Мех под кожей (джен)

После ухода жены Люциус некоторое время молча постоял в холле, глядя то на пустой камин, то на хлопающих своими большими глазами эльфов, а потом дошёл до гостиной, сел в ближайшее к двери кресло и там замер. Кажется, он просидел так довольно долго — сколько именно, он не знал, и хотя часы по-прежнему стояли в углу на привычном месте, прежним ничего уже не было. Время потеряло для Люциуса свой смысл — и не только одно лишь время. Сам мир, вся окружающая его вселенная словно стали бессмысленными в тот единственный и краткий момент, когда Нарцисса поднялась этим утром из-за стола — и Люциус сидел в кресле и просто безвольно смотрел перед собой не потому что не был в силах хоть что-то делать. Он просто не очень понимал, зачем. Он помнил, что у него были запланированы какие-то дела на этот день — две… или, может быть, три встречи в Министерстве, но ему настолько не хотелось никого видеть, что он просто не пошёл и даже не отправил сову. В конце концов, этих людей он мог себе позволить просто проигнорировать, и они казались ему сейчас настолько незначимым на фоне его семейного краха — крошечнее песчинок на пути сошедших со своей орбиты светил.

Просидев так час или два, он встал и поднялся к себе — отчасти потому, что в кабинете пустота ощущалась немного слабее: Нарцисса не так часто сюда заходила, и можно было представлять, что… Ох, нет. Нет. Это оказалось крайне неудачной мыслью — позволить себе хоть что-нибудь представлять, потому что первым, что возникло перед внутренним взором Люциуса, было лицо его Циссы. Поворот головы, даже голос…

Его словно оглушили, и он несколько часов провёл, не видя и не слыша ничего — но время, которое он внезапно перестал ценить, всё же шло, и постепенно на место пустоты пришла растерянность. Люциус просто не понимал, как случившееся могло произойти. Она же… они же ведь ещё вчера с ней праздновали их, пусть не полную, но вполне значимую победу! И говорили. Да, всё было сложно, но он был уверен… он просто знал, что всё наладится! Ведь реальность просто не могла быть такой… как стала. Почему она… как она вообще придумала такое? Как могла так просто взять — и… проститься с ним. Проститься и просто выйти — с сумочкой и саквояжем. Словно собралась провести на море уик-энд… но Люциус себя не обманывал.

Ему казалось, что он ощущает пустоту внутри себя — там, где всегда была Цисса. Они были вместе с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать, и он разглядел в ней не просто «младшую из сестёр Блэк», а удивительную, ни на кого не похожую девушку и решил, что она ему нравится… девушку, в которую он влюбился без памяти, и которую был счастлив назвать женой. Они проросли друг в друга, и сейчас из него словно вырвали кусок… возможно большой, и уж точно лучший, и Люциус был полностью опустошён. Он бессмысленно перебирал бумаги на столе, брал — и ронял назад невскрытые послания. Он смотрел на стекающие по стеклу капли дождя и думал, что, может быть, ему бы неизмеримо легче, если бы он смог заплакать. Но у него даже слёз не было — ничего в нём не осталось, кроме зияющей пустоты.

Он бы, вероятно, так просидел до вечера, если бы Гриди не сообщил ему, что ужин подан. Есть Люциус совершенно не хотел. Днём не то что еда, даже выпивка оставила его равнодушным, и он приказал сегодня не подавать ланч, а вот ужин… ужин был в том момент от него так далёк, что Люциус даже о нём не вспомнил — и теперь, раз уж всё равно было накрыто, он, ведомый, скорее, инерцией, заставил себя спуститься. И теперь сидел один в слишком огромной для одного человека и гулкой столовой. Люциус смог взять в руки приборы и что-то успеть проглотить… но даже не ощутил вкуса. Да что он вообще делал здесь?! Сидеть в полном одиночестве казалось ему абсолютной бессмыслицей. Словно заполнявшая его пустота просочилась наружу и теперь действительно окутывала его со всех сторон.

Вилка… или это был, скорей, нож — неприятно проскрежетала по белоснежной глади фарфора, разрывая сгустившуюся вокруг тишину, и Люциус, в раздражении смяв салфетку, бросил её на стол и, поднявшись, стремительно подошёл к окну. Это будничное действие слегка его если и не встряхнуло, то вернуло к реальности, и на смену раздражению пришла злость. Это было нечто понятное и знакомое, и он ухватился за это чувство, словно за спасительную соломинку, ухватившись за которую можно выбраться из глубокой топи.

Он был зол, он был зол на всю эту ситуацию, и унижен. Его бросили. Его, словно нашкодившего кота выставила за дверь суровая хозяйка, и он, не понимая, в чём состояла его вина, обречён был царапаться в дверь. И он был зол на Нарциссу — он бы стёр свои ногти в кровь, но она приняла решение за них обоих. Все их двадцать лет брака… как же она могла… Почему, почему. Впрочем, нет. Нет — он прекрасно знал почему, и вся его злость на Нарциссу схлынула подобно отливу, обнажив дно и оставив на языке привкус собственного предательства. Как же он был отвратителен сам себе! Он же знал, знал, в чем перед ней виноват — но Мерлин, что он мог поделать самим собой?! Даже Империо не смогло стать панацеей, потому что отдавало бы фальшью, фальшью, которую она ему не простит. Как не простит и постыдной слабости, бессилия, перечеркнувшего всё меж ними.

Почему это вообще с ним произошло? Всё это? С ним… с ними. Мерлин, чем они это заслужили тех бед, что обрушились на из семью? Он бы ещё мог понять, если бы неотвратимая кара настигла его самого, но Цисса… Это острое и болезненное чувство вселенской несправедливости заставила ого практически застонать. Проклятые мрази, как же я вас ненавижу! Ненависть нарыла его с головой, и он даже не осознал, как и когда в его руке очутилась палочка, и когда тарелки взорвались на столе, она, наконец, нашла выход. Люциус вымещал на своём одиноко накрытом ужине всё, что кипело в нём все эти месяцы, словно бы это могло что-то исправить, словно именно этот стол и тарелки были виновны в том, что он остался один.

Он упивался картиной разлетавшейся в щепки фамильной мебели, но этого ему было мало: он рассёк воздух палочкой, и оконное стекло разлетелось вдребезги тысячей острых осколков, а сама рама, задымившись, начала обугливаться и чернеть. Сквозь лишённое стеклянной преграды окно в комнату хлынул косой сентябрьский дождь, в столовой повеяло сыростью, и Люциус почувствовал на лице холодные брызги. То ли это, то ли ставший неожиданно громким шум дождя привели его в чувство, и, стирая капли с лица, он и сам не знал, дождь это или слёзы.

Какое-то время Люциус стоял, глядя на сумрачный мокрый сад: следов близящегося осеннего увядания ещё не было видно, и он поймал себя на неожиданно горьком сравнении. Совсем недавно… меньше двух месяцев назад он не мог даже в страшном сне представить того, что произошло сегодня. Да даже вчера вечером…

Он вдруг понял, что устал, настолько, что, кажется, не в силах даже подняться наверх — но просить помощи у домашних эльфов? Так низко он ещё пока не пал. Так что Люциус заставил себя собраться и несколькими Репаро восставил окно: стекло, словно и не было ничего, вернулось на место, а вот почерневшую раму придётся теперь заменить. Это отняло остатки сил, и, оставив остальное учинённое разрушение на долю эльфов, Люциус поплёлся наверх.

В кабинет, где у него в сейфе до сих пор стоял полупустой уже флакон с тем зельем, что прописала ему добрая женщина Донна Инглби, Мерлин её сохрани. Сейчас оно казалось ему истинным спасением — потому что, хорошо зная себя, Люциус действительно опасался наделать глупостей, от которых его теперь не сдерживало уже ничто.

Приняв успокоительное, он немного постоял, покачиваясь, будто пьяный, а затем решительно направился в свою одинокую… теперь ещё более одинокую, чем когда-либо прежде, спальню.

Он заснул почти сразу, просто позволив себе упасть в подступившую темноту — а проснулся уже утром. За окном по-прежнему лил дождь, и погода полностью соответствовала настроению Люциуса. Кажется, ему впервые в жизни не хотелось даже вставать с постели — но он встал, конечно, накинул халат, причесался и гладко выбрился, глянув так на зеркало, что оно на секунду пошло рябью, и за всё время, пока Люциус приводил себя в порядок, не произнесло ни слова.

Закончив с утренним туалетом, он спустился вниз, в столовую — и замер, глядя на одинокий, как-то сиротливо сервированный завтрак. Один прибор во главе стола — это смотрелось жалко. Нет, конечно же, Люциусу много раз и прежде доводилось есть здесь в одиночестве — но теперь всё было по-другому.

Люциус кое-как заставив себя выпить чай, а затем проглотил кусок хлеба — даже вкус масла показался ему горьковатым, но ничего другого ему сейчас просто не лезло в горло. Однако как бы он ни страдал, но жизнь за пределами этих стен не замирала. И выбора у него не было, и все что ему оставалось — сбежать, сбежать от этой реальности, утопив своё горе в делах.

Одна мысль о том, чтобы и дальше оставаться в одиночестве дома, вызывала у него болезненную тоску — потому что теперь весь Малфой-мэнор стал тем местом, где не было её. Но и оставаться там, где её не было, стало для него совершенно невыносимо, и поэтому он, не выдержав этого давящего ощущения пустоты вокруг, спасся бегством.

Он попытался найти пристанище в Министерстве, тем более что вчерашние встречи он пропустил, но за пределами дома легче ему не стало, словно пустота накрыла всю Англию и весь мир. Он говорил с людьми — и не слышал, что они ему отвечают, и, идя по Атриуму, ловил себя на том, что, сам не зная, почему, пытается выхватить среди посетителей её фигуру, но каждый раз понимал, что ему почудилось, и в конце концов Люциус вернулся домой опустошённым, бессмысленно потратив своё время и силы, которых у него было отвратительно много. Потому что он ведь не привык сидеть просто так, безо всякого дела — вот только и делать что-либо сейчас Люциус был не в силах.

Он поднялся в свой кабинет. Писем со вчерашнего для накопилось так много, что свободное место на его столе скоро закончится. Он проработал до половины четвёртого, и ему пришлось ответить на такое количество корреспонденции, что в какой-то момент Люциус достал из ящика Прытко Пишущее Перо и начал диктовать. Но даже это не смогло отвлечь его полностью, а затем бумаги и письма кончились, снова оставив его наедине с пустотой.

Он постарался найти себе какое-нибудь дело в доме — но больше не смог заставить себя работать ни с хозяйственными книгами, ни с чем-то ещё. Впрочем, его усилий оказалось достаточно для того, чтобы его вымотать, так что спать он ложился уставшим и с надеждой на то, что завтра ему станет легче.

А когда проснулся — понял, что вновь ошибся. Он лежал и думал о том, что сегодня его снова ждут в министерстве, и что ему следовало навестить Фаджа ещё вчера, но ему было сейчас абсолютно наплевать на Министра и весь его аппарат, даже если Кровавый Блэк явится за их головами или магглы провалятся прямиком к ним. Это всё просто не имело сейчас значения, потому что у мертвецов нет амбиций, а именно таковым Люциус себя и ощущал.

Той, что всегда стояла за его спиной, там больше не было, и он чувствовал себя никчёмным неудачником, не сумевшим защитить собственную самую большую драгоценность. У него действительно больше не было сил существовать наедине с той пустотой, что была и вокруг, и внутри него. Да, конечно, он Малфой, а Малфои даже на смертном одре держат лицо и блюдут честь фамилии — но сейчас Люциус просто не был на это способен. Не перед этим никчёмными бессмысленными фигурками на доске, а пред теми, кто его хорошо знал и кому он был дорог. Он тянул, сколько мог, надеясь, что сам справится с ситуацией, но сейчас просто сдался — и, поднявшись, первым делом, даже не одевшись, а лишь накинув халат, отправился прямиком в кабинет и написал Уолдену.

Да, конечно, он знал, что тот пропадает на службе до вечера, и, перечитав написанное, смял пергамент и снова потянулся к перу. Второе письмо уже не так отчётливо отдавало паникой, потому что зная натуру Уолдена, можно было смело предположить, что, увидев в тексте «хоть днём, хоть вечером» тот бросит все дела, а этого Люциус не хотел — всё же у него ещё оставалось чувство собственного достоинства, и крушение его жизни вполне могло подождать: в конце концов, он умирал лишь в душе. А пока что нужно было себя чем-то занять до вечера.

Ждать Люциус умел, но, когда за окном начало темнеть, уже едва сдерживался, чтобы не смотреть на часы всё время. Кажется, была половина девятого, когда в кабинете, наконец, возник Гридди, и Люциус даже не стал его слушать, поспешив вниз… и с неприятным удивлением обнаружил возле камина отнюдь не Уолдена.

Квадратная массивная фигура чётко вырисовывалась на фоне языков пламени, и его гость поднял раскрасневшееся от гнева лицо.

— После того, как тебя выставили из попечителей, в Хогвартсе растеряли даже остатки страха! — возбуждённо прорычал старший Крэбб — Ты хоть вообще в курсе что сегодня стряслось, или тебя тоже никто не поставил в известность?