Некромант (джен)

Новость эта — хотя доказательств у него не было по-прежнему — Рабастана потрясла. Значит, он… ошибся? Испугался и кинулся к тому, кто так идеально просчитал всё, начиная от его собственной реакции и заканчивая репутацией его учителя. И не один кинулся, а притащил вслед за собой друзей и брата — а ведь их отец был против Метки! И пока он был жив, вряд ли бы позволил сыновьям её принять. Потому что хорошо знал своего «школьного приятеля».

Мерлин, что же он наделал?

Рабастан как будто выпал из времени. Его жизнь, его цели, его представление о себе самом — всё разбилось и пошло прахом, всё оказалось ложью и иллюзией. Он мальчишка, глупый самонадеянный мальчишка, возомнивший себя хитрей, осторожней, дальновидней и умней всех — и попавшийся в примитивную, в общем-то, ловушку. Да как эпично попавшийся! Он ведь не один пришёл — он с собой четверых привёл. Лорд, наверное, собой гордился: одним ударом получить пятерых! Наследников аж трёх семей.

Страх.

Рабастана подвёл страх.

Он поддался ему — и, действительно, как с самого первого дня предупреждал его Эйвери, ослеп и с лёгкостью запутался в чужих сетях.

Впрочем, нет, не только. Страх — это только половина дела. Он зазнался, загордился — а гордость затмевает взор не хуже страха. Даже лучше. Идиот! Какой он идиот…

И хотя Рабастан никогда не был склонен к отчаянию, испытывал он сейчас именно его. Оказалось, почти всё, что он знал под именем себя, было пшиком. Вся его жизнь была иллюзией.

Впрочем, всё же нет. Не вся. Кое-что в ней было правдой… и всё-таки Рабастан, оказывается, вообще не представляет, кто же он такой. Значит… значит, надо это выяснить. И изучить себя точно так же, как он изучал других. С нуля.

Итак, что он знает о себе? Он некромант, он Лестрейндж, у него есть старший брат, его родители мертвы, и он навсегда заключён в Азкабан.

Что ещё?

Что он умеет? Не как некромант — эту свою сторону Рабастан знал хорошо, или, во всяком случае, достаточно, чтобы пока отложить изучение данного вопроса. Кроме некромантии? Ну… он знает языки. Довольно много, и многие — вполне прилично. И руны. Арифмантику… нет, это всё не то. Это знания. А где он сам? Каков он? Если бы он изучал себя, как он описал бы Рабастана Лестрейнджа? Если взять не знания, не навыки, не внешность — а… а что? Что, вообще, такое человек?

— Руди, — Рабастан подошёл к решётке и позвал. Ответа не было, и он только в этот момент понял, что, судя по освещению, сейчас утро. А утром все обычно отсыпаются. Нет, он не станет никого будить, конечно. Позже…

Итак, для начала нужно сформулировать вопрос. «Что такое человек» — вопрос слишком абстрактный, и тянет за собой ответы вроде «смотря с какой точки зрения. Например, биологически…»

Нет. Так у него ничего не выйдет. Какая часть его самого больше всего интересует Рабастана? Свои физические возможности он, в целом, представляет. Магические — тоже… возможно, он переоценивает их, но представляет. Интеллектуальные, в целом, тоже… хотя нет. Нет! Он же ведь ошибся — значит, дело в интеллекте? И он здесь переоценил себя? Да, пожалуй.

Рабастану поначалу показалось, что он нашёл решение, но стоило ему задать следующий вопрос, как он понял, что опять ошибся. Вопрос был логичным и простым: почему он, собственно, ошибся? Почему даже родителей не расспросил так, как сделал это сейчас? Почему мгновенно принял за истину ложную идею? Страх? Да, страх. Так что такое страх? Страх — это эмоция.

Вот оно.

Он понятия не имеет о собственных эмоциях. Впрочем, о чужих он тоже почти ничего не знает — но, по крайней мере, умеет их определять по внешним проявлениям. Не все и не всегда — но всё-таки.

А вот как быть с собственными, Рабастан не представлял. Он же ведь себя не видит, и потом, изнутри всё это представляется совсем иначе. С тем же Эйвери — он ведь не определял своё отношение к нему именно как страх. Считал просто разумным опасением. А на деле вышло, что он именно боялся.

Значит, вот что ему нужно изучить. Эмоции. Собственные, прежде всего. Только как? Книг здесь не было — как ему учиться? Был, конечно, Руквуд, но Рабастан совсем не был готов до такой степени раскрываться перед ним, да и перед остальными. Он бы мог поговорить об этом с братом или с Ойгеном — но наедине. Но здесь уединения не выйдет…

Значит, ему придётся отыскать иной источник информации. В принципе, ему может повезти — возможно, здесь когда-то умер кто-то, разбирающийся в таких вопросах. Впрочем, почему непременно здесь? Там, с Той стороны, нет расстояний, во всяком случае, в обычном понимании. Там куда важнее время, чем… длина.

Хотя нужно ещё знать, кого позвать. Вызвать Рабастан мог бы любого… ну, почти любого, умершего, скажем, за последние лет сто. Или, может, двести. Дальше уже было сложно — он, во всяком случае, не пробовал такое делать. Но это уже был, скорее, вопрос навыка, и если он потренируется, то со временем доберётся и до Основателей, если захочет. Нескоро, правда. Но ему-то нужны не они, не Мерлин и не пара сотен тех волшебников, которых он отлично знал по именам как специалистов в Тёмных искусствах, чарах или зельях. Ему нужны специалисты по эмоциям, но вот как раз их он не знал ни одного. Кроме разве что Мальсибера — но увы, как раз с ним они не могут поговорить наедине. Их услышат многие и, определённо, Рабастан не был готов пойти на это. Да он просто не сумеет говорить нормально!

Кстати, почему?

Это называется, если он не ошибается, стеснение. Или стеснительность? Не важно. Так откуда это у него? Чего он стесняется? Какое ему вообще дело, кто и что о нём подумает — тем более, здесь? Но ему было дело, это Рабастан знал точно. А вот почему — не понимал. Более того, ему вообще не хотелось об этом думать… почему, опять же?

Он же хочет знать себя? Или нет?

Нет.

Он не хотел.

Рабастан это осознал вдруг вполне отчётливо. Эту часть себя он не хотел знать — настолько, что у него отчаянно разболелась голова. Так что он пока что отступил — но ненадолго. То, что он сегодня выяснил, было слишком странно — и как же Рабастану недоставало собеседника сейчас! Хотя бы брата! Но даже с Родольфусом у него не было возможности поговорить нормально. Если б между камерами было окошко… интересно, проводит ли Завеса звук? Если нет, то можно было бы так отгораживаться и нормально разговаривать. Наедине. Вот только сам он это не поймёт: он-то в любом случае будет слышать всё. Впрочем, проверить это просто: нужно просто…

Рабастан увлёкся размышлениями об этом и не заметил, что уцепился за первую же тему, что позволила ему уйти о мыслях о себе. Размышлять о том, как усовершенствовать собственные навыки работы, было и привычней, и приятнее, нежели смотреть на себя в зеркало, которое, к тому же, было тёмным, мутным и показывало нечто непонятное.

Но ведь Рабастан же не забыл того, что понял, в том числе и о себе, хотя ему и не понравилось об этом думать. Но — спасибо Эйвери! — он ещё в детстве научился делать вещи неприятные, и, хотя сейчас позволил себе отложить их, сделал это отнюдь не навсегда. И когда пришла очередная ночь, и по коридорам заскользили дементоры, Рабастан подошёл к решётке и, протянув руки сквозь неё, на сей раз не приказал, а попросил, указывая на камеру напротив:

— Не трогайте его. Я сам вам дам то, что вы хотите.

И — вот как это назвать? Услышал? Понял? — ответ, беззвучный и бесстрастный: «Не сможешь». «Почему?» — спросил он, и получил в ответ ощущение пустоты. И не сразу понял, что это значит, но когда понял, горько усмехнулся. Даже дементоры напомнили ему о том, от чего он попытался спрятаться. Значит, дальше бегать некуда: ему следует собой заняться. Но сначала…

«Не хочу пугать. Но хочу защитить его. Держите себя в руках.»

Ответом ему была серия неожиданно чётких картинок: вот по коридору идут комендант с аврорами, вот надевают Рабастану на руки наручники — волшебные, без цепи, но делающие любые творимые им заклятья известными… кому-то. А вот он уже лежит на койке в волшебном сне… а, нет. Не сне. Он бодрствует, но не может двигаться… не так. Он всё осознаёт, но его тело спит. Навечно, покуда не умрёт от старости… или пока с него не снимут чары волшебного сна, которые могут держаться столетьями.

Почему-то этого Рабастан совсем не ожидал. Он, конечно, понимал, что подобная возможность существует, и что, если он будет слишком часть их пугать, дементоры и вправду могут сообщить об этом коменданту, но никак не ожидал, что это произойдёт так скоро. От обиды у него перехватило горло, но он далеко не сразу опознал её — стоял просто и смотрел, как дементоры неторопливо, основательно и до жути неравномерно заполняли камеры: к Долохову, например, вплыли всего двое, а вот в камеру к Мальсиберу набилось, кажется, с десяток. К Рабастану же и вовсе не пошёл никто — и он, чувствуя, как дрожат губы и жжёт горло горький горячий ком, так всё и стоял с ощущением полнейшей и абсолютно незнакомой ему прежде беспомощности. И когда Мальсибер снова закричал, не сдержался и зажмурился — но так стало только хуже.

Нет, так невозможно! Так быть не должно, это, в конце концов, неправильно! Он должен договориться с ними, должен что-нибудь придумать! Ну хоть что-нибудь…

Однако, сколько он ни думал, ему в голову ничего не приходило. Рабастан не видел средства надёжно подчинить себе дементоров, и не представлял, что может предложить им в обмен на хотя бы некоторое послушание.

Он мальчишка. Слабый самонадеянный мальчишка, не способный защитить никого, кроме самого себя — да и то… Мог бы защитить себя — не сидел бы здесь. А уж если сел — придумал бы, как выбраться.

А он ничего не смог. Только разозлил дементоров да подарил ложную надежду Ойгену и брату. Кем бы он ни был прежде, здесь он, Рабастан, пустое место — он даже не Лестрейндж, он заключённый номер ОР216.

Навсегда.

КОНЕЦ VI части