Некромант (джен)

— Я хочу спросить, — сказал Маркус, взволнованно облизывая губы, — у нас в семье рождались когда-нибудь такие, как я? Рождались ли, — поправился он и, совсем смешавшись, замолчал.

— Чем ты знаменит? — в ответ спросила мёртвая.

— Ничем, — горько проговорил Маркус. — В этом-то и дело. Я ничтожество. И трус.

— Он умён, — добавил Рабастан бесстрастно, но Маркус лишь махнул рукой:

— Я просто читал много. Рождались у нас такие? — повторил он.

— У нас всякие рождались, — ответила мёртвая, и Рабастан послушно это повторил. — Значит, в тебе нет ничего особенного?

— Нет, — ответил Маркус с такой мукой, что Рабастан, на которого он сейчас смотрел, ощутил желание сказать ему что-то ободряющее, но смолчал, конечно. Он сейчас был устами мёртвой, и вмешиваться ему не стоило. Мёртвые подобных вещей не любят.

— Таких большинство, — ответила мёртвая.

— Рождались, значит? — повторил Маркус, и мёртвая нетерпеливо сказала:

— Да. Обычные люди потому и обычные, что их много. Ты — один из них. Кто сказал тебе, что ты ничтожество?

— Отец всегда так говорил, — ответил Маркус, и мёртвая, усмехнувшись, спросила:

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — сказал Маркус.

Мёртвая усмехнулась.

— Какое тебе дело до чьего-то мнения? Ты давно взрослый.

— Отец считает, что я трус, — сказал Маркус. — Ничтожество и трус. Я хочу знать, были ли у нас ещё такие.

— У нас были всякие, — ответила она. — Ты Эйвери. Ты можешь быть любым. И ты взрослый. Кому какое дело? — спросила мёртвая и потребовала: — Это глупый разговор. Отпусти меня.

— У нас есть ещё вопрос, — возразил он ей — и то ли велел, то ли попросил Маркуса: — Спроси её о чарах против полукровок.

— Правда же, — вскинулся Маркус. — Есть в библиотеке какие-нибудь чары, которые могли бы навредить оставшемуся там полукровке? — спросил он.

— Как полукровка может попасть к нам в библиотеку? — ответила вопросом на вопрос мёртвая. — Или вообще в дом?

— По приглашению Маркуса, — беззвучно сказал Рабастан и опять то ли попросил, то ли велел: — Ответь ему.

— Зачем звать полукровку в дом? — изумилась мёртвая.

— Нужно, — Рабастан не собирался объясняться с ней. — Ответь ему, — повторил он.

— Но зачем его оставлять там одного? — продолжала удивляться мёртвая.

— Ему так удобнее, — сообщил ей Рабастан и снова повторил: — Ответь.

Маркус, не слышавший их разговора, взволнованно спросил:

— Почему она молчит?

Рабастан сделал ему знак молчать и, морщась от всё сильнее ноющего затылка, вновь потребовал от мёртвой:

— Отвечай.

— Нет там таких чар, — неохотно проговорила она. — Никогда и никому из нас не приходило в голову вводить в дом грязнокровок.

— Он полукровка, — возразил ей Рабастан, но она ответила:

— Какая разница?

— Там нет чар, — произнёс вслух Рабастан. И спросил уже у мёртвой: — Маркус может любого гостя оставлять в библиотеке одного?

— Разумеется, — усмехнулась мёртвая.

— Этому гостю не будет причинено вреда? — продолжил Рабастан. Мёртвая молчала, и он повторил вопрос.

— Кому там причинять вред? — спросила мёртвая.

— Что произойдёт с гостем, если он останется в библиотеке один? — переформулировал вопрос Рабастан.

— Ничего, — очень неохотно ответила она, а Маркус, встревоженный очередным долгим молчанием, спросил:

— Что она говорит?

— Что гостя можно оставлять в библиотеке одного, — ответил Рабастан. И спросил у мёртвой: — Что произойдёт с грязнокровкой, приведённым в библиотеку Маркусом, если он там останется без общества других людей?

Лицо мёртвой исказила откровенная досада.

— Он заблудится, — крайне неохотно проговорила она. — И потеряется.

— Полукровку оставлять там одного нельзя, — сказал вслух Рабастан. — Он заблудится и потеряется. А если, — спросил он уже у мёртвой, — грязнокровку пригласит и приведёт в библиотеку хозяин дома?

— Хозяин волен делать, что захочет, — ответила она, но Рабастан бесстрастно повторил вопрос — а потом ещё раз, и ещё. Мёртвая молчала, и он слегка колыхнул завесу и сказал: — У нас есть ещё дела. Ответь — или я тебя оставлю ждать здесь. Если грязнокровку пригласит и приведёт в библиотеку сам хозяин дома, что будет с грязнокровкой, когда он там останется без общества других людей?

— Ничего, — рассерженно сказала женщина. — Хозяин волен делать, что захочет. Я уже сказала. Отпусти меня! — воскликнула она нетерпеливо.

— Твой отец может приводить и оставлять там, кого хочет, — произнёс Рабастан вслух. — А ты — нет. Это привилегия владельца дома… скажи, — снова обратился он к мёртвой, осенённый внезапной мыслью, — может ли хозяин дома не быть его владельцем? — мёртвая сощурилась, и на Рабастана резко пахнуло холодом. — Ответь мне, — потребовал он.

— Тебя это не касается, — почти прошипела она, и Рабастану показалось, что от её неприязни у него заледенел даже позвоночник.

— Я хочу знать, — сказал он ей. — Ответь.

— Тогда ты меня отпустишь? — спросила она, и он ответил:

— Может быть. Может ли хозяин дома не быть его владельцем?

— Может, — с отвращением ответила она. Холод всё усиливался, и Рабастан решил, что на сегодня с него хватит — а то он вот-вот уронит палочку из онемевших пальцев.

— Хорошо, — сказал он и потянул Завесу вверх и в сторону. — Ступай.

Мёртвая глянула на него с откровенной неприязнью, однако говорить ничего не стала и, ступив назад, исчезла, растворившись в том, что было по Ту сторону. Рабастан же опустил Завесу и принялся тщательно и методично смывать водой нарисованные на полу знаки. И лишь закончив, позволил себе задрожать от холода и, обхватив себя руками, попросить Маркуса:

— Давай камин растопим. Я замёрз.

— Я сейчас эльфам скажу, — засуетился тот, и Рабастан, кивнув, попытался наложить на себя согревающие чары — без толку, конечно. Тут мог помочь только живой огонь да горячая вода, а ещё лучше — и то, и другое.

Последнюю часть своего разговора с Саломеей Рабастан Маркусу передавать не стал. Зачем? Невозможно ощутить себя хозяином просто по желанию — Маркус просто получит ещё один повод для расстройства. Может быть, потом… или не впрямую. Просто, в лоб, сказать — сделать только хуже: Маркус начнёт думать о том, что он должен был бы ощущать себя хозяином, придёт к мысли, что настолько плох, что даже этого не может, и расстроится. Зачем?

Рабастан решил подумать, как бы можно было помочь ему приобрести такое ощущение. И довольно скоро пришёл к выводу, что вряд ли сможет что-нибудь придумать сам просто потому, что не понимал, в чём здесь может быть проблема. Нужно просто всё это себе представить, сосредоточиться — и почувствовать. Возможно, на это уйдёт несколько часов, или, может, дней, но никакой Рабастан не видел. Но при этом знал, что проблема есть, и относил её к той же категории, что и некоторые непонятные ему физические или магические явления. В конце концов, он ведь не имел понятия, как именно убивает Авада, или как образовались скалы, на которых стоял их дом. Или как сама Земля возникла… хотя нет, некоторые теории он знал — но ведь они все были теориями. Так и с некоторыми человеческими качествами и особенностями: он их изучал, классифицировал, учился их правильно опознавать и потом взаимодействовать и принимать в расчёт — но понять уже и не пытался.

Впрочем, он умел и находить людей, которые понимали эти вещи — и обращаться к ним за консультацией и помощью. В случае с Маркусом это, как правило, бывал Мальсибер — впрочем, к нему вообще можно было обращаться почти по всем таким вот «человеческим» вопросам. Вот и с этим делом Рабастан пришёл к нему — и сразу, с первого взгляда понял, а скорей, почувствовал, что с тем что-то произошло.

— Тебя кто-нибудь обидел? — спросил он, внимательно его оглядывая. Мальсибер был куда бледней обычного и совсем не улыбался — Рабастан вообще не помнил, чтобы когда-нибудь такое было. Разве что когда тот болел. — Или ты нездоров?

— Нет, — ответил тот, слегка отступая от камина, словно приглашая этим Рабастана в дом. — Просто я… Скажи, ты был у Долохова? Или он тебя не учит?

— Нет, не учит, — Рабастан пожал плечами. — Я и так умею драться.

— Не умеешь, — Мальсибер криво усмехнулся и мотнул головой. — Так ты точно не умеешь… хотя я уже не знаю. Может быть, и нет. Я вообще не знаю, что ты можешь, а что — нет… извини, — он снова мотнул головой, словно отгоняя от себя какую-то мысль. — Хочешь чаю? Или, может быть, вина? Кофе?

— Я хотел с тобою посоветоваться, — сказал Рабастан. Ему отчётливо казалось, что этот разговор будет сейчас не очень к месту, и Мальсиберу не до того — и, наверное, нужно расспросить сначала, что с ним происходит.

— Да, конечно, — Мальсибер, кажется, обрадовался, и Рабастан оказался перед неожиданной дилеммой: интуиция его требовала разного, отчасти взаимоисключающего. Так расспрашивать ему Мальсибера, или же не стоит? — Пойдём ко мне, — позвал тот, и у Рабастана появилась маленькая отсрочка, позволяющая ему обдумать всё и принять решение.

— Тебя Долохов обидел? — спросил Рабастан, когда они расположились в комнате Мальсибера — слишком, на взгляд Рабастана, загромождённой всякими вещицами, но довольно гармоничной в целом.

— Не обидел, — возразил Мальсибер, нервно кривя рот. — Просто я… нет, он делает то, что должен. Наверное. Лорд велел ему учить нас — и он учит. Но я… Может, я неправ, и не понимаю что-то совсем элементарное… скажи, ты ведь знаешь Пиритса?

Рабастан поморщился.

— Он тебя обидел? — спросил он, нахмурясь.

При первом знакомстве Пиритс вызывал у Рабастана глубочайшее недоумение, вскоре, впрочем, сменившееся отчётливой брезгливостью. Пиритс словно бы собрал в себе худшие, по мнению Рабастана, человеческие качества: от позёрства и эпатажности до бессмысленной жестокости, вызывавшей у Рабастана стойкое отвращение. Он вполне осознавал, что жестокость иногда необходима: он мог понять нужду пытать того, кто обладает необходимым тебе знанием, но не хочет поделиться им добром или за плату, он понимал жестокость как один из методов научного эксперимента — но жестокость ради удовольствия была ему чужда и омерзительна. А уж манера Пиритса мазать свои белоснежные шёлковые перчатки кровью им убитых магглов — или грязнокровок, тут у него приоритетов не было — а затем предлагать соратникам отгадать по виду крови статус её обладателя, вызывала у Рабастана стойкое сомнение во вменяемости Пиритса. Рабастан даже сумел понять Кэрроу с их любовью причинять страдания слабым — и он не забыл своё обещание как-нибудь проверить, как долго выдержит Алекто собственные пытки, но вот этот эпатаж казался ему свидетельством какой-то душевной — или умственной болезни. И если Кэрроу просто оставляли за собой истерзанные, страшные тела, то Пиритс устраивал из них то, что сам он называл художественными инсталляциями, которые потом некоторая часть ближнего круга долго обсуждала.

Впрочем, самого Рабастана Пиритс никогда не трогал — так же, как и Маркуса. Вернее, он однажды попытался — выскользнул однажды из-за камина, за которым прятался, и, сунув Маркусу почти под нос свою измазанную свежей, ещё влажной кровью перчатку, предложил:

— Эйвери, проверь себя. Грязнокровка или маггл?

Маркус побелел и так шарахнулся назад, что едва не сбил с ног стоявшего рядом Рабастана. Пиритс рассмеялся, а Рабастан поглядел на него изучающе — почему-то такой его взгляд многие переносили особенно скверно — и пообещал довольно равнодушно:

— Сделаешь так с ним ещё раз — я тебя трансфигурирую в воду и вылью в Темзу. К грязнокровкам.

Что-то было, видимо, в его лице такое, что Пиритс с ним даже и шутить не стал — огрызнулся только, и больше Маркуса не трогал. Более того: он воспринял слова Рабастана до того серьёзно, что пожаловался Лорду, чем лишь рассмешил того.

— Не пугай его так больше, — сказал Лорд, посмеиваясь, Рабастану. — Он пока полезен.

Рабастан хотел спросить, чем именно, но не стал — лишь сказал:

— Не стану. Но пусть пугает кого-нибудь другого.

— Он пытался напугать тебя? — рассмеялся Лорд. У него был странный смех — очень высокий и почти беззвучный, от которого у Рабастана по спине шли неприятные мурашки.

— Не меня, — ответил он, но пояснять не стал. Впрочем, Лорд и не спросил.

С тех пор Пиритс с Рабастаном, кажется, вообще не разговаривали, но порою тот ловил на себе и на своих друзьях весьма неприятный, настораживающий взгляд его светлых глаз. И вот теперь…