Некромант (джен)

Что происходило дальше, Рабастан не видел, и потом не помнил. Он не то что не испытывал прежде такой боли — он даже не представлял, что боль может быть столь всеобъемлющей. Всё, что Рабастан смог сделать — это не кричать, не желая пугать брата, да и Ойгена. Какой там Круциатус! Рабастану доводилось чувствовать его — хотя бы от того же Лорда — и нынешние ощущения даже сравнивать с ним было невозможно. Рабастану казалось, нет, он был уверен, что его голова сейчас взорвётся — больше того, он этого хотел. Потому что тогда всё это закончится, и ему не придётся терпеть то, чего вытерпеть нельзя.

Почему-то Рабастан никак не мог хотя бы потерять сознание, хотя хотел этого сейчас больше всего на свете. Собственно, он ничего больше и не хотел сейчас. Когда же это кончится? Должно же… оно должно закончиться — всё заканчивается рано или поздно. Ведь заканчивается же?

Кажется, его тошнило и, возможно, даже и рвало — Рабастан плохо чувствовал что-либо ещё, кроме жгущей и пульсирующей, разрывающей его голову изнутри боли. Но он всё же оказался прав: всё на свете имеет и начало, и конец, и очень медленно и незаметно, но терзающая его боль всё же стала отступать, и он сам не понял, в какой момент провалился, наконец, в спасительное забытьё.

Рабастан не представлял, как долго он проспал, но проснулся он вполне здоровым — или, во всяком случае, не более больным, чем был до своего глупого геройства. Некоторое время он лежал, прислушиваясь к своим ощущениям, потом осторожно открыл глаза и некоторое время смотрел в стену, изучая рисунок её камня. Голова немного ныла, но в остальном он чувствовал себя вполне обычно. Полежав ещё немного, Рабастан очень аккуратно приподнялся, а затем и сел, развернувшись к стене спиной.

Огляделся. На столе едва умещались пять мисок и пять кружек — значит, он проспал почти два дня — а дементоры… он что, настолько напугал их, что они решили ничего не забирать? Или здесь положено так делать? Хотя нет — он и прежде мало ел, но посуду у него исправно забирали: принося одно, дементор уносил с собой другое. Любопытно…

При взгляде на стол Рабастан понял, что ужасно хочет пить, и, взяв одну из кружек с простой водой, залпом её опустошил — и вдруг понял, что в камере совсем темно. Еле уловимого света едва хватало, чтобы разглядеть то, что находилось в нескольких дюймах от лица или же отбрасывало отблеск — как посуда. Хотя теперь Рабастана удивляло, что он вообще смог её увидеть.

И ведь, судя по отблескам на оконных откосах, ночь сейчас стояла лунная. Но когда луны не видно, здесь, наверно, тьма кромешная. Как он, интересно, всё увидел? Сейчас Рабастан не мог разглядеть не то что стол, но даже собственные руки, в которых держал кружку. Впрочем, так бывает — и потом, он сам волшебник, тюрьма — тоже… мало ли. Вообще, ночью надо спать, но Рабастан отлично выспался, и теперь не знал, чем заняться. Оставалось размышлять — и вот тут он понял, что именно будет мучить его здесь больше всего.

Невозможность толком двигаться.

Рабастан привык много ходить. Он любил думать на ходу — лучше бы вдоль моря, но, в целом, пейзаж ему был не так уж важен. Мерная ходьба помогала ему приводить в порядок мысли и, в целом, думать — но здесь он будет этого лишён: на семи футах не походишь даже взад-вперёд. Значит… Значит…

Значит, ему нужно найти другой способ двигаться. Это кстати, что Долохов так рядом — пусть покажет упражнения. Должен же он знать такие, которые можно делать в камере.

Рабастан аккуратно, практически на ощупь поставил кружку на стол и встал, чтобы размяться — и тут в камере стало очень холодно.

Дементоры.

В самом деле. Ночь — их время. Вот, наверное, почему вдруг стало так темно. Что ж… посмотрим.

Рабастан подошёл к решётке и, взявшись за неё руками, прислонился к прутьям лбом и вгляделся в темноту. Самого себя он сейчас защищать не собирался — ему даже интересно было ощутить в полной мере влияние дементоров. А вот Ойгена и брата Рабастан хотел прикрыть. Позже он попробует с дементорами как-нибудь договориться — не годится постоянно их пугать. Вряд ли им это понравится, и кто знает, когда у них закончится терпение. Кстати, почему бы не попробовать сделать это прямо сейчас? Делать ему всё равно нечего.

Как бы их внимание привлечь? Рабастан задумался, и с некоторым удивлением понял, что понятия не имеет, как сделать это, не пугая, а наоборот. Не Патронуса же выпускать, тем более, без палочки — да и с ней, признаться…

Патронус у Рабастана толком никогда не получался. Иногда ему удавалось создать облако, но сотворить телесного Патронуса Рабастан не смог ни разу. Это было одним из немногих заклинаний, категорически не дававшихся ему, и предметом его редкой зависти к более успешным товарищам. «У тебя получится, — как-то раз сказал ему Мальсибер. — Тебе просто нужно чему-нибудь по-настоящему обрадоваться». Легко сказать… Рабастану доводилось радоваться, но с Патронусом ему это ничуть не помогало.

— Я хочу поговорить, — просто сказал он, так и не придумав ничего другого, когда первые дементоры поравнялись с его камерой. В конце концов, они ведь слышат. И прекрасно понимают человеческую речь. — Поговорить, а не пугать.

Тихо, почти беззвучно лязгнула решётка, и Рабастан больше ощутил, нежели увидел, как в его камеру начали вплывать дементоры. Сколько их здесь было, он не видел, и, пожалуй, это было хорошо. Потому что даже при том, что они явно не собирались сейчас ничего из него вытягивать, ему стало вдруг очень неуютно.

Рабастан вытянул руки, подчиняясь неожиданно пришедшей в голову идее. И только когда их коснулись пальцы, похожие на обёрнутые старым пергаментом куски льда, подумал, что, возможно, дементоры вот так общаются. Мысленно. С тем, по крайней мере, кто готов их слушать. Только говорили они не словами, а образами — причём, если можно было так сказать, не существительными, а глаголами и прилагательными.

Очень осторожно Рабастан перевернул руку ладонью вверх и коснулся кончиками пальцев руки кого-то из дементоров. Она тоже была сухой — несмотря на то, что, он прекрасно помнил, кожа на ней была покрыта струпьями и язвами. Но сейчас, когда глаза ничем ему не помогали — или же, наоборот, не отвлекали — он не чувствовал под пальцами ни капли влаги. Кажется, вода вообще была несовместима с этими созданиями — хотя говорили, что они заводятся как раз в сырых местах. И растут там, как грибы.

Может, он теперь узнает, так ли это.

Пока что Рабастан позволял им изучать себя — и сам делал то же самое. И чем дальше, тем сильней осознавал, что дементоры напоминают ему мёртвых куда больше, чем живых. Потому, наверное, они так и кидаются на тепло счастливых воспоминаний, что собственного у них нет, но при этом есть нечто вроде памяти о нём. Видимо, нарочно вложенной создателем, иначе бы откуда она взялась? Впрочем, он узнает это. Нужно только силы подкопить.

Он вдруг понял, что если в самом деле хочет договориться с дементорами, говорить он должен так же, как они, а не словами. Слова они понимают, но не ценят, и не слишком верят им — хотя и пользуются для общения с людьми. Но человеческая речь дементоров раздражает, и всё сказанное представляется им глупым и ненастоящим. Ну что ж, образы так образы… хотя это было сложно. Как представить, например, движение? Не твоё, не чьё-то, а вообще? А дементоры умели. И ждали этого же от него.

Впрочем, чем дольше длилось это странное общение, тем лучше у Рабастана начинало получаться. Вернее, у него в принципе постепенно стало что-то получаться. Это было интересно, странно и почти не тяжело: неприятные ощущения быстро прошли, и Рабастан полностью погрузился в изучение неприятных, но удивительных созданий, заполнивших его маленькую камеру.

А когда под утро они ушли, Рабастан уже знал, что существуют жёсткие законы, которым они подчиняются, и установлены они отнюдь не министерством. Министерство лишь поддерживало и использовало их, но Рабастан очень сомневался, что, попытайся кто-то изменить их, у людей бы это вышло.

И теперь он очень хотел поговорить с тем, кто должен был знать о дементорах больше кого бы то ни было — с Экриздисом. Но для этого следовало, для начала, всё-таки поправиться — впрочем, торопиться Рабастану было некуда. Он пока что даже с дементорами не смог договориться — но он непременно найдёт способ.

Рабастан позавтракал холодной рыбой с овощами и фасолью с тоста, и, посидев немного в тишине, подошёл к решётке и позвал негромко, так, чтобы, если что, не разбудить:

— Руди?

— Рэба! — Родольфус немедленно откликнулся — словно ждал. — Как ты?

— Хорошо, — Рабастан просунул руку сквозь решётку и улыбнулся, когда пальцы брата сжали его руку. — Я слегка не рассчитал позавчера. Не страшно.

— Ты их напугал, — сказал Родольфус. — Никогда не видел напуганных дементоров.

— Как ты это сделал, Лестрейндж? — раздался сбоку голос Долохова.

— Стёр грань между мирами, — вспомнил Рабастан пафосное выражение из какой-то книги, когда-то очень рассмешившее его. — Приподнял завесу. Но не рассчитал немного, и щель вышла слишком крупной.

— По-английски говорить не пробовал? — буркнул Долохов. — Я не понял ничего.

— Я могу предположить, что мистер Лестрейндж-младший говорит о ритуале, позволяющем общаться с миром мёртвых, — подал голос Руквуд. Слышно ему было плохо, и Рабастан вспомнил, что хотел составить себе схему, так сказать, рассадки своих нынешних соседей.

— Да он некромант, — сообщила Беллатрикс. — Урождённый. Лорд ценил его за это, а он даже выяснить не смог, что с ним произошло! — добавила она обвиняюще.

— Некромант? — присвистнул Долохов. — Серьёзно?

— Некромантом в шутку не бывают, — с некоторым удивлением ответил Рабастан. — Она правду говорит.

— Так ты что же, можешь отгонять их? — с любопытством спросил Долохов.

— Могу, — ответил Рабастан. — Но не думаю, что это можно делать постоянно. Им это не нравится, и я не хочу проверять, что со мной будет, если они доложат об этом коменданту. Я попробую договориться с ними, но полностью закрыть вас не смогу. Возможно, только некоторых, — добавил он, сжимая руку брата.

— Начни с Мальсибера, — сказал тот, сжав свою в ответ. — Меня они не слишком донимают.

— Да уж, — фыркнул Долохов. — Если начинать, то как раз с него. Хотя я не уверен, что в этом есть смысл.

— Почему? — напряжённо спросил Рабастан.

— Не поручусь, что он уже не чокнулся, — ответил Долохов и подчёркнуто громко зевнул. — Пойду спать, — сказал он. — Не любят эти твари утро.

— Я тоже поспал бы, — сказал Родольфус. — Дементоры по утрам даже когда приносят завтрак, никого не трогают обычно.

— У многих народов, — сказал Долохов, — есть поверье, что тёмномагические создания боятся утренних часов.

— Боятся, — подтвердил Рабастан, с сожалением выпуская брата.

Спать ему совершенно не хотелось. Он вгляделся в камеру напротив. Ойген лежал на койке, свернувшись клубком и натянув на голову одеяло, и Рабастан бы очень хотел знать, спит он или нет.