Мех под кожей (джен)

В этот вечер Нарцисса больше не покидала своей спальни — просто лежала в постели и даже не пыталась уснуть, а просто смотрела сначала в стену, силясь в вечерних сумерках разглядеть детали, затем в окно, а, когда её утомило и это, то Нарцисса просто закрыла глаза и слушала. Звуков было удивительно много и все они были разные: вот за окном ветер шелестел в кронах деревьев, пели сверчки, и ухал одинокой филин, вот скрипели половицы в доме или невидимым ходил по комнате глупый эльф, тихо заставляя её вещи оказаться в шкафу на своих местах, а поднос опуститься на столике у кровати. Что на нём было, Нарцисса не желала смотреть — может быть, ужин? Хотя едой, вроде бы, и не пахло…

Вскоре её навестила мадам Инглби — хотя для визита было, пожалуй, уже поздновато. И несмотря на всю горечь того, что вместо целителя, пятнадцать лет пользовавшего её семью, здесь и сейчас присутствовала именно эта женщина, которой Нарцисса так до конца и не смогла начать полностью доверять, она всё же не могла не обратить внимания на то, с каким пониманием и терпением та к ней относится. Впрочем, это не делало ситуацию легче.

Когда мадам Инглби завершила вечерний осмотр и ушла, за окном было уже совсем темно, и Нарцисса незаметно для себя уснула. Когда она снова открыла глаза, было уже позднее утро, и Нарцисса с удивлением поняла, что ни разу за ночь даже не просыпалась. Вероятно, дело было в зельях, которые она сейчас пила, потому что если к ней даже днём порой приходили кошмары, когда ей в какой-нибудь случайной тени чудились звериные очертания, то во сне она непременно должна была бы увидеть что-то куда более реалистичное и зловещее. Однако ночь прошла спокойно, и к завтраку Нарцисса спустилась пусть со слабым, но всё же вполне отчётливым желанием что-нибудь съесть.

Если ночь Нарциссы прошла спокойно и безмятежно, то её муж спал скверно и мало. Размолвка с супругой совершенно подорвала его душевное равновесие — настолько, что он даже не сумел вовремя толком объяснить ей, что в ту ночь… вернее, уже в то утро произошло в мэноре, а теперь делать это было уже поздно и неуместно. Но как, как, ради Мордреда и Морганы, он мог тогда ещё поступить?

Сможет ли он когда-нибудь вспоминать ту ночь без нервной дрожи, бессильной ярости и чудовищной пустоты? Если бы кто-то спросил, он бы даже с трудом нашёлся с ответом, чем занят был накануне вечером, чем вообще он мог тогда заниматься? Как мог позволить быть себе настолько беспечным? Как мог не почувствовать… как мог успокаивать себя тем, что Нарцисса вроде бы говорила, что собирается к кому-то там заглянуть… Признаться, он тогда был на неё даже немного зол: вот так засидеться до позднего вечера — но всё равно волновался и точно не хотел ложиться до её возвращения, так что задремал, как и был, одетым, и, открыв глаза, не сразу смог даже понять, что не спит. Он сидел на кровати и тупо смотрел на грязное тело посреди спальни, словно искупавшееся под кровавым дождём; а затем не только вселенная, но и время сошло с ума, когда Люциуса настигло страшное понимание.

Он смутно помнил, как вскочил, путаясь в мантии, и упал на колени рядом с женой, просто пытаясь понять, есть ли ещё надежда. Наверное, если бы она не дышала, он бы умер тогда вместе с ней. Но он был жив, и у него не было времени даже на осознание. Не думай, делай, твердил голос в его голове, думать будешь потом. Руки двигались сами: вот он вливает ей в рот что-то из их аптечки — и шепчет, шепчет горячо и отчаянно:

— Держись, только держись! Не бросай меня… я же так люблю тебя, Цисси…

Вот он возится с ранами, но кровь и не думает униматься, и он уже сам по локоть в крови… в её крови.

А рядом пытается отползти жалкое и окровавленное создание, подвывая на истошно высокой ноте:

— Во всём виновата Диззи-и-и-и! — и бьётся головой о паркет с отвратительно громким звуком.

— Мерлин, уберите её куда-нибудь! — кричит Люциус, пытаясь остановить кровь хлещущую из ран едва дышащей — но живой, живой! — Нарциссы тугими повязками. Но куда там! Но так он надеется хотя бы выиграть немного времени. Как же, как же он не хотел вспоминать эту науку, которой его учили в восьмидесятые!

К камину он не бежал — аппарировал, а оттуда отправился прямиком в Мунго. Из пламени с женой на руках он практически вывалился, бездумно крича:

— Помогите же! Моя жена ранена! Где там все, помогите!

Кажется, его окружили лимонные мантии, а затем время замедлилось и минуты растянулись в часы.

Он сидел раздавленный, окровавленный и оглушённый на кушетке у закрытых дверей, за которые его не пустили. Он помнил этот безмолвный коридор госпиталя, освещённый в ночи слабым светом, помнил грубую ткань кушетки, помнил посапывание дремавших портретов, и то, как медленно двигалась по кругу стрелка больших часов на стене…

Двери наконец распахнулись, и Люциус, наверное, навсегда запомнил время: четыре семнадцать. Сметвик вышел с уставшим и печальным лицом, и сердце Люциуса пропустило удар. Понадобилась пара мгновений, чтобы он осознал, что самого страшного вслух не прозвучало. Сметвик одним взмахом палочки очистил его лицо, руки, одежду и повёл за собой в ординаторскую, где усадил на стул, поставил на стол стакан и щедро, почти до краёв, налил туда бренди, в который, правда, влил какое-то зелье, но вкуса Люциус даже не ощутил — почувствовал лишь, как обожгло желудок — и только после этого у него в голове слегка прояснилось.

Потом Сметвик присел на край стала, и с профессиональным спокойствием и сочувствием объяснил, что случилось с Нарциссой. Он говорил, что теперь она заражена, и что это уже навсегда: ликантропия не лечится. А затем прозвучало ещё более тошнотворное откровение, грудь сдавило, и Люциус от бессилия зарыдал.

Кажется, он снова пил бренди… да, точно пил — и Сметвик попытался настоять на том, чтобы оставить его здесь до утра, но при этом отказавшись пока что пустить Люциуса к жене. Он тогда отказался, кажется, даже особо не сдерживаясь в выражениях — что ему делать здесь, если не сидеть с ней? — но все же позволил влить в себя что-то ещё, от чего стало немного легче и он даже смог дышать, а затем вернулся домой. Он точно помнил, что у него там есть дело. Какое-то дело…

Всё вокруг казалось ему тогда нереальным. Мир вокруг словно сошёл с ума, или был искажен, извращён и сломан фантазией какого-то безумного колдуна — потому что в привычном, нормальном мире подобного просто не могло бы произойти. Люциус помнил, как вернулся домой и уставился на часы в холле. Десять минут шестого. До начала рабочего дня в министерстве оставалось около четырёх часов. И Люциус не представлял, что ему сейчас делать. Кто-то должен был за это ответить, кто-то должен был сделать хоть что-нибудь… Ему нужно… к кому? — спросил он себя с отчаянием. Кому вообще теперь всё это нужно? Случилось непоправимое, и всё, что он может сделать — найти и со всей жестокостью избавиться от виновных. И он найдёт — и тогда они пожалеют о том, что вообще родились на свет! Но, как, как это сделать… ни Фаджа, ни Скримджера с постели не смог бы поднять даже Малфой. Особенно Скримджера. Нет, даже если он спалит в камине весь порошок, это ему не поможет… он… Стоп. По крайней мере, он мог написать и Фаджу, и Скримджеру… и кому-то ещё… Да, с этого стоило начинать, размышлял он по пути к кабинету, главное, чтобы не тряслись руки, но хотя бы с этим он должен справиться.

Он сел писать — и когда понял, что никак не может собраться, потребовал кофе.

Вместе с которым получил рыдающего — едва ли не в чашку — эльфа. Люциусу было тогда не до этого нелепого и убогого зрелища, но не задаться вопросом о причинах разводимой сырости он, конечно, не мог.

И, кажется, совершил роковую ошибку, потому что вместо хоть сколько-то внятного и содержательного ответа стал свидетелем настоящей истерики, из которой между всхлипами смог разобрать только что-то там о несчастной Диззи, страданиях и вине.

Диззи… старая домовушка Циссы… о которой, он откровенно говоря, до настоящего момента просто забыл, вся в крови, встала перед ним как живая, и его руки дрогнули. Это и заставило его в попытке разобраться сперва позвать кого-то из своих эльфов, а затем и самому пойти в каморку, где они обитали. Там, лежащую в окровавленных тряпках, он и увидел её, сморщенную и совершенно нагую. При его появлении она попыталась подняться, но не смогла, и зарыдала, почти завыла, твердя, что она — недостойный домовик хозяйки Нарциссы, и теперь её голову никогда не повесят на стену среди остальных, потому она, бесполезная и никчёмная, всех подвела. Она старая, ни на что не годная, плохая, плохая, твердила Диззи, беспомощно барахтающаяся в своём тряпье, дёргая себя за уши распухшими пальцами.

— Хозяин, хозяин Люциус, Диззи не достойна жить! — вновь зарыдала она, и с трудом потянулась к нему руками, покрытыми спёкшейся кровью своей хозяйки… Люциус застыл, глядя, как она пытается подползти — что-то не так было с её ногами: она явно не могла ими даже пошевелить, и те за ней практически волочились, и только когда она уже почти коснулась его ботинок, он заметил как изуродована её спина.

Диззи рыдала и обвиняла себя в бесполезности и каких-то одной ей ведомых эльфийских грехах, собравшиеся вокруг эльфы выли, но даже не пытались хоть что-то сделать, с мукой в своих выпученных глазах смотря на своего хозяина, — и Люциус просто не выдержал.

— Вы можете что-то с ней сделать? — в отчаянном раздражении спросил он у старшего из эльфов, служивших его семье.

— Диззи — не просто эльф, господин, — почтительно и тихо проговорил пожилой Гридди. — Диззи — эльф древнейшего и Благороднейшего дома Блэков… У них очень, очень строгие правила… Были, были хорошие времена, когда даже самые ничтожные из нас хорошо знали своё место, — вздохнул он, но, к счастью, не застрял на этой любимой из своих вечных тем. — Диззи не сумела спасти хозяйку… Диззи теперь искалечена. Очень и очень сильно — она не может ходить… она очень-очень стара и теперь бесполезна… — он потянул себя за ухо и горестно покачал головой.

— И что мне, по-твоему, делать с ней? — с усталым отчаянием спросил Люциус, которому меньше всего в тот момент хотелось решать ещё и эту проблему. Но он ведь был обязан этой эльфийке: если бы не она, он бы никогда больше не увидел свою жену. Однако уверять Диззи в том, что она как раз свой долг перед ними выполнила, он сейчас просто не имел сил; и, честно говоря, не был уверен, что убедить это рыдающее существо в этом хоть у кого-то, кроме Нарциссы, получится. Но думать о ней сейчас было невыносимо больно.

— Хозяин может дать Диззи свою одежду и изгнать за негодностью из поместья, — трагично проговорил эльф — и даже в том состоянии, в котором Люциус находился, его от такой перспективы передёрнуло. Не потому что ему было её настолько жаль, а потому что она принадлежала Нарциссе. Как же он мог выкинуть её словно мусор?

— Даже не обсуждается, — отрезал он. — Что ещё можно для неё сделать? — у него отвратительно болела голова, а в глаза, казалось, песка насыпали. Но всё это не имело значения на фоне случившейся с ними трагедии. Всё, чего он хотел сейчас — чтобы его Цисса выжила. Думать о чём-то ещё он пока что был просто не в состоянии.

— Хозяин может проявить милость, — тихо проговорил Гридди. — И оборвать мучения бесполезной Диззи…

— И это всё? — пробормотал с тоской Люциус, — А если… — начал он, но Гридди, тихонько ударившись головой о печную заслонку, его перебил:

— Хозяин не должен отвлекаться на недостойных эльфов в такой момент, — он снова слегка ударился и помотал головой. — Хозяин должен заботиться о хозяйке Нарциссе и о мастере Драко...

Драко! Люциуса будто кипятком обдало. Что он скажет Драко?! И как?

Эта мысль перечеркнула всё — Люциусу мгновенно стало не до Гридди, Диззи и всех остальных эльфов на свете. Но ведь всё это нужно было как-то решить… и, пожалуй, эльфам лучше было знать, как именно.

— Спасибо тебе, Диззи, — сказал Люциус, надеясь, что это хоть сколько-то искренне прозвучит, — ты хорошо и верно служила нам.

Диззи перестала, наконец, плакать, смогла поднять голову и слабо улыбнулась ему — и Люциус услышал едва слышный шёпот Гридди:

— Благодарю, господин.

А затем Люциус одним взмахом палочки просто оборвал её жизнь — ибо что ещё он мог для неё сделать? — и потерянно произнёс:

— Похороните её в красивом месте… В саду, под яблонями, — а затем развернулся и, не замечая ничего вокруг, побрёл обратно в свой кабинет.

Какое-то время он сидел там, сам удивляясь тому, насколько подействовала на него эта сцена, а затем выпил остывший кофе и, брызнув себе в лицо водой из палочки, сел за письмо Фаджу.

Потом он, кажется, переоделся зачем-то, затем пошёл в душ и переоделся ещё раз, а ближе к утру камином разбудил Уолдена и, просто позвав его к себе, коротко и как мог спокойно — хотя, кажется, у него это не вышло — рассказал ему, что случилось… а потом начался день, и вместе с ним пришло время действовать.

Это помогало. Любые действия были лучше тоскливого ожидания — он говорил с Фаджем, и наседал на Скримджера, и поднял на уши, кажется, весь Аврорат и всё руководство Мунго — ах, если бы это в самом деле могло помочь! Но мысль о том, что он не смог, не сумел защитить собственную жену, всё равно мучила его, билась в голове, как только Люциус останавливался, и как он ни глушил её, ничего не выходило. Потому что это было правдой, и им всем теперь было жить с ней.