Ольга (джен)

-Ты до второго пришествия тут стоять собрался?

Стас недовольно глядел на брата с высокого обрыва. Нечай, крещеный Осипом, но откликавшийся с детства только на прозвище, поднял голову и улыбнулся, показав крупные белые зубы. Из двенадцати детей казачьего атамана только эти двое дожили до «возраста». Была, правда, ещё сестрица, но два года назад родами померла, как мамка. Нечай своё имя тоже не с проста утратил. Родившийся на три месяца ранее положенного срока, младенец никем не брался в расчет. Его, конечно, положили как принято, в шапку. И даже в печке «пекли», как бабки учат. Но особо ни на что не надеялись. Кто же знал, что из этого красного сморщенного уродца с голосом, как у голодного котенка, вырастет плечистый детина на две головы выше старшего брата? Не чаяли такой удачи. «Не чаянный», он и стал Нечаем.

Осип был в семье старшим. Первенец, рос он серьезным, даже мрачным. Мальчик в семье за старшего чуть ни с трех лет числился. Пока мал был, отца и не видел почти. Тот, правда, для семьи себя не жалел. Жену в Сечь не возил, не тряс беременную по дорогам. Сразу хозяйкой в собственную хату привел. Сейчас-то на месте плохонькой мазанки целый хутор вырос. Да и батя уже не простой казак. Атаман. Детей своих, правда, не всех видал. Кто-то больным родился, да помер, пока отец в Туретчину ходил. И тех, кто до возраста разумного дожил, тоже не все им похоронены были. Один из братьев по малолетству с лошади упал, да шею свернул. Осип не помнил, как его звали. Много детей померло. Всех не упомнишь. Теперь он, как и батя, сам из Сечи лишний раз не выезжал. В любую битву, любую стычку совался. И всегда с прибытком. Жениться пора бы. Осьмнадцать лет.

Он и девку себе присмотрел. Не стал свахе такое дело доверять. Что старуха, числившаяся по сею пору в девицах, понимает? Сделал, как мужики учили. На Купалу поглядел, у кого из девок тело меньше всего колыхается, когда через костер сегают. Ну и после поглядывал ещё, кто больше воды таскает на коромысле в двух ведрах. Это Нечай в свои четырнадцать думает, что счастье в пирогах. Ищет, у кого тесто пышнее, да начинка слаще. Осип знал точно. Счастье, это когда у тебя сильная крепкая баба. А пироги приложатся.

-Коней поить надо, — сварливо поторопил брата Осип, — хватай ведро да пошли. Батя осерчает.

-Брешешь, — ещё шире улыбнулся Нечай, — батьке не до коней нынче. Ты лучше погляди, какая водица теплая. Айда купаться?

Осип вздохнул. Обернулся на лагерь, расположившийся невдалеке на опушке. Глянул вновь на блестящую, переливающуюся в солнечных бликах водяную рябь. На счастливого брата своего. На камыш, что у берега рос, да к воде ветром гнулся. Прав Нечай. Батьке нынче не токмо до коней дела нет. Ему не до лагеря, не до еды. Не до полка своего, не до детей. Седина в бороду, бес в ребро. Отец счастлив. Отец влюблен. Старый, но ещё в силе мужчина, он всей душой прикипел к невзрачной девице, которую подцепил в шинке* на дороге. И смотреть-то не на что! Кожа да кости. Правда, ничего при беге не колыхается. И воду таскает за двоих. Но больше Осип у своей будущей мачехи достоинств не углядел. Лицо у неё было сердитое. Говорила она с ними редко, и все больше командовала. Правда, отец, не первый год мучавшийся от ран, с нею враз поправился. И как у них все ладно да гладко, на весь лагерь ночью слышно. Но не по сердцу она Осипу.

И Нечаю она не по нраву пришлась. Хоть и стряпает вкусно, и сама даже в лес за теми зайцами ходит, что потом в котле варятся, да на сковороде шкворчат. Но что-то в ней не так. Не станет эта баба горшки в печи ворочать. Не будет брюхатая каждый год ходить. Она все спешит куда-то. И сидит задумавшись. И точит нож свой. А зачем бабе такой большой кривой но, весь турецкой вязью изукрашенный. С булатным клинком, да в дорогих ножнах.

И что отец только в девке этой углядел? Он, человек, почитавшийся всеми за умного. Атаман так и застыл, едва она, тощая, с жесткими плечами и небрежно плетеной рыжеватой косою в глаза ему глянула. Вьется сейчас вокруг неё, такой «другой». Не тёплой не нежной. Не похожей на матушку. С её непонятными речами, тонкими перстами. Гордой осанкой. Такая не позволит, чтобы муж её вожжами поучал. Отец, правда, в жизни своей никого из домашних и пальцем не тронул. Ему одного взгляда хватало. А на девку свою, как на Богоматерь глядит. И глаза у него сделались, как у пса цепного.

И казаки к ней ревнуют. Шли себе в речь Посполитую, на войну, на забаву. Да на поживу. Ляхи наемникам щедро платят. А теперь куда идут? Сперва свернули в болота. Потом в шинок этот, будь о неладен. Теперь вот, вторую неделю тащатся, еле ноги переставляя. Будто и не поспешают никуда. Темнит атаман. По долгу у каждой речки, у каждой рощицы останавливается. А девка его все нож свой точит, да волосы по утрам у всех на виду расчесывает. Ведьма. Как есть ведьма.

* * *

— Не передумала ещё? — Мыкола придержал Ольгу за руку, заглянул в глаза.

-И не передумаю, — она упрямо тряхнула головой. Наспех заплетенная коса рассыпалась по плечам, — в Краков мне надобно. Да и казаки твои поди, извелись уже.

Сперва, как в болоте заплутала, думала все. Конец пришел. От молний смертоносных чудом спаслась. Со второго слоя Тени выбралась, через пожар на первом и вовсе не глядя пролетела. А в простом болоте упокоиться придется. И помолилась бы, да некому. После правда, успокоилась. За Машу больше тревожилась, чем за себя. Иному второго порядка денег не надобно. И так везде приветят, накормят, да почивать положат. Из болота бы токмо выбраться. А дорогу на Краков тут каждая собака укажет.

Сама не заметила, как на твердое место выбралась. Прилегла отдышаться, да обсохнуть. Призадумалась. Москва молчала. Молчали инквизиторы. Не отвечал Святослав. А может от крика того в голове что-то надорвалось. У кого, интересно, такой неприятный голос? На Федора не походит. И на Гордея тоже. Да и не стал бы воевода её от смерти спасать. Может Филипп? Она ни разу его кричащим не слыхала. Инквизитор все больше шепотом, да в пол голоса говорил. А безмолвная речь его была твердая, громогласная. Но не такая, на хрип срывающаяся.

Голову подняла, и обомлела. И куда же Тень её занесла? Посреди островка, в последнем не растаявшем сугробе, стояла кривая береза. На её ветвях были повязаны пучки травы. На каждую из трех кривых вершин был водружен обглоданный птицами и ветрами лосиный череп. Святилище, значит. А раз есть молельное место, стало быть, кто-то с просьбами приходит. Не сами же черепа звериные на ветки взлетели. Подношений, правда, у ствола не видать. Может забросили зимой. Добраться не могли. А может давно померла та ведьма, что к березе молиться ходила. Место уж больно ото всего удаленное.

Сняла с себя пояс. Все одно мешок на поляне молниями в клочья разорвало. Носить на том поясе нечего. А портки и так не падают. Положила аккуратно у сугроба. Присела рядом и задумалась. Чего она, собственно, просит? Помощи? Тогда какой? Просить-то подробно придется. Понятное дело, хочется, чтобы Витезслав её приветил. Оказал радушный прием. Вывел ей на порог связанного Темрюкова, и «дверь» на Москву открыл. На худой конец конём добрым пожаловал. Но тогда получается, что Ольга токмо по своим делам в Краков ездила. Не для того Дозор её с посольством отправлял. Почто ляхи оборотней не клеймят? О чем сановный вампир молчит? Знает ведь, что братец бывшей царицы денег богато посулил тому, кто их с Фёдором головы в Краков привезет. Это ещё Маша у Стефана добром выпытывала. Правда, сперва оборотень покровителя своего не выдал. Фёдор сам его пытал. А человеку под инквизиторской пыткой верить можно. Что за должность у Темрюкова в Кракове, чтоб воеводе Дневного Дозора вступаться за него? Все сперва выяснить надобно, а после уж за семью свою мстить.

-Везения хочу, — вздохнула она, — в каждом деле моем на пути этом везения хочу. Помощи от людей и иных. И живой в Москву воротиться.

Пока молилась, особо в удачу не верила. Пояс, правда, забирать не стала. Так у сугроба и оставила. И у той же березы спать прилегла. Думала, что замерзнет здесь на ветру весеннем. Но уже к обеду болото солнышком прогрело. Осушило тропку узенькую. А к вечеру подморозило. Идти стало совсем легко. И к ночи Ольга на небогатое подворье выбралась. Грязная, замерзшая, без амулета. Силы попусту тратить не стала. Так, морока немного навела, чтобы её в баню пустили, да покормили. Бесплатно ничего не брала. Работой за ночлег рассчиталась. И пока одеждой новой не разжилась, неделю в том шинке проторчала. Воду таскала, да за скотиной ходила. Хотя могла и так все получить. И даже лошадь со двора свести.

А через неделю, уставшая и злая, старого знакомца встретила. Сначала засомневалась. И долго в черты приметные вглядывалась. Мыкола постарел. Лицо его покрывали шрамы и морщины. Усы и волосы поседели. Он хромал, и морщился, когда поднимал левую руку. Лет ему на вид было за сорок, может чуть больше. Как его в этот отдаленный шинок занесло, и почто весь отряд его сперва по тем окрестным болотам плутал, знали только Ольга да Тень. А вот казак её сразу признал. Сперва от удивления так на скамью и рухнул. Правда, быстро в себя пришел. Улыбнулся, крякнул, и весело сообщил Ольге, что все бабы ведьмы. Прежней у него осталась только уверенность, что уж он-то с ведьмой точно справится. Абы кому такая баба дважды в жизни не встретиться. Доказать ему, что Ольга «светлая» было невозможно. Да и незачем.

Ведьма так ведьма.

* Шинок — трактир (укр.)