Некромант (джен)

На суд Ойгена Рабастан пошёл — правда, сделал это он под оборотным зельем, уступив настойчивым уговорам брата. Тот вообще категорически не хотел отпускать его туда, но Рабастан на все его убеждения просто отвечал:

— Я всё равно пойду. Хочешь — можем обсудить, как это сделать безопасно.

А вот Маркуса он убедил остаться дома, пообещав потом показать ему всё в Омуте памяти. Да, в отличии от Лестрейнджей, которых пока не арестовывали только потому, что не могли найти формального предлога, Эйвери даже не слишком-то подозревали в причастности к последователям Лорда, и не нужно было давать аврорату такой повод. Оборотное же зелье помогло бы мало: на рыдающего зрителя непременно обратили бы внимание авроры, и кто знает, что они придумали бы, чтобы проследить потом за ним.

Да и нервы незачем трепать себе — и Ойгену. Рабастан был убеждён, что тот не хотел бы, чтобы по нему так плакали. И уж точно не в суде — где ему и так придётся скверно.

Впрочем, сколько б Рабастан себя не готовил к тому, что будет тяжело, вышло ещё хуже. Суд был громким, зрителей в зал набилось много, и Рабастану удалось сесть в первом ряду только применив пару неприятных, хоть и неопасных заклинаний. Он бы удовольствовался местом дальше, но ему хотелось видеть и старших Мальсиберов, а где они будут сидеть, он заранее не знал.

Он увидел их — и пожалел об этом. Они оба постарели за прошедшие с момента ареста до суда дни лет на двадцать, и казались оглушёнными и невероятно одинокими, и друг к другу жались так, словно бы вокруг была улюлюкающая толпа. Впрочем, толпа и правда была — правда, молчаливая, по большей части, но отнюдь не дружелюбная.

Хотя их вряд ли это интересовало. С того самого момента, как в зал привели Ойгена, они смотрели только на него — так же, как и он на них. Рабастан глядел на них, и чётко понимал, что для родителей Ойгена жизнь, в общем-то, закончена. Они были сломлены — это было так же очевидно, как и приговор.

Рабастан знал, что они молили Лорда вызволить их сына. Знал, что отец Ойгена, как говорили, первый раз за всю историю общения воззвал к их детской дружбе — и знал полученный ответ:

— Сейчас не время нападать на министерство. Ойгену придётся подождать. Через пару лет, когда мы придём к власти, мы всех отпустим, и я лично вознагражу его за все страдания.

И на все слова о том, что Ойген просто не дождётся и не проживёт так долго, Лорд твердил: «Придётся подождать».

Приговор был ожидаем и никого не удивил: Азкабан пожизненно. Да, все знали, что лишь за один факт применения любого Непростительного к человеку волшебника ждёт именно такое наказание. А подобных эпизодов было много — и Рабастан бы очень хотел знать, откуда аврорат узнал о них. В чём-то Ойген сам признался — зачем, кстати? Почему он просто не молчал? — но о некоторых вещах, как выяснилось, авроры узнали отнюдь не от него. Но откуда именно, на суде так и не прозвучало.

Когда Ойгена уводили, он сорвался — обернулся, почти вырвался из рук авроров и, опять найдя взглядом родителей, прокричал:

— Простите! Папа, мама, простите меня! Прости…

Ему, наконец, заткнули рот заклятьем и вывели из зала. Мадам Мальсибер разрыдалась — беззвучно, и её молчаливая истерика выглядела для Рабастана ужасней любых слёз, что он до этого видел — а её супруг, обняв жену, сел вместе с нею на скамью и замер так, стараясь прикрыть её собой от всех. Рабастан едва удержался от того, чтобы подойти к ним и помочь ему хоть в этом, но, вспомнив, что он выглядит сейчас как типичнейшая фермерша, остановился, решив, что зайдёт к ним вместе с Маркусом.

Однако их не приняли. Камин оказался закрыт, так же, как и аппарация — и нельзя сказать, чтобы Рабастан не понимал Мальсиберов. Вряд ли им действительно хотелось сейчас хоть кого-то видеть — он бы на их месте точно не хотел. А ведь у него нет ни сына, ни хотя бы племянника. Зато у него был Маркус, которому он мог помочь… или хотя бы попытаться. Первым порывом Рабастана было вновь забрать его пожить в Лестрейндж-холл, но, представив себе встречу Маркуса и Беллатрикс, он передумал и остался в доме Эйвери.

— Ложись в спальне, — сказал ему Маркус вечером. Он весь день — с того момента, как Рабастан, вернувшись с заседания суда, показал его ему в принесённым с собой Омуте — не выпускал из рук руку Рабастана, что тот мужественно вытерпел, хотя далось ему это и весьма непросто. Рабастан недолюбливал чужие прикосновения, и не помнил, чтобы хоть когда-нибудь хоть кто-то, даже мать, так долго держал его за руку. Но Маркусу это почему-то было нужно, и поскольку большего Рабастан сделать всё равно не мог, он велел себе не просто терпеть, а хотя бы попытаться разобраться, что это даёт… обоим. Да, обоим, потому что он и сам не то чтобы нуждался в чьей-нибудь поддержке — нет, конечно, ведь, в конце концов, это же не с ним беда случилась — но сегодня Рабастан, определённо, рад был необходимости хоть что-то делать для кого-то. Оставаться с собственными мыслями наедине он вовсе не хотел, подозревая, что от них ему станет лишь хуже. — А я здесь устроюсь, на диване… у меня одна кровать, прости, — виновато вздохнул Маркус.

— Я диван трансфигурирую, — мягко сказал Рабастан. — Ложись в кровать. Я сплю мало — посижу с тобой, пока ты не заснёшь. Не беспокойся, мне здесь будет вполне удобно.

Маркус спорить с ним не стал — видимо, не смог, просто не нашёл сил. Когда он уже лежал в постели, а Рабастан сидел с ним рядом в кресле, Маркус сказал тихо:

— Я всё думал… думаю… Я писал Северусу, но он мне не ответил. Два раза… Он ведь там один, в этой своей школе.

— Некоторым легче быть одним, — ответил Рабастан, гоня от себя неожиданную и крайне отвратительную мысль. Но ведь Снейп не мог… не мог же? Ойген — это же не Долохов, не Лорд, то есть фигура не ключевая и не нарицательная. На процесс он не пришёл понятно, почему: у него были уроки, и вообще, учителю, конечно, там не место — не стоит лишний раз напоминать, сколько среди его одноклассников сторонников Тёмного Лорда. И потом, он вполне мог быть там — так же, как и Рабастан, под оборотным зельем. Может, он и был… но даже если не был — он не мог. Конечно же, не мог.

Однако эта мысль, однажды появившись, Рабастана уже не отпускала. В самом деле, Снейпа он толком не видел уже больше года — за такой срок тот вполне мог измениться. Впрочем, он ведь и до этого не слишком его знал, и вполне мог до пустить, что, сочти Снейп подобное полезным, он мог бы…

Но зачем?

И тут дело было уже не только в Снейпе. Если тому вдруг понадобилось выдать кого-то из своих друзей — вероятно, в таком случае уже бывших — значит, что-то с ним случилось. Вариантов Рабастан видел, в целом, два: либо это для чего-нибудь понадобилось Лорду, либо Дамблдор Снейпа раскрыл, и потребовал в уплату за свободу… что?

Вот это-то и был самый важный вопрос.

Потому что ответ на него мог бы стать ответом и на другой, объективно куда более важный вопрос: если Дамблдор Снейпа раскрыл, на чьей теперь тот стороне? Рабастан считал Дамблдора достаточно разумным человеком и не думал, что, раскрыв шпиона, он немедленно отдаст его аврорам — это было бы и грубо, и бессмысленно. А вот перевербовать его… И если так, то для Рабастана это могло бы быть полезным, и…

И омерзительным. Нет, разумом он понимал, что это, в целом, разумно и по-своему неплохо, но не думать об Ойгене не мог. И о том, что сам бы он не смог заплатить такую цену, даже если бы ему пришлось… Хотя вот окажись он перед выбором, кого спасать, брата или Ойгена, разве он заколебался бы? И кого бы выбрал между Ойгеном и Маркусом? Все эти вопросы смущали и расстраивали Рабастана, потому что он совсем не понимал, как их решать: логика тут совсем не помогала, а руководствоваться чем-либо ещё он не привык.

Впрочем, времени об этом думать у него особо не было: ко всему, что было прежде, теперь прибавился совершенно разбитый и несчастный Маркус, которого Рабастан старался, по мере возможности, хоть чем-нибудь занять, чтобы отвлечь от страданий, в которые тот погрузился с головой. Как утешают в таких случаях, Рабастан не представлял, вот и делал, что умел, отвлекая Маркуса сложными и интересными задачами: когда думаешь, страдать не так-то просто. Это помогало, но гораздо меньше, чем Рабастан надеялся. Но хоть что-то…

Настроения праздновать Хэллоуин у Рабастана не было абсолютно никакого, так что он на праздник остался у Маркуса — хотя в Лестрейндж-холле ничего такого не планировалось. Но туда вполне могла заявиться какая-нибудь возбуждённая компания, тем более что Беллатрикс в последние дни твердила что-то о грядущем празднике — впрочем, Рабастан не вслушивался. Пускай делает, что хочет, пока его не трогает — а она была с ним в последнее время на диво вежлива и даже почти деликатна. Впрочем, Рабастан спросил Родольфуса, о чём речь, и услышал мрачно-недовольное:

— Не знаю. Лорд вчера говорил странное — но он всё время это говорит. Как там Маркус?

— Скверно, — не стал лгать Рабастан. — К тому же, из меня не лучший утешитель.

— Но другого нет, — полуутвердительно сказал Родольфус.

— Нет, — подтвердил Рабастан. — Я останусь у него сегодня, вероятно — я читал, что в праздники переживать подобное сложнее, чем в другие дни.

— Сложнее, — кивнул Родольфус. — Почему ты не позовёшь его сюда? Его комнаты никто не трогал.

— Я не думаю, что им с Беллой стоит сталкиваться, — пояснил Рабастан. — Она вежлива со мной, но я не уверен, что она будет такой же с Маркусом. Опять же, она говорила что-то про какой-то праздник, — добавил он, умалчивая, что последние дни чувствует раздражающее его возбуждённое ожидание Лорда, порой похожее на предвкушение. — Я лучше там останусь.

Вечер Рабастан и Маркус провели, как и обычно, тихо, пытаясь восстановить найденное на днях в одной из старых книг заклятье, от которого там осталась примерно половина. Текст был на арабском, но, поскольку он являлся переводом, относиться к нему следовало с осторожностью, и работе это ничуть не помогало. Зато помогало отвлечь Маркуса от мрачных мыслей — и Рабастан ловил себя на том, что его, кажется, впервые в жизни больше волнует в данном случае не результат, а сам процесс по его достижению. А уж выйдет или нет — не важно. Главное, что Маркус больше не глядел перед собой в пространство и снова отвечал вполне впопад.

Они засиделись за полночь, но едва собрались спать, как метку, а затем и всё тело Рабастана пронзила острая, ни на что из прежде им испытанного, боль, сменившаяся холодом и ощущением, невероятно похожим на то, что он чувствовал по ту сторону Завесы. Рядом вскрикнул Маркус — Рабастан, стараясь выровнять дыхание, дрожащей непонятно почему рукой рванул вверх левый рукав и уставился на бледнеющую на глазах метку. Рядом с ней вдруг что-то колыхнулось, и Рабастан увидел край завесы, словно зацепившийся за пасть вылезающей из черепа змеи. Он почувствовал её касание — а затем она исчезла, и всё кончилось. Метка, бледная, почти что белая, успокоилась и замерла, и Рабастан впервые за много месяцев перестал ощущать Тёмного Лорда.

КОНЕЦ V части