Некромант (джен)

Редулф в самом деле оказался первым. За ним потянулись и другие — и Рабастан, расспрашивая их перед тем, как проводить, постепенно составил довольно полную картину того, чего, как он понимал теперь, знать бы не хотел. Он когда-то желал изучить дементоров? Что ж, теперь он знал, откуда и как они берутся. И тоска, и сырость были не при чём: просто глупые легенды перепуганных волшебников. Вернее, некоторое отношения они к размножению дементоров действительно имели: им и вправду требовалась холодная и влажная среда и… бы это выразиться… общий эмоциональный фон вокруг и вправду должен был быть мрачным и тоскливым. И всё же сами по себе дементоры не появлялись: их растили, как грибы, на грядках, другие дементоры, и делали это они под руководством своего давно уже умершего создателя. Кроме душ умерших, из которых, собственно, дементоры и вырастали, непонятным Рабастану образом вбирая их в себя, были ещё чары, о которых он не имел ни малейшего понятия — и творил эти чары вовсе не Экридис, а сами дементоры.

Для того, чтобы на «грядку» можно было уложить очередную душу, она должна «заснуть» — именно так называли это состояние все мёртвые. «Усыплять» души умели далеко не все дементоры, но умеющих отличить от их собратьев было невозможно, так что мёртвые боялись всех — к тому же, дементоры охотились за мёртвыми, и поймать их мог любой. И если не вырваться, отводили к тем, кто усыплял — и для такой души уже никогда не наступало будущее. К счастью, мёртвых дементоры видеть не могли — только чуять, а это выходило у них только с расстояния не больше двух-трёх футов. Мёртвые же ощущали их, как и живые, издали, и это им давало фору. Тем и спасались, но рано или поздно кому-нибудь из них не везло — к тому же, дементоры старались не оставлять умирающих одних, и перехватывали душу сразу, едва она освобождалась и пока ещё не очень понимала, что ей делать. Таких несчастных остальные мертвецы нередко отбивали — для них это тоже, насколько понял Рабастан, было чем-то вроде то ли спорта, то ли дела чести, и им это удавалось им довольно часто.

Только вот выбраться из крепости они не могли. Даже через двери, которыми пользовались человеческие охранники, или через окна — Рабастан почти сразу их спросил об этом и услышал, то они не видят их. Нет для душ ни окон, ни дверей — сплошная чернота.

Рабастан их отпускал — всех, кто приходил к нему. С пола кровь он давно стёр, но это ничего не изменило: о нём уже знали. Откровенно говоря, Рабастан опасался, что о нём узнают и дементоры, но потом сообразил, что опасаться этого по меньшей мере глупо: о нём уже знал Экридис, и если б захотел — то рассказал бы сам уже давно.

Почему он, кстати, этого не сделал?

Это Рабастан бы очень хотел знать, но вопросы задавать боялся. В конце концов, Экридис вполне мог об этом не подумать: Рабастан не представлял, что происходит с сознанием мертвецов, которые не один век существуют в этом мире даже не как призраки. Сам Экридис казался ему странным, и, пожалуй, сумасшедшим. Рабастан не мог пока что внятно сформулировать причину этого своего ощущения, но оно крепло с каждой встречей — может быть, оно основывалось, по крайней мере, отчасти, на том удовольствии, с которым тот рассказывал ему о своей жизни и о том, что, как и зачем он делал с пойманными моряками, может быть, на том, что Экридис до сих пор вполне всерьёз считал себя хозяином Азкабана.

А ещё на том, что некоторых вещей Экридис в принципе не понимал. Хотя к самому Рабастану дементоры и сами предпочитали лишний раз не приближаться, с тех пор как Экридис появился в его камере, теперь они были с ним почти услужливы, что, честно говоря, Рабастана поначалу несколько пугало. Теперь его еда всегда была горячей, и даже овсянка по утрам оказалась вполне съедобной, а в обед он порой обнаруживал в тарелке не только варёные, но и свежие овощи, и даже фрукты, пускай это были и простые яблоки. Но когда он попросил того же и для брата, предложив, если это невозможно для двоих, просто поменяться с ним едой, Экридис очень удивился и спросил:

— Это зачем?

Все попытки Рабастана ответить на его вопрос разбивались о полнейшее недоумение Экридиса и его короткое недоумённое: «Чушь какая-то. Какая разница, кто там у кого родился? Ты мне нужен сильным». Он действительно не понимал, почему Рабастану может быть важен ещё кто-то, кроме самого него, и почему ему может быть тяжело и неприятно сытно и почти что вкусно есть тогда, когда, он знал, в соседней камере его брат влачит полуголодное существование. Заговаривать же об Ойгене Рабастан даже не стал, опасаясь привлечь к нему лишнее внимание.

Странно было встретить человека — пусть и давно мёртвого — который считал Рабастана слишком мягким, эмоциональным и сентиментальным. Рабастан прекрасно знал, что далёк от этого так же, как дементор далёк от обычного домашнего питомца, и подобный взгляд казался ему явным признаком ненормальности Экридиса. Не единственным, но весьма показательным вкупе со всем тем, что он уже узнал о создателе Азкабана. Но он продолжал общаться с ним, во-первых, потому, что выбора у него не было: Экридис приходил сам, когда хотел, и Рабастану не хотелось даже представлять, что будет с ним, если он однажды откажется с ним разговаривать. Во-вторых же он надеялся узнать об Азкабане что-нибудь, что поможет в будущем побеге — хотя и понимал, что Экридис постарается его не допустить.

Значит, просто так — напав, к примеру, на охрану, или, может быть, зачаровав их — убежать не выйдет. Рабастан уже буквально голову сломал, пытаясь что-то выдумать, но пока что был так же далёк от решения, как и в тот момент, когда впервые задумался об этом. Впрочем, бежать ещё было рано: помимо того, что у Рабастана не было никакого плана, он пока не знал, как хотя бы попытаться уговорить Ойгена присоединиться к ним. Причём «как» в данном случае означало не столько «какими словами», сколько «каким образом». Говорить с ним при всех Рабастану не хотелось, потому что, прежде всего, он не желал рассказывать всё то, что знал об Азкабане, остальным. Но как поговорить с Мальсибером наедине, он не представлял. Но ведь должно же найтись решение!

— …не знаю, когда он пришёл сюда, но я ему не верю! Сириус всю жизнь ненавидел Тёмные искусства!

— И зачем тогда, по-твоему, он Петтигрю убил? — скептически поинтересовался Долохов.

— Да потому что он псих! — выкрикнула Беллатрикс. — Он всегда был чокнутым — да вы что, сами не слышали, как сейчас он воет иногда? Как животное!

У Рабастана будто молния вспыхнула перед глазами. Животное! Анимагия! Мерлин и дементоры, какой он идиот! Вот же он, тот самый способ — если повезёт, конечно, и никто из них не окажется каким-нибудь медведем или тигром. Или вот оленем, вроде Поттера. Вот решение всех его проблем: и с побегом, и с возможностью поговорить наедине, и с защитой от влияния дементоров. Как вообще он мог забыть об этом? Идиот… нет, не идиот, наверно, но почему он настолько узко мыслит? Может думать только об одном — вернее, об одной-единственной сфере. Надо с этим что-то делать…

Рабастан даже поднялся и подошёл к решётке, вслушиваясь в привычную, в общем-то, перебранку. Интересно, а что будет, если им сказать, что Питер жив? Он не помнил, успел ли сказать об этом брату, но, похоже, нет, иначе для чего бы тот молчал? Нет, наверно, не сказал. Может быть, сказать? Или не стоит? Они всё равно будут продолжать ругаться, просто им придётся искать другую тему. Кстати, почему сам Блэк никогда в их спорах не участвует?

— Может быть, его спросить? — предложил Рабастан.

Остальные разом замолчали, правда, ненадолго.

— Ну вот и спроси, — предложила Беллатрикс. — Всё равно ты к нему ближе всех! Только мой кузен с тобою говорить не станет, — добавила она с непонятным Рабастану удовольствием.

— А при чём тут я? — удивился Рабастан. — Меня не интересует Блэк, Петтигрю и вся эта компания. Я учился с ними в школе — мне хватило.

— Это он — предатель! — взвилась Беллатрикс. — Если бы не он и не этот Петтигрю, Лорд был бы с нами!

— А мы все бы не сидели тут, — добавил Долохов.

— И что? — произнёс вдруг тот же новый, хотя и знакомый Рабастану голос, который изредка появлялся в их беседах. Сейчас в нём звучало искреннее любопытство.

— Что «что»? — раздражённо спросила Беллатрикс. — Я смотрю, тебе здесь нравится.

— Ну, мы же всё равно уже здесь, — ответил голос.

— Философ, — хмыкнул Долохов и выругался.

— Да он тоже чокнутый, — сказала Беллатрикс, и Рабастан сообразил, наконец, кому принадлежит этот голос. Трэверс, значит, тоже здесь. Интересно, а кто из них ещё оказался в Азкабане?

Впрочем, важней не «кто», а «сколько». Никого из приговорённых к пожизненному заключению нельзя здесь оставлять.

Впрочем, это после. Сперва нужно анимагию. Причём, вероятно, делать это придётся в два этапа: сначала Рабастану придётся сделать это самому, и уже потом — обучить других.

Впрочем, легко сказать — «научиться». А где взять учителя? Даже если б Блэк вдруг решил ему помочь, вряд ли он бы смог: уметь и научить другого вещи очень разные. Книги здесь взять негде… значит, нужно искать среди мёртвых. Причём не среди заключённых в Азкабане душ, а просто на Той стороне.

Рабастан задумчиво потёр переносицу и вдруг вспомнил анекдот про волшебника и магглов, который в детстве так и не сумел понять. Да, действительно, стратегия понятна. А вот с тактикой проблема. Как его искать? Как вообще там ищут тех, кто нужен, если имени не знают? Как-то ищут — Рабастану доводилось встречать упоминания о подобном. Но вот как, он не представлял. И спросить ведь не у кого!

А хотя…

Нет, пожалуй, спросить можно у Экридиса. Не напрямую, разумеется, но… Да, он знает, как он это сделает.

Принесли ужин, и Рабастан, грея руки о до того горячую кружку, что ему приходилось оборачивать её одеялом, вдруг снова ощутил себя глупцом. Да, он не дотянется, конечно, до Мальсибера, но ведь брату-то он может эту кружку передать! Она вполне пройдёт сквозь прутья. Мерлин, что же он за идиот! И едой горячей он с ним может поделиться: если миску прикрывать ладонью, боком её тоже можно просунуть сквозь решётку. И ему, чтобы додуматься до этого, понадобилось… сколько? Года три или четыре? Да уж, Рэба, если ты и дальше будешь думать с той же скоростью, то сбежите вы отсюда лет примерно через сто. Как раз чтобы только умереть на воле.

— Руди, — Рабастан подошёл к решётке и попросил: — Руку протяни и возьми то, что я тебе сейчас дам. Только тихо.

— Дашь? — Рабастан по голосу услышал, что брат хмурится. — Мне достаточно еды.

— Сделай то, что я прошу, пожалуйста, — сказал Рабастан, отрывая кусок всё равно уже обтрепавшегося подола рубашки и обёртывая ей горячую кружку. — Ты поймёшь. Только аккуратно.

Он просунул кружку сквозь решётку и, дотянувшись до руки Родольфуса, улыбнулся, почувствовав, как тот вздрогнул.

— Рэба, — тихо проговорил он, и Рабастан, снова улыбнувшись широко, сказал:

— А теперь отдай мне свою. Очень пить охота. Завтра сделаем наоборот: я отдам еду. И будем так чередовать.

— Это… они? — совсем тихо спросил Родольфус. — Дементоры?

— А кто же ещё? — спросил Рабастан, не желая рассказывать брату про Экридиса. — Пей, — добавил он. — Здесь всё очень быстро остывает, — он забрал у него кружку с холодным чаем и, усевшись на койку, впервые за много-много месяцев принялся за ужин без отвратительного ощущения неловкости.