Некромант (джен)

Сам. Значит, Рабастан всё верно понял — понял, но понять не мог. Как? Зачем? Что вообще может заставить человека добровольно сесть сюда? Ладно бы учёного: Рабастан мог представить себе учёного, желающего изучить дементоров, и для этого совершающего какое-нибудь преступление, чтоб попасть сюда. Но Ойген?

— Зачем? — спросил он, пристально вглядываясь в бледное, заросшее густой тёмной бородой лицо Мальсибера. У них у всех здесь были бороды, но Рабастан до сих пор не мог привыкнуть ни к чужим, ни к собственной. — Ойген, объясни, пожалуйста. Зачем ты сдался?

— А как ещё было это прекратить? — спросил в ответ Мальсибер. — Лорду «Нет» не говорят… по крайней мере, мне на это не хватило смелости. Но и продолжать так я не мог. Что мне оставалось? Или так — или просто умереть… но я побоялся. И потом, это тоже, в общем-то, нечестно, — добавил он негромко.

— Что нечестно? — спросил Рабастан просто чтобы подтолкнуть его продолжить.

— Умирать нечестно, — ответил Ойген. — Слишком просто после всего того, что мы все сделали. Что сделал я.

— В смерти нет ничего ужасного, — попытался снова объяснить Рабастан, но вдруг понял, что и сам себе не верит. Для него, конечно, это было правдой — хотя было бы? В прошлый раз на эти его слова Ойген напомнил о Родольфусе, и с тех пор Рабастан не однажды думал о том, что бы он почувствовал, если б брата кто-нибудь убил. Впрочем, ему даже и раздумывать об этом особенно нужды не было, потому что у него был Регулус, по которому он до сих пор отчаянно скучал. Хотя, казалось бы, что мешало ему позвать друга? Регулус пришёл бы, Рабастан не сомневался — но… Он вспоминал их встречу и свои ощущения от неё — нет, он не стал бы мучить его так ещё раз. И, тем более, не стал бы обращаться так с Родольфусом. И пережить смерть брата было бы ещё сложнее…

Значит… значит, что? Нет, ему отчаянно не нравился тот вывод, что напрашивался. Он же некромант, он точно знает, что ждёт Там умершего, он может, если хочет, в любой момент позвать его… И… Нет — а… а каково тем, кто не знает этого?

Хотя почему его вообще должно волновать их состояние? Да, это война, и тут каждый за себя и за своих — и естественно, что кто-то умирает. Не они же эту войну начали! То есть да, начали они, конечно, но не потому, что им так нравилось — или, по крайней мере, не всем. Их же вынудили — те же магглы, которых стало слишком много, и которые…

— Понимаешь, — заговорил Мальсибер после долгой паузы, и Рабастан оставил пока свои мысли, — ты смотришь на всех вокруг почти как на себя. Но ведь люди разные. Многим больно терять близких. Многие хотят за это отомстить. И у них есть право, — он опять прижался щекой к решётке. — Это ложь, когда говорят, что от мести легче не становится. Становится. И у них есть на это право. Всё равно я не могу дать им больше ничего. Мёртвых же не воскресить…

— То есть, — помолчав, спросил Рабастан, — ты бы не сбежал отсюда, даже если б мог?

— Нет, — ответил он и вдруг, поймав взгляд Рабастана, грустно улыбнулся. — Но я не стану мешать вам, если ты сумеешь. Я не выдам никого.

— Да я понимаю, — пробормотал Рабастан. Если бы он мог сказать хотя бы, что мёртвым всё равно! Но он знал прекрасно, что это не так — и потом, Ойген не о мёртвых говорил. Или не только о них. Возразить ему Рабастану было нечего — хотя… — Почему тебе их мнение важнее нашего? — спросил он.

— Потому что я у вас ничего не отбирал и ничем вас не обидел, — ответил Ойген. — Я вам ничего не должен.

— А им должен? — резко спросил Рабастан. — И что именно? Жизнь ты им всё равно вернут не можешь, ни их собственную, ни родных! Это глупо же!

— Не могу, — согласился Ойген. — Я вернул бы, если б мог. Но могу дать хотя бы ощущение возмездия.

— Зачем?! — воскликнул Рабастан. — Тебе это — зачем? Ойген, объясни мне, я не понимаю!

— Я же говорил уже, — вдруг вмешался Долохов. — Тебе, Лестрейндж, не понять, а у людей это «совесть» называется. Просто у Мальсибера её слишком много.

— Совесть есть у всех, — возразил Рабастан. — Мы все…

— Нет, — Долохов чему-то рассмеялся. — Нет, Лестрейндж. У тебя вот её нет. И у братца твоего. И у невестки. И у меня нет, и у Джагсона… да ни у кого её тут нет. Кроме твоего приятеля. Чем он уникален, хотя счастья ему от этой уникальности не будет.

— Почему нет? — Рабастана эти слова задели. — Я отлично знаю, что есть скверные вещи, и есть те, которые делать попросту не стоит.

— Это называется «мораль», — наставительно проговорил Долохов. — Она есть, кто ж спорит. И техника безопасности. При чём тут совесть?

— Не согласен, — подал голос Родольфус. — Ты слишком примитивно на это смотришь. У всех нас — хотя за тебя не поручусь — есть нравственные обязательства, что мы сами взяли на себя. И не нарушаем их.

— Ты поэтому не хочешь разводиться? — осенённый внезапной догадкой, спросил Рабастан. Долохов заржал, Мальсибер улыбнулся, Беллатрикс возмущённо закричала:

— Что? Какой развод?! О чём ты говоришь вообще, мальчишка?! — а Родольфус всё молчал. А затем ответил:

— Да. Пожалуй.

— Идиот! — фыркнула в ответ Беллатрикс.

— Просто совесть у всех разная, — сказал Мальсибер. — Хотя я не думаю, что она есть действительно у всех. Но у тебя есть, — сказал он Рабастану. — Просто не такая… я не знаю, как объяснить, — вздохнул он.

Разговор угас, но Рабастану всё равно было не до него. Слишком много нового новой информации на него обрушилось — ему требовалось всё это обдумать и понять, что с этим делать.

Самым важным было то, что Ойген, в случае побега, с ними просто не пойдёт. Нет, конечно, можно попытаться сделать это силой, но Рабастану эта мысль не нравилась. Побег и так — задача не из лёгких, и тащить с собой кого-то силой… впрочем, нет — его смущало, в большей степени, не это, а сам факт того, что придётся это делать с Ойгеном. Сам он точно не хотел бы ничего подобного, и, поступи с ним кто-то так, не простил бы. Но оставить его здесь?

Стоп. Он снова что-то пропустил.

Это что, и есть совесть? То, что, хотя он не хотел оставлять здесь Ойгена, уводить его против воли полагал неправильным и даже неприемлемым? Кстати, почему? Почему ему не хочется так делать?

Мерлин, как же это сложно!

Рабастан той ночью даже почти обрадовался дементорам — по крайней мере, они отвлекли его от мыслей, в которых он совсем запутался. И вспомнил, что собирался изучить их и поговорить с Экридисом и о дементорах, и о том, как устроена тюрьма.

Нет, определённо, Рабастан не был готов сутками раздумывать о чувствах и эмоциях. Пожалуй, это стоит делать постепенно, понемногу, а всё остальное время разделить между изучением дементоров и беседами с Экридисом и другими волшебниками, что были здесь когда-то в заключении. Мысль о побеге Рабастан не оставил, но про Ойгена решил подумать. В конце концов, впереди очень много времени — может быть, он передумает, или Рабастан придумает какой-то аргумент и сможет убедить его.

Сразу вызывать Экридиса Рабастан не стал: ему нужно было прийти в форму и вообще как следует попрактиковаться для того, чтобы беседовать с создателем того места, где он находился. Экридис при жизни не отличался ни добротой, ни сдержанностью, и Рабастан отлично знал, что тот, кого он вызовет, останется таким же, каким был при жизни, и это в лучшем случае.

Жизнь постепенно устроилась и стала почти размеренной, которую нарушали только некоторые неудобные или неприятные для Рабастана мысли, от которых тот теперь, впрочем, не бежал, хотя порой ему этого очень хотелось. Но куда больше он всё-таки хотел узнать самого себя — а уж то, что это было сложно и не очень-то приятно, в принципе, значения не имело.

Зато вот то, что он в процессе понимал, было важным. И чем больше он знакомился с собой, тем сильней досадовал на то, что сделал это только сейчас. Сколько тогда бы он мог избежать! Да и к Лорду не попал бы. Почему он тогда просто не поговорил с Эйвери? Может, он бы не поверил ему сразу, но, по крайней мере, он бы мог задуматься. И поговорить с родителями сразу же, а не спустя столько лет.

А потом он понял, что может сделать для Мальсибера. До живой родни погибших по его вине Рабастану не добраться, а вот мёртвых к нему привести он может. Пусть поговорят нормально — может быть, если они его простят, ему станет легче? Только вот простят ли? И что будет, если нет?

И что, кстати, Ойген имел в виду, говоря, что видит их? Если они вправду приходили — почему же их не видел Рабастан? Почему не ощущал движения Завесы?

С этого вопроса он и начал. И ответ нашёл довольно быстро — и весьма обескураживающий. Так вот почему ему здесь это было так просто делать! Ему не казалось: приподнять Завесу здесь в самом деле было не сложней, чем отодвинуть занавеску на окне. Потому что, в некотором роде, башня, в которой они все сидели, и была окном — окном в мир мёртвых. Азкабан с самого начала строился не только в этом мире, но и в Том, Другом. Потому-то и стоял уже полтысячелетия как новый — ибо время в Ином мире когда вообще движется, то течёт по совсем иным законам.

Рабастану рассказал это Экридис, звать которого Лестрейнджу даже не пришлось: тот однажды ночью пришёл сам. Просто появился в его камере следом вместо дементоров, и, остановившись у стены, сказал:

— Это интересно. Некромантов здесь пока что не бывало.

С тех пор он приходил довольно часто, и чем больше Рабастан общался с ним, тем большее отвращение испытывал. Да, создатель Азкабана был сильнейшим магом — но даже никогда не отличавшегося ни эмоциональностью, ни излишней щепетильностью Рабастана передёргивало от его рассказов. И тем больше понимал он, что сбежать отсюда ему лично будет очень сложно — потому что Экридис его не выпустит. Разумеется, не сам: мёртвые не могут действовать среди живых… если не заняли их тела. Но Экридису не нужно было это делать: у него были дементоры, готовые исполнить всё, что он прикажет. И в этом были его сила — и его же слабость: значит, бежать нужно днём, причём днём солнечным. Когда никакой дементор не опасен… наверное. Впрочем, этот вопрос Рабастан ещё изучит.

А пока что он расспрашивал, как и для чего Экридис построил Азкабан и, несмотря на отчётливое отвращение, испытывал, в то же время, нечто вроде восхищения. Выстроить дом в двух мирах! Но цена… Впрочем, она уже была уплачена, и жалеть о ней было, в любом случае, бессмысленно. Хотя он, пожалуй, радовался, что все эти беседы были беззвучны: тому же Ойгену знать, где он находится, было бы бессмысленно мучительно. Зачем?

Мёртвые. Здесь всё было буквально пропитано ними, причём вполне буквально: кровь ещё живых людей была одной из составляющих того раствора, что скреплял собою камни. Кости тоже, впрочем, пригодились… Дело было, разумеется, не только в них, но и в тех обрядах, которыми строительство сопровождалось: Экридис не ограничился одной лишь плотью, души своих жертв он тоже не оставил без внимания, навсегда соединив их со здешними камнями.

Так вот почему здесь всегда было так темно и холодно! И почему Завеса поднималась так легко. А ведь если… если правильно всё рассчитать, Азкабан можно вообще обрушить. Причём сам процесс не должен быть таким уж сложным — тут всё кроется в расчётах. Рабастан, пожалуй, мог бы… не сейчас, конечно, нет. Но если он отсюда выйдет и сумеет найти советчиков и книги и всё рассчитать, то лет через пятьдесят, возможно, он это место уничтожит. Или даже раньше…

Эта мысль заметно подняла ему настроение. Теперь в его собственном, единоличном побеге появился некоторый смысл: если он поймёт, как аккуратно это всё разрушить, он сумеет вытащить своих. Правда, тогда ему следует поторопиться: они могут столько не прожить. Нет, с побегом нужно бы придумать что-нибудь другое — но теперь, по крайней мере, у него был этот план. На самый крайний случай.