Ольга (джен)

За ширмой кого-то тошнило. Дозорная тяжело вздохнула. Уборка теперь входила в её каждодневные обязанности.

-Ольге не говори! — раздался хриплый девичий голос.

-Да что с тобою? — настороженно и сочувствующе поинтересовалась вторая стоявшая за ширмой девушка.

-Там обожженных привезли, — отдышавшись, объясняла первая, — полный приемный покой.

-Так не ходи! — почему-то зашептала её подружка, — лучше выздоравливающим офицерам книгу почитай.

-Ловко! — огрызнулась первая, — а к раненным пусть деревенские девки ходят? Те, у кого papa* на троне не восседает?

-Таня! — обиженно отозвалась её собеседница, — вот что ты сразу?!

-Дайте бинты, Анастасия Николаевна! — процедила Таня.

Послышался стук каблуков по деревянному полу. Походка у Тани была твердая, шаги широкие. Тонкая высокая девичья фигурка удалялась в сторону приемного покоя. Анастасия Николаевна, судя по журчанию воды и шуршанию тряпки, осталась, чтобы убирать за нею. Когда через полчаса Ольга проходила мимо распахнутых дверей приемного отделения, где суетились врачи, Татьяна Николаевна спокойно держала ведерко, куда сразу несколько врачей отбрасывали окровавленные бинты. Лицо у девушки было зеленое, но она улыбалась и вид имела вполне довольный.

Сестры Романовы, хоть и были царских кровей, трудились тут на общих основаниях. Читали больным книги, помогали с перевязками и даже мыли полы. Госпиталь был образцовый, но раненные тут были настоящие. Единственное, чего царевны были лишены, это ночные дежурства. Всех их вечером ждал отцовский автомобиль. Девушки стеснялись его, и настаивали, чтобы шофер останавливался где-нибудь на задворках. А визиты родителей в больницу были для них пыткой. Сама царица тоже временами работала в этом же госпитале. Это делали многие придворные дамы, и даже вдовствующая императрица. Но вот с царем в приемном покое появлялась свита. Бесчисленное количество лишних, неуместных в этих стенах людей. В их числе была и Мария Головина.

«Муня», любимица Распутина, была из тех, кого называют «чистым светлым человечком». В ней не было никакой резкости. Каждого встреченного она, казалось, принимала со всеми его недостатками, и тут же готова стать ему другом. Но Ольга её как-то сразу невзлюбила, хоть и корила себя за это, и старалась родственнице во всем угодить. Муня отличалась совершенным отсутствием своего «я». Ничто не выделяло её из общей массы великосветских посетителей госпиталя. У неё не было заметных черт характера, за которые можно было зацепиться. Да к тому же она всякий раз просила хлеба, чтобы покормить какую-нибудь дворнягу. Делала она это громко, при большом стечении народу. Чтобы все видели, что женщина она добрая и заботливая. Так же громко и часто она любила рассказывать, что скоро она сама уйдет в монастырь. И придет сюда, в госпиталь, обновленной и готовой к служению. Аура у Муни была тягучая и серая.

В отличие от Муни, царские дочери при всем том давлении, которое на них оказывал придворный этикет, характеры имели резкие и яркие. И хотя по рассказам придворных создавалось впечатление, что царевны, как на подбор, добры милы и женственны, Ольга видела, что все четыре сестры разные. Мария, была ветрена и влюбчива. Над нею подтрунивала самая младшая, артистичная и женственная Анастасия. Старшая, Ольга, была властная, даже порою деспотичная, особа. Любила командовать и азартно спорила с каждым, с кем была не согласна. Твердая, в чем-то даже чопорная, Татьяна, сама была сторонницей жесткого следования правилам, и требовала того же от своих сестер. Те в долгу не оставались, и называли её «гувернанткой».

Подружиться с царевнами оказалось совершенно невозможно. Не потому, что крестьянка Павлина была им не ровня. Просто все четверо уже дружили между собою, и в других лучших друзьях не нуждались. В офицерском госпитале, куда Распутин пристроил Павла Андреевича, девушки трудились не первый год. При этом явные способности к медицине были только у старшей, Ольги. Остальные просто выполняли свой долг. Бранились с врачами, когда их отстраняли от тяжелой и грязной работы. Спорили друг с другом. Абсолютно всем, кто уже трудился в больнице, было запрещено как-то выделять девушек из стройных рядов сестер милосердия. Сами же они в тайне мечтали каждая о своем. Мария о любви, Анастасия о театральной сцене. Ольга о карьере врача. Как ни странно, Татьяна, которая не выносила вида крови и ранений, в мечтах видела себя солдатом на поле боя.

Распутин в госпитале не появлялся ни разу. Ольга нервничала, чувствуя, что теряет здесь время. Окружающие двигались и работали раздражающе медленно. Она даже повздорила с Марией Николаевной. Та весь день безвылазно просидела в одной палате, где ей приглянулся молодой офицер. Правда, спорить с тоненькой маленькой «госпожой Обойниковой» царская дочь не решилась. К тому времени дозорную боялся не только стремительно выздоравливающий сутенер, но и персонал. Все сходились во мнении, что такая женщина должна служить на фронте вместе с Бочкаревой**. Павлина легко заставляла окружающих делать все, что ей было нужно. Находившиеся на излечении офицеры перед ней краснели и смущались, а врачи старались заполучить Обойникову на операции или в перевязочную. Да, она не была нежна и ласкова, как другие. Но зато руки у Паши были сильные, а нервы стальные.

Как назло, Муня набивалась Ольге в подруги со страшной силой. Она считала, что это очень демократично, дружить с девушкой из народа. В духе нового времени. Пользуясь случаем, дозорная потихоньку пыталась выяснить, где старец Григорий бывает чаще всего, и есть ли у него любимый маршрут для прогулок. Чем он живет, много ли имеет недоброжелателей. Последних оказалось предостаточно. Старика заочно ненавидели даже те, кто ни разу не видел. Сутенер Павел Андреевич, в распоряжение которого находилась отдельная палата и сама Ольга, быстро смекнул, что без команды Распутина его отсюда не выгонят, и стал наглеть. Хотя рана его уже не была опасна, и не нуждалась даже в перевязках, он все время жаловался на головную боль и грозился упечь Павлину в тюрьму. В госпитале его все ненавидели. Он вел себя развязно, приставал к сестрам милосердия и хамил врачам. А вместе с Павлом Андреевичем ненавидели и Распутина, благодаря которому он тут появился.

Муня, преисполненная праведного гнева, взялась навести в этом вопросе порядок. За что тут же и поплатилась. Павел Андреевич обругал женщину последними словами, да к тому же украл у неё из сумочки кошелек. Кража осталась бы незамеченной, уж больно много в той сумочке было всяких мелочей. Но вечером пропажу в приемный покой принес дворник. Выпотрошенный, шитый бисером кошелек валялся на подтаявшем сугробе под окном отдельной палаты. А через пару дней в гости к больному наведался Арон. Был он вежлив, попросил Ольгу выйти, и оставить его с "новым другом" наедине. Разговор у мужчин вышел короткий. Той же ночью Павел Андреевич из госпиталя испарился, прихватив из аптеки бутылку спирта и пузырек морфия. Больше дозорная его никогда не видела.

Причин находиться дальше среди раненных офицеров у девушки не осталось. Муня как будто только этого и ожидала. Ольга ещё не успела отдать на хранение платье с передником и белый платок сестры милосердия, а сердобольная Мария Головина уже пошла в атаку. Женщина беспросветно скучала. В монастырь она отчего-то не спешила, замужем не была. Друзья у неё имелись, но все больше формальные. Ездить друг к другу в гости они ещё могли, но вот излить душу было некому. Частично ей в этом помогал старец Григорий. Но он большую часть дня проводил в молитвах и разъездах по многочисленным столичным церквям. Дела дворцовые также отнимали у него много времени. В общем, Муня поняла, что ей не хватает компаньонки.

Ольга выразила неподдельный восторг и благодарность. Быть к Распутину ближе, чем Муня, было просто невозможно для постороннего человека. Арон эту идею тоже одобрил. Компаньонка, должность хоть и малооплачиваемая, но честная. Опять же, с проживанием. Секретарь дозорной нравился, хоть и был он скорее хитер, чем добр. В нем вообще было много всего намешано. Он был весел и жаден, обаятелен и скрытен, очень осторожен и в целом честен. Он работал у Распутина, держал ночной игорный клуб, выступал посредником во многих коммерческих сделках. Его изворотливости можно было только позавидовать. Но деньги Арон любил не настолько, чтобы воровать. Кроме того он был в курсе всего, что касалось старца Григория и тоже принимал близко к сердцу порочащие его слухи.

-Я ему сотню раз говорил, — сокрушался он, провожая женщин в особняк Головиных, — попроси у царя миллион рублей, и уезжай! Тебя здесь убьют!

-А разве старец не богат? — удивилась Ольга, — вон в каких хоромах проживать изволит.

-Это тебе после деревни его квартира богатой кажется, — поморщился Арон, — а у него вся мебель от старьевщика. Да и квартира не его. Григорию Ефимовичу самому ничего не надо. Лишь бы наследника на ноги поставить. Пять лет осталось.

-До чего? — не поняла девушка.

-До полного излечения! — восторженно выдохнула Муня.

*Papa — отец (фр.)

** Мари́я Лео́нтьевна Бочкарёва (урождённая Фролко́ва; июль 1889, село Никольское, Новгородская губерния[1] — 16 мая 1920, Красноярск) — одна из первых русских женщин-офицеров (произведена во время революции 1917 года), поручик. Бочкарёва создала первый в истории русской армии женский батальон. Кавалер Георгиевского креста.