и как этого уже не будет никогда, что слезы постоянно просятся наружу. Еле сдерживаюсь до дома, а там уж даю себе волю — махнув полстакана вискаря, беру с собой в гостиную бутылку с остатками алкоголя и там горюю. Завалившись на диван калачиком, утыкаюсь носом в изгиб локтя и вышитую черную подушечку... И сразу ломаюсь — реву навзрыд, белугой, не сдерживаясь. Только легче от этого, совсем не становится... Ничего не вижу и не слышу, только одна мысль ковыряет душу, выворачивая ее наизнанку — Андрей уезжает! Это конец!

Где-то далеко, в другой вселенной, бряцают металлом ключи, раздаются дверные стуки, шепот, разговоры, но мой плач, моя боль заглушают все. Кто-то теребит меня за плечо:

— Марго! Марго!

Сомова? Когда она пришла? А-а-а …, какая разница, у нее есть Наумыч… А у меня уже никогда не будет рядом Андрея! Новая волна слез захлестывает меня, вызывая глухой и безнадежный вой, глохнущий в подушке.

— Марго, да что случилось? Марго!

Отстаньте вы все от меня. Разве вам понять, как это невозможно тяжело быть уродом. Влюбленным уродом, не смеющим признаться в своих чувствах. Не поднимая головы, огрызаюсь:

— Ничего не случилось!

— Боря, срочно воды.

Голос Наумыча затухает удаляясь:

— Да, да, да…

— Марго.

Пусть мне будет хуже. Может быть я сдохну, тогда. Приподнимаю голову и огрызаюсь:

— Не надо мне вашей воды!

Анька настаивает:

— Марго, да что случилось!?

Поднимаю заплаканное лицо и пытаюсь разглядеть размытую Сомову:

— Ничего не случилось!

Та стоит, нагнувшись перед диваном, в куртке и с сумкой на плече — прямо с улицы. Одной рукой она держится за эту свою сумку, а свободной возмущенно тычет в мою сторону:

— Ну а чего ты воешь тогда?

Чего пристала? Иди, целуйся со своим Борюсиком. Вам же, на самом деле, до меня и дела нет! Приподнимаюсь, опираясь на руку, чтобы сесть, поджав под себя ноги. Язвительно огрызаюсь:

— Ноготь сломала!

С кухни тащится Егоров со своим стаканом. Он тоже еще не успел снять плащ:

— Так может водички, а?

— Не надо мне воды!

Хватаю со стола бутылку с вискарем и пытаюсь к ней присосаться — упьюсь до поросячьего визга, так чтобы неделю наизнанку выворачивало! И память отшибло! Сомова кидается отнять:

— Куда ты…

Но я свое держу крепко:

— Дай, сюда!

И делаю глоток из горла. Как только расслабляюсь, Анька, бутылку выцарапывает:

— Хватит!

Как же мне плохо… Слезы снова начинают литься ручьем, и я утираю их, размывая тушь, потом утыкаюсь носом в сложенные домиком ладони, причитая и ругая всех и вся — себя, Калугина, Егорову, Карину….

Неожиданно совсем рядом раздается странное:

— Пф-ф-ф!

И меня окатывает то ли слюнями, то ли водяными брызгами.

— А-а-ай…

Еще и оплевали! От неожиданности вскрикиваю, вмиг затыкаюсь и недоуменно смотрю на Аньку, стоящую с полупустым стаканом в руке.

— Тебе чего, делать нечего, что ли?

Егоров присаживается рядом со мной, на боковой модуль:

— Маргарит….

А Анька продолжает меня громко стыдить:

— Господи, ты уже всех соседей распугала cвоим воем!

Все меня ругают… Никто не пожалеет… Зажимаю рот рукой, сдерживая рыдания:

— А-а-а-а-а-а!

Наумыч увещевает:

— Маргарита, ну-ка расскажи, что у тебя случилось.

Да как я такое могу рассказать… Так все запутано… Я люблю другого мужчину, а он уезжает с другой женщиной... И выхода из этого тупика нет…. Даже закашлявшись, прикрываю рот и не перестаю плакать:

— Если б вы знали…, как мне хреново…

— Знаю, знаю, знаю…

Недоверчиво смотрю на него сквозь слезы. Откуда?

— Нет, вы не знаете!

— Я знаю, все знаю…. Жуть берет, когда взрослый человек, так воет.

Это Гоша был взрослый, а я так, соплячка несмышленая, совершенно ничего не понимаю в женской любви. Слезы вновь застилают глаза:

— А-а-а-а-а!

Егоров прижимает меня к себе:

— Ну, все. Знаю, знаю...

Утыкаюсь носом в ладони и прячусь у него на груди.

— Ты главное помни, что было написано на кольце у Соломона — «это, пройдет».

Отстраняюсь, смотрю на него и сквозь всхлипы поправляю, мотая головой:

— Их.., их …, их … «И это тоже пройдет»!

Сомова, облокотившись о полку, стоит молча, ожидая окончания моей истерики. Тоже мне подруга — ни слова сочувствия, только вопить умеет, да ругаться. Рыдания снова накрывают меня. Наумыч тянется, привлекает к себе и гладит по голове:

— Ну, вот видишь, какая ты умная девочка.

Умная девочка… Была бы я умной, не ревела бы сейчас. И Андрей никуда бы не уезжал…

— Все, все, все.

Наумыч по-отечески похлопывает меня по плечу, целует в макушку:

— Все пройдет… Ань, ты чайничек поставь.

— Да, да сейчас.

Но не торопится. Тон начальника вдруг меняется:

— О-о-о, как! Мне пора…, мне надо бежать. Ну, все.

Остаюсь сидеть и плакать, а Егоров быстро встает и торопливо идет на выход. Вот и он убегает.

Сомова шипит сквозь полки своему бойфренду:

— Пока.

А потом, когда щелкает замок, усаживается на диван, рядом со мной, осуждающе приговаривая:

— Горе ты луковое.

Все меня ругают, никто не любит, не жалеет… Господи-и-и-и! Я опять начинаю выть, чувствуя себя самым несчастным человеком на свете:

— Хорошо, что ты пришла-а-а...

Закрываю лицо ладонями и снова плачу, чувствуя, как Анька приобнимает меня, прижимая к себе.

* * *

Выплакавшись, иду в ванную умыться. Сомова, оставив на диване плащ и сумку, тащится вслед за мной и терпеливо ждет, когда я хоть немного приведу себя в порядок. В зеркало смотреть не хочется — опухшая, противная… Обхватив себя за плечи, обессилено плюхаюсь на край ванны, голова пуста до звона в ушах, наваливаются безнадега и безразличие — я никчемная серость и правильно, что Андрей уезжает со своей пиявкой … Она богатая, перспективная…. Сомова в своей оранжевой водолазке притуливается ярким пятном рядышком:

— Ну, что, успокоилась?

Вздыхаю, таращась пустым взглядом перед собой:

— Да.

Анька с подозрением посматривает:

— Сто процентов?

Воды и сил не осталось, и я соглашаюсь:

— Cто десять…

Сложив руки на груди, начинаю уговаривать и убеждать себя:

— Ну, а что, действительно? Что я могу сделать, если они улетают? Что я, самолет отменю?

Все правильно. Все что ни делается — к лучшему. Гордо вскидываю голову и, отворотясь от Анюты, хлюпаю носом:

— Пускай летят…, в Испании говорят хорошо…

А я буду одна, никому не буду мешать, даже могу тоже куда-нибудь уехать…, далеко, далеко… Чуть повернув голову в сторону Сомовой, озвучиваю свою идею… Голос правда срывается и звучит патетически, зато искренне… Точно — уеду!

— А ты, кстати, с Наумычем можешь сюда перебраться.

Сомова почему-то морщится:

— Ну, слушай, не говори глупости Марго.

— А что?

Встряхнув головой, откидывая волосы назад. Можно подумать на Москве свет клином сошелся. Я все равно не смогу работать там, где все напоминает об Андрее. А жить тут мне в любом случае долго не придется — родители узнают, что здесь в квартире непонятная тетка завелась — выселят с милицией. То ли дело Анька, они ее знают.

— Я все равно куда-нибудь улечу. В какой-нибудь Красноярск или Хабаровск.

— Куда-а-а?!

Поворачиваюсь к ней:

— Хабаровск! А что ты думаешь, в Хабаровске нет гламура?

— Да ничего я не думаю. Просто ты мелешь какую-то чушь!

Сомова отворачивается, и я непонимающе смотрю на нее. Почему это чушь? Отличный вариант. Или у них с Егоровым временный роман?

— Слушай, а у вас с Наумычем все серьезно?

— Марго, ну тебе сейчас нужно думать совершенно не об этом.

Об Андрее? О том, что он улетает, и я никогда его не увижу? Откуда-то изнутри вновь начинает подступать что-то слезливое, и я срываюсь на истерические нотки:

— А о чем я должна думать?!

Уж лучше о вас с Егоровым.

— Наумыч, между прочим, мой начальник.

— Да? А Калугин твой подчиненный.

Она зачем-то ковыряет мою рану, даже усмехается и я взрываюсь:

— А причем здесь Калугин?

— А притом, ты сидишь тут, рассуждаешь про Егорова, а сама двух слов не можешь связать, когда я тебя прошу с Калугиным поговорить, наконец.

Демонстративно отворачиваюсь — что нового могу ему сказать я, и что нового он может сообщить мне? «Твои слова, я все правильно понимаю или нет?» « Даже если ты правильно понимаешь, что дальше? У тебя есть невеста, ты что, ее бросишь?» «Ну... Я не знаю…»

И жаркие поцелуи с Егоровой на следующий день… «Я уже принял решение и не изменю его».

Меня возвращает к реальности голос Сомовой:

— Спрашиваю: ты поговорила с ним?

Анька вдруг делает плаксивое лицо:

— Нет, я не могу, у меня слова колом в горле стоят.

Поворачиваюсь к ней:

— Так, слушай, Сомова!

Анюта протестующее выставляет руку и поднимается:

— Слушать будешь ты, да! Сиди и делай выводы.

Слушать чего? Какие выводы? Бред какой-то... Сомова идет к выходу, сверкая свисающей на вороте биркой на своем новом свитере, потом оборачивается:

— Мороженное будешь?

Обиженная на весь свет, бурчу в ответ:

— Буду!

* * *

Через пять минут Анька притаскивает два блюдечка с пломбиром, усыпанным шоколадной крошкой, одно передает мне, и мы усаживаемся, по-турецки, прямо на моей кровати. Тут же, шлепая когтищами по полу, прибредает Фиона и укладывается у нас в ногах. Тоже, наверно, хочет мороженного.

Про Калугина больше говорить не хочу, и Сомова тут же принимается за свои проблемы с мстительным Маратом, который мало того, что постоянно пакостит, так еще и поменял Аньке график работы. После очередных жалоб и обвинений, черпаю ложечкой порцию мороженного, но до рта не доношу — повернувшись к Сомовой интересуюсь:

— И что, он сдвинул тебя по эфирной сетке и даже не предупредил?

Отправляю кусок пломбира в рот. Анюта, жуя, возмущается:

— Ну, представляешь?!

Я всегда говорила, что мне этот упырь активно не нравится! Опустив блюдце вниз, на колени, изрекаю уже без опаски встретить возмущение и обиды:

— Вот урод, а!

— Полностью согласна с предыдущим оратором.

Давно бы так. Сколько времени зря угробила.

— А кто теперь в это время вещать будет?

Сомова чуть пожимает плечами:

— Да понятия не имею.

А потом бросает взгляд в мою сторону:

— И, честно говоря, меня это совершенно не интересует.

Сомневаюсь, но что ей сказать в поддержку, не знаю. Может и права — плюнуть на все и не тратить нервные клетки? Вот, как у меня с Калугиным. Задумчиво веду головой из стороны в сторону, отгоняя с лица волосы. Тоже ведь песни пел про любовь. Анюта, не дождавшись моего ответа, начинает заниматься самобичеванием:

— Вообще знаешь, я столько лет положила на это их радио, что наверно заслужила подобный пинок.

А потом горько язвит, разводя руками:

— Загнанных лошадей пристреливают!

Нет, я с таким подходом не согласна. Тем более про Аньку. Если кто здесь и загнанная лошадь, так это я... Да они два сапога пара — Калугин и Марат! Чуть наклонившись вперед, пытаюсь заглянуть Анюте в лицо:

— Слушай, Ань, а хочешь я ему в морду дам, а?

Сомова недоуменно пялится на меня и молчит. Добавляю, на всякий случай:

— А что? Он, по-моему, меньше всего этого ожидает.

Сомова с сомнением пожимает плечами, и продолжает есть мороженное:

— Ну, это был бы конечно номер, но ты знаешь не надо.

Она машет чайной ложкой куда-то в сторону:

— Пусть живет.

Куда не плюнь везде подстава — Гальяно, Лазарев, Зимовский, Верховцев, Егоров, Марат этот, да и Калугин тоже, по большому счету. Говорят одно, а делают только то, что им нужно. Я раньше этого не замечал, а теперь каждый день вижу…. Пребывая в задумчивости, отправляю в рот следующую порцию мороженного:

— Слушай…

Мне хочется поделиться своим наблюдением с подругой, и я неодобрительно поджимаю губы:

— Ну, какие же эти все мужики козлы, а? Вот, они делают только то, что им выгодно… А прислушаться, хотя бы увидеть, что человек чувствует, который рядом… Это же нет, извините, это же надо напрягаться.

Замечаю, что Сомова таращит на меня смеющиеся глаза, а потом выдает:

— Ха, это кто мне это сейчас говорит?!

В смысле? Она имеет в виду Гошу, что ли? Так это было давным-давно и я огрызаюсь:

— Говорит, Москва!

Анюта смеется и отворачивается. Пытаюсь ее убедить:

— Да, я тоже был козлом, но я же исправился!

Та уже в открытую заливается смехом. Ну правда, исправился!

— Чего ты ржешь?

— Да, ничего… Ха… Мне просто кажется, что ты уже окончательно с нами… Ха-ха.

Я бы и рад не согласиться, только плохо получается. Со вздохом отворачиваюсь:

— Я уже сам не врубаюсь, с кем я.

Сомова продолжает ржать, не в силах угомониться и я снова принимаюсь за мороженное. Да-а-а…, самой смешно... И я кривлюсь в ухмылке.

После мороженного пьем чай с пирожными и трендим почти до полуночи . Не знаю почему, но на душе становится гораздо легче...