Мех под кожей (джен)

Серый свет заливал спальню. Сегодня Люциус вновь спал один — была уже половина двенадцатого, когда он наконец сумел разорвать замкнутый круг неприятных, но важный мыслей и заставил себя выйти из кабинета. Он поднялся по лестнице, но свернул не к себе — ноги сами привели его к спальне Нарциссы. Он негромко постучал в закрытую дверь, но оттуда не раздалось ни звука, и он не рискнул входить, боясь потревожить неспокойный сон жены. Мерлин, он скучал, он так отчаянно скучал по ней — но понимал, что сегодняшний день дался ей нелегко. Она вымотана и хочет побыть одна. И всё равно ему в глубине души ему было обидно и горько, что она отталкивает его — потому что… потому что он действительно хотел ей помочь. И не просто хотел, он буквально нуждался в этом — но ничего, ничего не мог сделать.

Как ничего не мог сделать для Драко. Нужно, нужно было поговорить с сыном, но эта мысль вызывала у Люциуса смесь паники и тоски. Нет, он понимал, разумеется, что разговор рано или поздно обязан был состояться — но Мерлин, как же ему не хотелось его начинать! Он всё откладывал — видеть в глазах сына надежду, которую придётся разрушить было стыдно и тяжело. Но почти принятое решение не оставляло времени, и если… когда он сделает то, что должен, с Драко придётся поговорить — он уже достаточно взрослый, чтобы если и не принять, то понять ситуацию, и морально подготовиться к школе. Пусть ему сейчас всего тринадцать, но он Малфой, и это накладывает на него обязательства.

Нет, конечно, тянуть до сентября он не будет, но, пожалуй, пара дней ничего не решит, потому что Люциус просто не представлял, какие именно слова не будут ложью сейчас. Он не мог пообещать сыну, как делал это всегда прежде, что решит проблему — потому что она была нерешаема. Люциус жалел сейчас, что не настоял тогда, два года назад, на том, чтоб отправить его в Дурмштранг — хотя нет, даже не два года, а семь лет назад, когда они с супругой впервые подняли этот вопрос всерьёз. Драко тогда было шесть, и если они действительно выбрали бы Европу, Драко следовало начинать учить немецкий.

Нарцисса была категорически против, да и Люциус, искренне говоря, не был в восторге от того, кто сел в кресло директора Дурмштранга. Да, Игорь, конечно же, был из «своих» — но вот это «был» Люциуса и смущало, и если уж речь зашла про «своих», всегда оставался Северус… Да и потом, все предки Нарциссы и самого Люциуса, разве что за исключеньем Арманда, постигали волшебство в стенах Хогвартса — и кем бы он стал, нарушив традицию? Конечно, Дамблдор во главе школы был — на взгляд Люциуса — бельмом на глазу, но в академическом плане, сравнивая его с Каркаровым… Может быть Люциус и терпеть не мог старика, но отрицать его достижений образованному волшебнику было глупо, хотя эта его магглолюбская пропаганда!

Мерлин, какая глупость! Дойдя в своих размышлениях до этого места, Люциус скривился, словно надкусил лимон. Если б они знали тогда, что случится, этого бы никогда не произошло: он бы просто уничтожил это мордредово ожерелье, и к дракклам любые потери. А дневник, проклятый дневник он бы зашвырнул в самый дальний угол своего сейфа! Но такие вещи происходят всегда неожиданно — и отравляют жизнь.

Сейчас же… сама идея отправить сына в Дурмштранг казалась ему бессмысленной и жестокой. Нет, конечно, если бы перед Люциусом встала такая необходимость, это вполне можно было бы устроить — хотя даже для него, Люциуса Малфоя это стало бы весьма нетривиальной задачей — но как к этому отнесётся Драко? Сможет ли он нормально учиться на плохо знакомом ему языке? Были, конечно, заклинания — но это ведь скверный выход. И потом, забрать сына из Хогвартса означало бы расписаться в пораженье и трусости — и его личном, и всей их семьи. Нет, разумеется, если бы Драко сам попросил… Люциус этот вопрос бы серьёзно обдумал — как бы он ни дорожил фамильной честью, но ломать ради неё своего единственного ребёнка — на это он бы никогда не пошёл… хотя, возможно, был бы разочарован.

Или нет.

Люциус представил, каково было бы ему самому, случись нечто подобное с его матерью, когда он был на третьем курсе, если бы та была в тот момент жива... От одной этой мысли его передёрнуло — нет, как бы Драко ни повёл себя в сложившейся ситуации, он не будет разочарован в нём. Ни за что.

Да и смог ли бы уже он сам, отпустить его от себя так далеко, не вздрагивая каждый день от беспричинного страха? И что оставалось? Домашнее обучение? Да о чём, о чём он думает?!

Люциус прикрыл ладонью глаза, и это холодное прикосновение к горячей коже показалось ему неприятным. О чём он думает? О чём угодно — лишь бы снова не возвращаться мыслями к тому, что именно произошло. Лишь бы перестать каждый миг пытаться представить себе мерзость, которую с трудом смогла пережить его жена, и что она сейчас должна чувствовать.

Нужно было вставать, но Люциус не находил в себе сил подняться и выйти из спальни. Открыть дверь для него означало снова встретиться с постигшими их бедами лицом к лицу. Снова ощутить предательскую беспомощность перед тем, какие шаги ему следовало предпринять.

Но он, как глава семьи обязан был думать о будущем. Не о своём, нет, о будущем всей семьи. И в первую очередь будущем своего сына, пусть тот ещё слишком юн, чтобы оценить всю картину. Но так же на кону стояло и безопасность Циссы — если его, их положение в обществе пошатнётся, сможет ли он её защитить? И пока он твёрдо стоит на ногах, никто не посмеет посмотреть на неё косо… или даже сказать что-нибудь. Но тогда ему остаётся лишь признать правоту Нотта и самому говорить от своего лица.

Да.

Но такие решения они могут принять только вместе, и ему следует все обсудить с женой. Ведь речь пойдёт не о какой-то мнимой причастности к их политической жизни… Нет, речь шла о её будущем, и всё это касалось её как никого другого.

Однако за завтраком поговорить им практически не удалось — ели они молча, и, глядя на Драко, сосредоточенного и задумчивого, но уже не такого потухшего и потерянного, Люциус сожалел, что сорвался вчера на Уолдена. Во всем виноват неудачный момент… Но сколько их теперь ещё будет, когда они развернут кампанию…

Затем он написал Нотту, и в ответ был приглашён на ланч — где они, наконец, и смогли встретиться с Каффом и поговорить если не по душам, то как деловые люди. Интервью Люциус согласился дать через день в офисе самого «Пророка»

Вернувшись домой, Люциус некоторое время ходил по своему кабинету, собираясь с душевными силами перед разговором с Нарциссой. Нет, он нисколько не сомневался в необходимости того, что собирался сделать — но почему-то всё равно чувствовал себя неловко, когда обдумывал их разговор. Как и не сомневался в том, что она поддержит его и поймёт. А если нет… что ж — если нет, он отступит. В конце концов, ничего не поправимого пока не случилось. Более непоправимого, чем в ту ночь…

Супругу он нашёл в оранжерее — она сидела у открытого сейчас окна и смотрела на скрытый в тумане сад. На шум его шагов она даже не обернулась, и Люциус, потоптавшись немного, всё же окликнул её:

— Сегодня свежо и жара наконец спала. Ты не хотела бы прогуляться?

— Нет, — ответила она, повернув к нему голову. Как же она была бледна! Конечно же, она была нездорова, но эта бледность была для него хуже Круцио, словно крича: «Это ты виноват! Ты оставил её одну — и теперь посмотри, что случилось!»

— Там хорошо, — попытался он убедить её — сам не зная, зачем. — Такой дивный день…

— Люциус, что именно ты хотел? — спросила Нарцисса. — Не думаю, что дело в прогулке.

Она и сама не знала, почему так груба с ним. Она давно перестала сердиться на тот инцидент с «Пророком» — в конце концов, муж просто хотел её защитить. Да, не слишком умело — но это и не было никогда одной из его сильных сторон. Нарцисса вовсе не собиралась снова его задевать — до тех пор, пока не увидела. Наверное, с ней что-то не так, подумала она горько. В той брошюре было что-то про переменчивую бурю эмоций — может быть, дело в этом? Неизвестный автор обещал, что после первого обращения это пройдёт — и Нарцисса очень на это надеялась.

— Цисса, нам нужно поговорить, — мягко ответил Люциус. — Можем здесь, если хочешь… и вообще если хочешь, — исправился он.

Нарцисса долго-долго смотрела на него, а затем ответила:

— Давай поговорим. Присаживайся, — ажурные стулья и стол возникли сами собой, хотя ещё пару мгновений назад были в другой части оранжереи.

— Та статья, — начал он, присев на край стула, сперва помолчав, собираясь с мыслями. — Которую мы имели неудовольствие видеть в пророке...

— И чем ты собираешься ответить на подобное заявление? — спросила Нарцисса, слегка оживившись. Это был привычный, нормальный разговор — если в такой ситуации вообще может быть что-то нормальное. Они и должны были бы обсудить всё — правда, не сейчас, не сутки спустя, а сразу… может быть, вечером.

— Об этом я и хотел с тобой посоветоваться, — несмело улыбнулся он, ободрённый её живостью.

— Ты ведь уже что-то придумал? И что по этому поводу думает Теодор Нотт? Расскажи, — почти тепло улыбнулась она — и подумала вдруг, что здесь слишком душно. И что ей хочется, очень хочется, наконец, выйти на улицу. Но… потом. Позже. Может быть, завтра, когда исчезнет туман.

— Мы не можем отменить случившееся с тобой, — Люциус хотел сказать это твёрдо и уверенно, но не вышло — его слова прозвучали тихо и очень расстроенно. Нарцисса кивнула ему — то ли ободряюще, то ли просто с ним соглашаясь, и он продолжил: — И ты понимаешь, кто и как этим воспользуются. Если не мы — то другие. Я бы не хотел этого.

— Нет, — качнула она головой. — Нет, конечно. В конце концов, — неожиданно попыталась она пошутить, — это случилось со мной — и нам решать, как это использовать это в своих интересах. Не так ли?

— Я рад что ты меня понимаешь, — Люциус приободрился. — Я тоже так думаю… именно так. Цисси, — он протянул руку, и она кивнула в ответ — просто кивнула, но уже этого было немало. — Мы сделаем заявление. Сегодня я имел неудовольствие видеться с Каффом — Варнава просил передать тебе глубочайшие извинения, — Люциус фыркнул. — Но кроме пустой болтовни, он предложил мне трибуну. Послезавтра я мог бы дать ему эксклюзивное интервью. Ты же помнишь, что в сентябре голосование Визенгамота? Мы можем начать менять мнение людей прямо сейчас. Думаю, что стоит сделать акцент на то, сколько законопослушных волшебников страдает от разумных волшебных тварей — к завтрашнему утру мне обещали статистику — и о том, сколько из этих нападений приходится на оборотней. И насколько большой процент преступлений они совершают на фоне в рамках волшебного законодательства в принципе. С этим нужно что-то делать — и дальше откладывать уже некуда. Уж если на тебя напали при свете дня…

— Да, пожалуй, — медленно кивнула Нарцисса.

Это в самом деле был неплохой выход. Возможно, даже единственный. Если свести случившееся к социальному аспекту проблемы… и взглянуть ещё шире — может быть… Так, по крайней мере, об этом возможно станет говорить. Не ей — она… Её голос теперь вряд ли кому-то важен. О — она уже получила сегодня пару сов от своих светских приятельниц с почти одинаковыми письмами, в которых те выражали ей «глубочайшее сочувствие» и «надежду», что «всё случившееся» пройдёт для неё «с минимальным ущербом» и просили её «не тревожиться», потому что они понимают, что «в связи со слабым здоровьем» Нарцисса не может больше исполнять обязанности председателя или члена их общества или клуба… и они, разумеется, желают ей «всего самого-самого наилучшего». Первое такое письмо Нарцисса сожгла в камине, второе — просто уничтожила, взорвав в воздухе, но легче от этого ей не стало. Не то чтобы она когда-то всерьёз ценила членство во всех этих клубах — но это был статус. А теперь…

А, впрочем, зачем он ей? В самом деле — для чего ей теперь тратить на это время? Но почему, почему же эта бессмыслица так её задевает?

Впрочем, на этот вопрос она как раз знала ответ. А вот чего Нарцисса в самом деле не понимала — это почему ей с каждым словом Люциуса, с каждым его разумным доводом ей становилось всё невыносимее. Ведь он говорил верные и разумные вещи, и она как прежде включилась в дискуссию, обращая внимание на детали. И они вдвоём обсудили, что и как именно ему стоит сказать, и даже какую мантию ему лучше выбрать для колдографии на первую полосу. Всё было как всегда — но почему, почему же ей к концу разговора хотелось накричать на него или сглазить? А потом развернуться — и хлопнуть дверью оранжереи, чтобы в ней зазелени стёкла. Да что с ней такое? Ведь всё так, как и должно быть — ну почему же…

Ничего подобного Нарцисса, конечно же, не позволила себе показать. Они мирно закончили разговор, и Нарцисса даже спросила, чего бы Люциусу хотелось на ужин, а, прощаясь — ссылаясь на то, что устала и хочет ненадолго прилечь — коснулась губами его щеки. И лишь оказавшись, наконец, в одиночестве, поняла, что вот-вот расплачется. Потому что ей хотелось, чтобы вместо всей этой очередной политической мишуры Люциус просто нашёл тех, кто сделал с ней всё это — нашёл и разорвал на миллион клочков. А потом… а потом просто сказал всем, что ему — всё равно. И что если кого-то не устраивает такой подход — ему в этом доме не рады.

Но это были, конечно, фантазии — и она понимала это. Да и нельзя, просто невозможно позволять себе такие демарши — не им и не в их положении. И потом, ведь есть Драко который в сентябре окажемся в школе, и учиться ему там ещё целых пять лет. Они просто не могут себе позволить подобной небрежности.

Но ведь мог, мог же Люциус хотя сказать об этом хотя бы наедине, негодовать, злиться, и порываться мстить, шептал ей незнакомый настойчивый голос. Даже если он просто упомянул такую возможность — и она бы непременно отвергла её, и сама вернулась бы к их обсуждению. Хотя зачем бы Люциусу предлагать ей заведомо неприемлемый вариант, она и сама бы не смогла себе объяснить.

Так же, как и то, почему ей так этого хочется.

Половину следующего дня Люциус провёл, изучая бумаги и размышляя над тем, как и что скажет в редакции «Пророка». Интервью, тряхнув стариной, у него брал лично Кафф и доказал что не просто занимает пост редактора главной волшебной газеты. Беседа получилась весьма содержательной.

Колдографии к выпуску делал Бозо — коротышка нервозного типа, излишне, на взгляд Люциуса, суетливый, но, в целом, державшийся вполне корректно. Рита не просто так на серьёзных мероприятиях работала исключительно с ним, а половину стен в его мастерской занимали награды. Снимали в кабинете самого Каффа у пустующего окна, в дневном свете. Люциус встал, садился, и даже задумчиво смотрел в окно, пытаясь вспомнить, не было ли раньше здесь герани на подоконнике.

Снимки получились отличные: на них он выглядел уставшим, в меру трагичным, но несломленным, и даже тёмные тени под глазами и горькая складка у рта играли на этот образ.

Сама же статья, вышедшая на следующий день, была очень сдержанной, и комментарий Малфоя смотрелся в ней солидно и звучал очень проникновенно. На вопросы Каффа Люциус отвечал, что, как бы ни тяжело ему было об этом говорить, на его жену напали при свете дня в двух шагах от Диагон-элле, и он глубоко и тяжело это переживает. И верит, что Аврорат делает всё возможное — но, как ни больно было бы ему сейчас выносить своё личное горе на публику, но на проблему преступности нельзя закрывать глаза.

Говорил Люциус и о том, что в недавнем номере «Пророка» мисс Скитер сделала им всем любезность, ознакомив их со статистикой Департамента правопорядка касательно преступлений волшебников — и он хотел бы совершить ответную любезность и тоже ответить цифрами: практически треть всей смертей волшебников приходится на различных тварей, а в шести из десяти преступлений, совершаемых в Лютном и подобном ему местах, так или иначе фигурируют оборотни.

Это была только первая из запланированных до сентября статей — и Люциус очень надеялся, что задал правильный тон для обсуждения случившегося в его семье несчастья.