Некромант (джен)

Поговорить с Мальсибером Рабастану удалось только в середине дня, после того как дементоры принесли обед, на сей раз почти горячий. Да и рыбы в нём было куда больше прежнего, и Рабастану это не понравилось. Вряд ли они специально для него поймали лишнюю — значит, вытащили у кого-то из тарелки. Но ведь Рабастану пищи нужно меньше, чем другим — намного меньше. Нет, это неправильно — нужно будет с ними это обсудить. Он не собирался объедать кого-то.

Впрочем, это после. Сейчас его интересовал зашевелившийся, наконец, Мальсибер. Рабастан, не отрываясь от еды — ему хотелось съесть её горячей, хотя бы некоторую часть — придвинулся к решётке, пристально за ним следя. Двигался Мальсибер неуверенно, какими-то рывками: сел, неуверенно и словно бы удивлённо оглядываясь, приподнял руки — пальцы ощутимо дрожали, словно он был с похмелья или же напуган — и, уставившись на них, долго так сидел. Затем опустил руки и снова замер, глядя прямо перед собой — и вдруг резко натянул на плечи одеяло и обхватил себя руками.

— Ойген! — Рабастан не выдержал и, отставив миску со всё равно уже остывшей едой, встал и остановился у решётки, сжав её руками. Мальсибер никак не среагировал, и Рабастан опять его позвал.

Звать пришлось довольно долго, но в конце концов Мальсибер всё же повернулся, и Рабастана напугал его пристальный и в то же время пустой взгляд. Да нет… нет, он не мог сойти с ума так быстро!

— Ойген, — Рабастан не умел говорить по-настоящему ласково и мягко, но сейчас очень постарался. — Это Рэба. Рабастан. Пожалуйста, ответь мне!

Мальсибер очень, очень медленно поднял руку и провёл ладонью по лицу, словно сметая с него невидимую паутину. Его взгляд стал более осмысленным, но всё равно пугал Рабастана глубиной и какой-то потусторонностью. Рабастан позвал опять, и Мальсибер медленно, неловко и, похоже, неохотно приподнялся, встал и подошёл к решётке.

— Здравствуй, — сказал Рабастан, постаравшись улыбнуться как можно приветливей и радостней. — Как ты тут?

— Странно, — ответил ему Ойген, и это было первое слово, услышанное от него здесь Рабастаном.

— Они очень мучают тебя? — спросил Рабастан сочувственно. — Дементоры?

— Я им нравлюсь, да, — с чем-то вроде смешка сказал Ойген. — Но это… справедливо. Просто я… не ожидал.

— Чего ты не ожидал? — холодея от внезапной, невозможной догадки спросил Рабастан. — Ойген, ты о чём?

— Ты ведь что-то сделал с ними? — проигнорировав его вопрос, спросил Ойген. — Они не трогают меня… с тех пор.

— Они тебя не тронут, — пообещал ему Рабастан. — Ойген, о чём ты говорил? Чего ты не ожидал?

— Что здесь… так жутко, — Ойген облизнул сухие губы. — И холодно.

Рабастан нахмурился. Вроде бы он получил ответ, но в нём было что-то не то — словно бы он прикрывал иной, куда более важный и глубокий.

— Что значит «справедливо»? — спросил, наконец, Рабастан. — Здесь дементоры. Это справедливым быть не может.

— Разве? — Ойген чуть склонил голову на бок.

Рабастану вдруг стало очень неуютно. Ойген показался ему в этот миг совсем чужим — настолько, что он едва узнавал его.

— Совесть — это страшно, Лестрейндж, — подал голос Долохов. — Мы все тут везучие: лишены её. А Мальсибер вляпался, конечно. Но ты не поймёшь.

— Почему? — Рабастан даже обиделся.

— Я назвал бы данное утверждение спорным, — подал голос Руквуд. — Если исходить из того, что совесть — это способность личности самостоятельно определять свои нравственные обязательства и реализовывать нравственный самоконтроль, оценивая своё несоответствие должного как вид собственного несовершенства, то мы все, в определённом роде, обладаем ей. С другой стороны, если под нравственностью подразумевать…

— Заткнись! — заорал Джагсон с такой силой, что Рабастан вздрогнул. — Заткнись, заткнись, заткнись! Заткните его кто-нибудь! Ааааааа!

Рабастан услышал звук ударившейся о стенку миски.

— Не любит он вас, Руквуд — сказал Долохов со вздохом. — А мне интересно. Что там с нравственностью?

— Стандартно, — отозвался Руквуд, — под нравственностью принято подразумевать правила, которыми руководствуется человек в своём выборе методов и целей собственной деятельности. Однако данное определение слишком общо, и требует определённых уточнений, потому что подобными правилами руководствуемся все мы, и поэтому…

— Хватит! — буквально взвыл Джагсон, и на лице Ойгена мелькнуло сострадание. — Хватит, хватит, хватит! — забормотал он, кажется, тряся решётку.

— Не любит, — повторил Долохов. — Руквуд, что там дальше? — спросил он с интересом.

— Он сходит с ума, — сказал Ойген, глядя на Рабастана. — Джагсон. Он их тоже видит. Все мы видим, но ему это почему-то даётся тяжелее.

— Кого? — спросил Рабастан, которому гораздо интереснее сейчас было говорить с Мальсибером, а не слушать лекции Руквуда, которого он, в общем-то, ценил. — Кого ты видишь, Ойген?

— Ты-то к ним привык, — ответил тот. — Я тоже… я так думал. Они правы, но… но это тяжело, — он прикрыл глаза.

— Ты видишь мёртвых? — догадался Рабастан, пока Долохов и Руквуд продолжали свой своеобразный разговор, порой прерываемый воплями Джагсона.

— Тех, кого убил, — Ойген провёл ладонью по пруту решётки. — Я устал их убивать… не мог больше. Нам всем место здесь… их же не вернуть. Но ты не понимаешь, — по его губам скользнула грустная улыбка.

— Смерть не так страшна, как кажется, — возразил Рабастан. — Авада убивает чисто и легко — они просто идут дальше. Не вини себя.

— Ты бы так хотел? — спросил Мальсибер. — Чтобы Руди пошёл дальше? Или я? Сейчас?

— Нет, это… другое, — быстро сказал Рабастан. Он хотел продолжить, когда Ойген спросил:

— Почему?

— Потому что это вообще другое! — Рабастан неожиданно для самого себя вспылил.

— Чем другое? — продолжал расспрашивать Мальсибер, и Рабастан снова испугался за его рассудок.

— Это же война! И они магглы — как ты можешь сравнивать?

— С кем война? — мягко спросил Ойген. — С десятилетними детьми? Я не мог так больше, — сказал он, прислоняясь лбом к решётке. — Даже ради родителей не мог… но я не думал, что здесь так холодно.

Он прикрыл глаза и замер, и Рабастану показалось, будто он уснул. Долохов и Руквуд продолжали говорить о взаимодействии и разнице нравственности и морали, но Рабастан никак не мог сосредоточиться достаточно, чтобы вникнуть в смысл их слов. Слова Мальсибера его задели неожиданно серьёзно, и он злился — сам не понимая, почему.

— В общем-то, вы оба правы, — вдруг заговорил Родольфус. — Это действительно война, но, я полагаю, убитым и их родственникам так же больно, как и нам. Вопрос в том, имеет ли это значение для нас, и считаем ли мы эту боль приемлемой — а мы считаем. Второй вопрос — почему, и в данном случае мы защищаем собственные интересы. Они тоже так могли бы — только у нас вышло лучше. Или хуже, — добавил он с иронией. — Если учесть, где мы находимся. Но мы приносили жертвы, и считали их оправданными.

— Зачем? — спросил Мальсибер, не открывая глаз. — Разве мы плохо жили?

Он выпустил решётку, отвернулся и, вернувшись, снова лёг на койку и укрылся с головой.

— Я порой задаю себе тот же вопрос, — негромко проговорил Родольфус. — И думаю, что из всех нас только у тебя, Рэб, была действительно серьёзная причина прийти к Лорду. Хотя порой я в этом начинаю сомневаться.

— Почему? — спросил окончательно сбитый с толку Рабастан.

— Сомневаться почему? — Родольфус почти всегда понимал его правильно. — Потому что не уверен, что Эйвери и вправду был бы так ужасен.

— Он убил родителей, — напомнил брату Рабастан.

— Ты знаешь, — задумчиво проговорил Родольфус, — я чем дальше — тем больше в этом сомневаюсь. Слишком откровенно, глупо и неосторожно. Не оберегай мы с тобой так твой секрет тогда, мы пошли бы в аврорат — и что было бы? Это не похоже на него — так откровенно подставляться. Я тогда тоже сглупил и испугался, но… не знаю.

— Мне нужно подумать, — сказал Рабастан, садясь на койку и глядя на лежащего у себя в камере Мальсибера. И думая, обменял бы он возможность видеть брата на возможность прикоснуться к нему? Ответа он не знал.

Родители. А ведь он их даже ни о чём не расспросил… впрочем, можно сделать это сейчас. Вряд они что-то знают, разумеется, но, возможно, их ответы наведут его на какие-нибудь мысли. Только если Руди прав, и родителей убил не Эйвери, выйдет, что…

Нет. Рабастан, определённо, об этом думать не хотел.

Лезть сейчас за Завесу было глупо и неосторожно, Рабастан отлично это понимал, но мысль поговорить с родителями засела у него в мозгу и терзала его теперь, словно маленький и острозубый зверь, выгрызающий себе проход наружу… или внутрь. Туда, где его ждало нечто важное и нужное.

Четыре дня Рабастан сопротивлялся — он бы вполне выдержал, но эта мысль зудела и мешала ему толком думать о чём-нибудь другом, и в условиях крохотной камеры, в которой он был заперт, это превращалось почти в пытку. Так что в конце концов Рабастан решился: в конце концов, он ведь может сделать это очень осторожно. И потом, говорят, что кровное родство в таких делах очень помогает — и, в конце концов, он всегда сможет прекратить, если почувствует себя плохо.

Спать здесь все ложились утром: ночью это было невозможно из-за делавших обход дементоров. Рабастан их не боялся, но работать в их присутствии счёт не лучшей из идей — так что ночь свою он уже почти традиционно посвятил общению с дементорами. Изучать их было интересно, общаться — ещё интереснее, и единственное, чем досаждало Рабастану их присутствие — тревога за Мальсибера и брата. Дементоры пока что их почти не трогали, но поблажка эта являлась исключительно их доброй волей, которая в любой момент могла закончиться — а Рабастану так пока и не было, что предложить им. Впрочем, если он всё верно трактовал, им по-своему нравилось его внимание — иногда ему казалось, что с ним они ощущали себя более живыми, и уж точно — значимыми.

Когда рассвело, и все вокруг уснули, Рабастан уселся поудобнее, подложив под опирающуюся на стену спину то, что здесь играло роль подушки, и очень аккуратно приподнял Завесу. Посидел немного так, прислушиваясь к собственному телу, и позвал родителей.

Разговор с ними Рабастан запомнил на всю жизнь. Нет, они не сказали ему ничего особенного… во всяком случае, они сами именно так думали. Они сами не запомнили, что произошло: они утром вышли в море, хотя было ещё весьма прохладно, но им вдруг так захотелось этого ещё вечером, и легли позагорать… и, кажется, уснули… и больше не проснулись. Как перевернулась лодка, ни один из них не помнил — они просто вдруг очнулись здесь, по другую сторону Завесы, и даже не сразу поняли, что произошло.

Зато понял Рабастан.

Потому что он узнал, что накануне вечером у его родителей был гость, которому они как раз и показывали лодку с недавно обновлённым парусом — и этим гостем был отнюдь не Эйвери.