Некромант (джен)

Как-то днём вдруг за Мальсибером пришли. Это было более чем странно: прежде узников не забирали, никого. Рабастан и сам не знал, почему его это встревожило, но заснуть он после этого не смог — сидел на койке и смотрел в пустой коридор, словно бы надеялся там высмотреть ответ. И поэтому первым услышал возвращающихся охранников, а потом увидел Ойгена и испугался. Он не видел прежде у людей подобных лиц… Что они с ним сделали?!

Рабастан едва дождался ухода авроров и, припав к решётке, спросил:

— Ойген! Что случилось?

— Умерли родители, — ровно сказал тот, медленно садясь на койку.

— И что? — удивлённо спросил Родольфус. — Тебе об этом сообщили? С чего вдруг?

— Чтобы сделать больно, — с ненавистью сказал Долохов и, тряхнув решётку, выругался.

Мальсибер закрыл лицо руками и так замер, и Рабастан, как ни старался, не мог понять, плачет он, или просто так сидит. Только ощущал его отчаяние — и ничего, вообще ничего не мог сделать! Это было тяжело: стоять тут на расстоянии всего нескольких футов, и не быть в состоянии сделать хотя бы что-нибудь.

А хотя…

Рабастан отступил назад и, усевшись на койку, сосредоточился так глубоко, как только мог. Экридис много чего рассказал ему, и отнюдь не только про дементоров и Азкабан — в том числе, он говорил, как можно сделать мёртвых видимыми для других. Способ был довольно неприятным и затратным, так что пользоваться часто им было невозможно, но сейчас Рабастан был готов попробовать. Жаль, что у него нет ничего острого, кроме зубов: им даже посуду никогда не оставляли, не говоря уже о столовых приборах, а у ведра не было ручки. Впрочем, у него есть зубы — и надежда, что потом рана заживёт, а не воспалится. Но тут уж как получится… хотя глупо будет умереть вот так.

Рабастан задумался. Да нет, не будет ничего — тем более, что скоро принесут обед, а с ним — тот чай из трав. Им он рану и промоет. Заживить её он вряд ли сможет, разумеется, но этого не нужно — затянется сама.

Он поднёс руку к зубам — и остановился.

Нет. Он снова что-то не то делает.

Нужно… нужно спросить Ойгена, хочет ли он видеть их. Почему он сам решает? За него?

Рабастан медленно выдохнул и опустил руку. Посидел немного, успокаиваясь и возвращаясь полностью в реальность. Затем встал, снова подошёл к решётке и позвал:

— Ойген!

Мальсибер по-прежнему сидел на койке, закрыв лицо руками, и сперва никак не среагировал. Рабастан позвал его ещё раз, а потом ещё раз, и ещё, и Ойген, наконец, откликнулся — повернулся очень медленно и молча глянул сквозь решётку.

— Мне жаль, — очень искренне проговорил Рабастан — тем более, что это в самом деле было так. Рабастан действительно жалел и Ойгена, и его родителей, и всю их семью, из которой теперь остался только он — и, видимо, это действительно отразилось в его тоне, потому что Мальсибер отозвался:

— Знаю.

— Если хочешь, я могу позвать их, — предложил Рабастан, ощущая, как непонятно почему взмокают вдруг ладони. — И вы поговорите.

— Позвать? — медленно переспросил Мальсибер — а потом зажмурился вдруг и мотнул головой. — Нет. Я не знаю, — прошептал он тут же, качая головой.

— Если захочешь — скажи мне, — сказал Рабастан, ощущая необъяснимое, но вполне отчётливое облегчение.

— Скажу, — тихо пообещал Мальсибер. Потом снова повернулся и сказал: — Мне страшно. Видеть их. Я их предал.

— Ты? — неверяще переспросил Рабастан. — Но… чем? Как?

— Я знал, что так и будет, — Ойген провёл тыльной стороной пальцев по глазам, словно смахивая что-то с совершенно сухих век. — Что они не вынесут. Знал, но всё равно пошёл на это, — его голос стал почти что жёстким.

— Ты был взрослым, — голос брата почему-то заставил Рабастана вздрогнуть. — Это не предательство. Ты сделал то, что счёл единственно возможным. В конце концов, не ты ли говорил, что к Лорду тебя привели родители? Это не твоя вина. А их.

— Нет! — Мальсибер дёрнулся всем телом и поглядел на Родольфуса почти гневно. — Они ни в чём не виноваты!

— Разве? — спросил тот, и Рабастану очень захотелось наложить на него Силенцио. Вот зачем он это делает? Он не видит, каково сейчас Мальсиберу?

— Руди, хватит, — попросил он.

— Меня к Лорду не тащил никто! — Ойген даже вскочил на ноги и подошёл к решётке.

— Но отец твой с юности его поддерживал, — спокойно возразил Родольфус. — И ты видел Лорда в доме с детства, и слышал о нём исключительно хорошее. Странно было бы, если бы ты не пришёл к нему, не так ли? Я ни в чём не обвиняю их — в конце концов, наши родители были из той же компании. Но ты слишком много на себя берёшь.

— Это всё не важно, — вдруг сказал Мальсибер. — Всё равно я виноват. Я ведь знал, что с ними будет, если я отправлюсь в Азкабан.

— Каждый делает, что может, — проговорил Родольфус. — И считает правильным.

— Как же вы мне надоели! — раздался возглас Беллатрикс. — Трусы! Вы все — трусы и предатели! Когда Лорд вернётся, он накажет вас — всех вас!

— Если, — хмуро поправил её… кто-то. Кто-то очень знакомый. — И не надо так кричать.

— Он вернётся! — повторила она убеждённо. — А вы все… как вам не стыдно! Хнычете, как дети! — бросила она с презрением.

— А тебя, смотрю, здесь представителем назначили? — спросил Долохов.

Ну, началось… Эти перепалки были постоянными, и Рабастан уже выучил все возможные реплики едва не наизусть. Впрочем, это было даже хорошо: они все отвлеклись, и он сам мог вернуться к Ойгену, так всё и сидящему на койке.

— Если ты захочешь попросить прощения у них, — сказал Рабастан, — скажи.

— А я увижу их? — почти шёпотом спросил Мальсибер — так тихо, что Рабастан едва его расслышал.

— Я очень постараюсь, чтобы ты увидел, — пообещал он.

— Я хотел бы, — признался Ойген. — Но я… я не представляю, как я говорил бы так… через тебя. Извини, пожалуйста.

— Я понимаю, — Рабастан кивнул. — Я постараюсь, — повторил он.

Вот теперь всё было правильно. Рабастан опять сосредоточился, а когда начал слышать стук собственного сердца и шум крови в жилах, с силой прокусил губу. Не руку. Слизистая заживает лучше, да и рот сейчас, пожалуй, чище рук. Больно было, но совсем не так ужасно, как Рабастану представлялось — забыл он, что ли, что такое физическая боль? Наклонившись, он подставил согнутую лодочкой левую ладонь под капли, и начал массировать губу пальцами другой рукой, стараясь набрать побольше крови. А затем, опустившись на пол на колени, начал вырисовывать кровью на полу небольшой круг и символы.

А, закончив, потёр друг о друга ладони, и уже такими, окровавленными, поднял Завесу и позвал Мальсиберов.

Если он боялся, что сам не поймёт, увидит ли мёртвых кто-либо, кроме него, то зря: одного взгляда на вошедшие в круг фигуры ему было достаточно, чтобы понять, что да. Увидит. Ему самому они казались почти полностью телесными, только очень бледными и почти совсем бесцветными. Рабастан молча показал им на камеру их сына, а затем стёр часть круга — совсем небольшую, но этого было достаточно, чтобы Мальсиберы смогли выйти.

Это оказалось трудно — держать здесь мёртвых так, чтобы Ойген мог их видеть. Невероятно, непривычно тяжело: каждый жест их, каждое сказанное слово Рабастан словно делал и произносил самостоятельно, но не просто так, а будто двигался в какой-то густой жиже, вязкой и отвратительно холодной. Разговора он не слышал — даже, может быть, не смог бы разобрать его, если бы и захотел. Ему даже дышать было тяжело, и каждый вдох давался хоть чуть-чуть, но тяжелее предыдущего. Время медленно тянулось, и Рабастану постепенно начало казаться, что оно вообще остановилось, и из него просто вытекут сейчас все силы, и когда они закончатся, Завеса упадёт, и тогда Мальсиберы навсегда застрянут тут, покуда кто-нибудь ещё не…

Но они вернулись раньше — просто подошли и встали в круг, и когда Рабастан с огромным облегчением потянул Завесу на себя, сказали тихо:

— Спасибо.

— Мы обязаны тебе, — сказал мистер Мальсибер. — Если тебе будет нужно — позови, и мы придём.

— Позови — и мы придём, — повторила миссис Мальсибер.

А потом они ушли, и Рабастан, сев на пол, начал стирать круг, и далеко не сразу сообразил, почему у него ничего не получается. Кровь не мел, насухую её не сотрёшь… нужна вода или какая-нибудь другая жидкость. Рано или поздно её принесут… наверное… Мерлин, как же он устал! И как ему хотелось спать… Но нет, сперва нужно всё это стереть — только где взять воду?

Он почти что задремал, когда принесли обед — и, похоже, что рисунок на полу напугал дементора, потому что он, вопреки всем правилам, поставил миску с кружкой на пол у решётки и немедленно ретировался. Рабастан, стянув одеяло на пол, плеснул на его край «чая» из кружки и, кое-как размазав круг и символы по полу в нечитаемые разводы, допил чай и, с ощутимым трудом забравшись на койку, завернулся в одеяло и заснул мгновенно.

Он проснулся только следующим утром, и довольно долго лежал, не шевелясь, и прислушиваясь к своим ощущениям. Потом развернулся, сел и, потянувшись, посмотрел сперва на стол, на котором опять скопились кружки и тарелки, а потом и на пол, где виднелись ясные следы вчерашней процедуры. Затем ощупал языком нижнюю губу — она побаливала, однако никакого воспаления не было. К тому же, Рабастан чувствовал себя вполне здоровым, и ему хотелось есть — самый лучший признак благополучия.

Он сел и, выбрав миску, в которой было больше рыбы, принялся за завтрак.

У него всё получилось. Да, конечно, это было тяжело, но он смог сделать их видимыми. Значит, здесь и вправду можно чему-то научиться — не так быстро, как на воле, но возможно. И если он будет поактивнее тренироваться, то со временем сумеет путешествовать за Грань вполне физически.

Только нужно отыскать учителя. Экридису Рабастан не доверял, и в его компании туда бы не пошёл: менее всего он желал стать объектом очередного дикого эксперимента создателя тюрьмы, в которой они все сейчас сидели. Нет, с ним он будет обсуждать совсем иные вещи — например, демен…