Бесконечная дорога (джен)

Гарриет шла, спотыкаясь, сквозь тьму, холод и режущий ветер, в хватке слепого чувства. Казалось, что-то пыталось выцарапаться наружу из груди. Это было нечто больше, чем злость или горе — нечто, что не имело названия, чего она никогда не испытывала раньше, с чем не знала, как бороться. Если бы она могла вырвать его из себя, то так бы и сделала, потому что ничто не было бы хуже, чем эта боль, чем это…

Нога соскользнула — обе ноги. Гарриет болезненно плюхнулась на землю и поехала вниз, безрезультатно пытаясь за что-нибудь ухватиться, продирая пальцами побитую морозом чахлую, бесполезную траву…

Она падала…

* * *

— Мы должны пойти за ней, Люпин, — сказал Снейп. С таким же успехом он мог бы сказать «мы должны пойти за ней, идиот».

— Нет, — ответил Ремус. — Сейчас ей нужно побыть одной. Боже правый, Северус, какое воспоминание ты ей показал?

Снейп оскалился, показав пожелтевшие кривые зубы, но в выражении лица все равно было что-то непривычно хрупкое.

— То, которое ей, черт возьми, надо было увидеть.

Он взглянул на окна, подошел к ним, осмотрел темный заснеженный пейзаж. Ремус следил за ним — сердито, но с опаской. Самоконтроль Снейпа крошился, как готовая рассыпаться ломкая скорлупа.

— Я ее не вижу. — В голосе Снейпа на миг ясно прорезался страх — но, прежде чем развернуться, он успел спрятать его за стеной бешенства. Бросив на Ремуса полный ненависти взгляд, словно это он уничтожил Гарриет, Снейп вынул и поднял палочку. Ремус машинально достал свою…

Снейп взмахом руки выбил дверь. Та вылетела на снег тучей щепок. Пока Ремус неверяще смотрел на это, Снейп стремительно вышел, исчезнув в черноте черным вихрем.

Не убирая палочку, Ремус отправился следом.

Ветер был яростным и злым, словно Снейп, но умолк от заклинания, беззвучно бушуя над пустым холмом.

Гарриет нигде видно не было.

— Гарриет? — позвал Ремус, усилив свой голос. В ответ только ветер швырял в них пригоршнями снега.

— Это ты виноват, — жестко сказал Снейп. Лицо его в свете палочки было бескровным и жутковатым.

— За это время она не могла уйти далеко, — Ремус с трудом сохранял спокойствие, не столько потому, что хотел умиротворить этим Снейпа, сколько от того, что волнение Снейпа было заразным. Ему вспомнилось ощущение плавания под черным ветром, которым наградил его на прошлой неделе метавшийся по гостиной Ремуса Снейп; только теперь ветер ревел снаружи, требовал предстать перед чем-то холодным, незримым и ужасным, чему он страшился дать имя…

Снейп чарами подсветил на снегу полузасыпанные следы. Ветер сдул значительную часть, но след, прервавшись, снова продолжался у края холма. Снейп пошел по нему, Ремус тоже — и чуть не поскользнулся на участке льда на самом краю.

Слабый свет палочки подмигнул им от подножия обрыва. Снейп бросился вниз, несколько раз оскользнулся на льду, попадавшемся между островками травы, но как-то умудрился удержаться на ногах. Ремус торопился следом. Ледяной ветер царапал кожу.

— …в высшей мере глупая девчонка! — говорил Снейп полным ярости голосом, когда Ремус добрался до подножия.

Гарриет дрожала, съежившись на снегу и обняв руками колени, и не поднимала головы. Ремус ощутил физическую боль, когда сердце сжало от сочувствия.

— Северус! — воскликнул он. — Не сейчас. Милая, — он опустился рядом с ней на колени, желая прикоснуться к ней, но помня, как она отпрянула, вынырнув из думосбора. — Ты цела?

— Лод-дыжка, — выдавила она, не глядя на них и стуча зубами.

Ее накрыла черная ткань: Снейп снял свой плащ и набросил на нее. Она подняла лицо, и Ремус успел заметить отразившееся на нем чувство, но потом она, отгораживаясь от них, натянула на голову капюшон. Снейп молча бросил диагностические чары: ее левая лодыжка была растянута. Он вылечил ее невербальным заклинанием. Гарриет только дернулась, прячась под его плащом.

— Вставайте, пока не замерзли насмерть, — опасным, острым голосом сказал Снейп.

Ремус легко положил ладонь Гарриет под локоть. Она не сбросила ее, и он помог ей подняться. Она завернулась в плащ Снейпа и молчала, не поднимая головы. Ремусу вспомнилось, как когда-то Сириус украл его школьную мантию, потому что его собственная была испачкана, и вернул через два дня, не сдав в прачечную; Ремуса, глупого и влюбленного, пронзило тогда осознанием, что на нем мантия, которую носил Сириус (и на которую он разлил тыквенный сок).

Тут Снейп прожег его взглядом, и Ремус ощутил внезапную и жгучую благодарность, что Снейпу никогда не удавалось читать его разум.

— Ну, Люпин? — все тем же грозным тоном произнес Снейп. — Чего ждешь?

Ремус помог Гарриет взобраться на холм, стараясь без слов передать свою поддержку. Она никак не показала, что заметила это. Может быть, у него плохо получалось, а может быть, она на него злилась или ей просто было не до того. Какое бы воспоминание ни показал ей Снейп, оно ударило по ней как раз так, как Ремус предполагал… И если это было воспоминание про худшее о Джеймсе, то Ремус, вероятно, стоял рядом и никак не пытался ему помешать. (Сириус, вероятно, участвовал.) Если же Снейп показал воспоминание, где Джеймс издевался над ним…

Шаги Гарриет замедлились у порога фермы. Снег усыпали обломки двери.

Очередным безмолвным заклинанием Снейп восстановил дверь. Стукнули петли — он поставил ее на место.

Гарриет побрела на кухню. По-прежнему скрывая лицо плащом, она напряглась — видимо, увидела думосбор, все еще светящийся на столе. Снейп еще не убрал свое воспоминание. Вместо этого он вылетел за ней наружу.

Темный ветер терзал разум Ремуса, пытался что-то ему сказать. Вместо этого он, передернувшись, повернулся к Гарриет…

А она вздрогнула — Снейп схватил ее за руку. Он дернул ее к себе, так что Гарриет пошатнулась, и раскрыл ее ладонь своими длинными, похожими на когти пальцами. У нее текла кровь: длинный разрез сбоку кисти, царапины на костяшках. Снейп метнул в Ремуса искрящий ненавистью взгляд, и тот почувствовал его, словно физический удар.

— Ну? — прошипел Снейп. — Где твои лекарства?

Он выпустил руку Гарриет, словно та его ужалила. Она уронила ее, замерла в странной отрешенности. Капюшон был достаточно велик, чтобы закрывать ее глаза, пряча самую выразительную часть ее лица.

Ремус безмолвно поднялся по лестнице в туалет. Он достал из медицинского шкафчика пузырек с обеззараживающим и марлю. Закрыв дверцу шкафчика, некоторое время смотрел в светлые глаза своего отражения; пузырек холодил пальцы.

Он медленно спустился. Гарриет сидела в кресле, по-прежнему завернутая в плащ Снейпа. Не похоже было, что он торопится его забрать.

Он выхватил у Ремуса пузырек и марлю, потом сунул их обратно ему в руки.

— Разберись сам, — прошипел Снейп. — Если от тебя есть хоть какой-то толк.

Он пошел на кухню и вынул из чаши воспоминание, вскинул палочку к виску. Ремус видел, как напряглись его плечи, когда воспоминание улеглось на место.

Ремус сел на кофейный столик перед креслом Гарриет и протянул ладонь. Через мгновение она подала ему руку. Ее пальцы обжигали холодом, а рука дрожала.

Ремус очищал порезы, пока Снейп убирал думосбор — оборачивал специальной тканью и прятал в кожаную сумку. Время от времени он со злобой поглядывал на Ремуса, но в гостиную так и не вернулся.

— Проследи, чтобы она больше никак себе не навредила, — бросил Снейп, закидывая сумку на плечо. От звука его голоса пальцы Гарриет у Ремуса на ладони сжались.

Затем он распахнул заднюю дверь и умчался, захлопнув ее за собой с такой силой, что дерево задребезжало.

Плащ он оставил у Гарриет.

* * *

Северус обнаружил, что идет по усыпанной ледяной крошкой дороге от Хогсмида к Хогвартсу и понятия не имеет, как он сюда попал. Он замерз почти насквозь — кроме жгучей сердцевины в сердце, плавящейся от бессильного страха. Дышать было трудно. Наверное, это обет…

Надо было добраться к себе. До Хогвартса было недалеко, уже виделись янтарные окна, светящиеся в темноте…

Воспоминание почти двадцатилетней давности стояло перед глазами, прилипнув к сознанию, как ириска. Он показал его девочке. Господи, о чем он только думал?

Он уже видел людей, поглощенных просмотром думосбора. Зрелище было любопытное — глаза расфокусированы, лица расслаблены, реакции только слабо отдаются. Девочка стояла над думосбором с остекленевшими глазами, выражение ее лица менялось по мере того, как развивались события воспоминания, которое он сам в тот момент припоминал только смутно. Ее приглушенные чувства выглядели сложными, но он, пока воспоминание было вынуто, проникся любопытством. Когда воспоминание закончилось и отпустило ее, она отшатнулась, и на лице у нее, когда она к нему обернулась, было…

Он не понял, что. Даже когда воспоминание вернулось в яркой славе своего унижения, он не понял, что отразилось у нее на лице. С ясностью, резкой, как звездный свет, он помнил ее выражение лица в тот миг, когда она осознала свои чувства в вечер бала в присыпанном снегом саду. Понимание… ужас. Сегодня на ее лице было что-то другое.

Он вспомнил другие выражения крайнего шока: негодование, ярость, ненависть, отвращение, предательство, неверие, отрицание, горе — все это было не то. Он не помнил, чтобы хоть кто-нибудь так смотрел на него раньше.

Что это значило?

Ему надо было задержаться и заставить ее воспринять урок, который он хотел ей преподать — о ее отце, о нем самом — но боль была слишком сильна. Он не мог там оставаться. Он предоставил Люпину заниматься ее царапинами — обет не препятствовал — и сбежал, сгорая от поражения. Воспоминание причинило ей боль. Оно должно было ей помочь, но для клятвы имело значение только то, что она расстроилась. Обет его не остановил, но сработал, когда свидетельство было у него перед глазами, вонзил в сердце раскаленные иглы, когда она выбежала за дверь, обжег, когда она нашлась, жалкая, скорчившаяся у подножия холма.

Это ты наделал, — шепнула совесть, и обет хлестнул огненной веревкой.

Передернувшись, он приоткрыл ворота. Кажется, его лихорадило.

Она видела, как я назвал ее мать грязнокровкой, — говорил он себе. — Она перестанет чувствовать… что она там чувствует. Она исцелится. Так надо было поступить. Это был лучший выход.

— Лучший выход, — пробормотал он, а ветер скользил вокруг, ледяной и безразличный, и сердце болело — связанное и беспомощное.

* * *

Гарриет предположила, что Ремус закончил ее штопать, когда тот закрутил крышку коричневого пузырька и встал со стола. Было мило с его стороны ее вылечить, но ее не особенно волновали порезы и все такое. Она их даже не чувствовала. По сравнению с болью в душе и сознании они были ерундой. Единственная причина, что она не побежала дальше, докатившись до низа холма, была в том, что лодыжка перестала удерживать ее вес.

Она завернулась в плащ Снейпа. Он его оставил, не забрал. Плащ был теплый и слегка пах сигаретным дымом.

«Мне не нужна помощь грязнокровки вроде нее», — сказал тот парень, кипя от ярости, ненависти и отвращения к себе…

Настоящий Снейп накричал на нее за то, что она себе навредила, и отдал ей свой плащ…

Ее папа подвесил парня вверх ногами, а Сириус смеялся, Хвост был рядом с ним, а ее мама сказала Снейпу постирать трусы — после того, как он назвал ее грязнокровкой…

Она нахмурилась, впервые кое-что заметив.

— Где был ты? — спросила она.

— Прости? — спросил Ремус у нее из-за спины, с кухни.

Она развернулась на кресле, сдвинула капюшон Снейпова плаща, чтобы посмотреть на Ремуса. Тот растерянно стоял с кастрюлей в руках.

— В воспоминании, — пояснила она. — Я видела… — ей не хотелось говорить. — Всех, кроме тебя.

Ремус поставил кастрюлю на конфорку.

— Я не знаю, какое именно воспоминание он тебе показал, — медленно произнес он, глядя на кастрюлю. Это напомнило ей, как она на этой самой кухне разговаривала с печеньем. Казалось, это было очень давно. — Но я могу предположить содержание. — Его голос внезапно потяжелел: — В этих… ситуациях… я обычно стоял рядом. Ничего не делал, — бесцветно сказал он, зажигая плиту.

Она видела лицо Сириуса, смеющегося над болтающимся в воздухе Снейпом. Гарриет поняла, что то, что Сириус смеялся, покоробило ее сильнее, чем то, что делал ее отец. Отца она не знала — не любила его, только его образ. Она знала и любила Сириуса.

А Снейп…

— Почему? — спросила она. Она чувствовала… беспомощность. Ей хотелось, чтобы Ремус как-нибудь все объяснил.

— По многим причинам, — не глядя на нее, глухо ответил Ремус. — И среди них ни одной достойной.

— Мой папа подвесил его в воздухе, а Сириус смеялся, — хотелось расплакаться; она не собиралась этого делать. Она ждала, когда вернется бешенство — забьется в горле, перехватит дыхание — но чувствовала только всепоглощающую, болезненную растерянность. — И он назвал ее грязнокровкой, — сказала она с недоумением. — Я думала, они дружили? Думала, что он… — любил ее.

Но ведь любил — патронус это подтверждал. Как он мог любить ее маму и сказать…

Ну, это же Снейп, а Снейп жесток. Он необъясним. Он любил ее маму, но все равно стал Пожирателем смерти. Она уже столкнулась с этим в прошлом году, когда составляла первый список. Что-то еще ее смущало, что-то не сходилось…

Ладно, впредь утруждаться не стану. И на твоем месте я бы постирала трусы, Сопливус.

Вот: вот оно. Если бы она не знала наверняка, то никогда бы не предположила, что ее мама и Снейп были друзьями, только не по этому воспоминанию. Они как будто совсем друг друга не знали. Ее мама защищала его, но Гарриет сделала то же для Астерии, с которой не была знакома. Снейп назвал ее маму грязнокровкой, как Малфой, это спесивое ничтожество, уйму раз назвал Гермиону. А Лили ответила ядовитым оскорблением, как сама Гарриет могла бы крикнуть в ответ. Но черт, они точно не выглядели…

— Они были друзьями, — сказал Ремус, помешивая что-то в кастрюле. — Когда только приехали в Хогвартс. Они… отдалились с годами, — он помедлил. — Откуда ты узнала?

— Тетя Петуния кое-что рассказала. Потом я спросила у Снейпа. — Да уж, какая сокращенная версия.

Ремус взглянул на нее, словно точно знал, сколько она умолчала.

— Не уверен, как он отнесется к тому, что я тебе расскажу… но он показал тебе воспоминание, значит, предполагал, что у тебя будут вопросы. — Он медленно водил ложкой по тому, что грелось в кастрюле. Оттуда начал подниматься пар. — Если он показал тебе день, о котором я подумал — во время СОВ, верно? Лили с ним после этого не разговаривала. Насколько мне об этом известно, по крайней мере.

— Вы с Сириусом никогда не говорили мне, что они дружили, — медленно проговорила Гарриет. Почему, если вы знали, если все это помнили?

— Северус не любит, когда о нем сплетничают, — ответил Ремус. Но в глаза ей при этом не смотрел. И она вспомнила, как ее папа сказал: «Сходи со мной, и я на Сопливуса никогда больше палочку не направлю».

Мой папа вредил Снейпу, потому что тот тоже любил мою маму? Вопрос обжигал ей горло — и в нем был шепот злости, обещающе-темный — но она не могла спросить. Было достаточно плохо чувствовать все это к Снейпу, не произнося вслух, что он любил ее маму, до сих пор ее любит…

Она опустила лоб на руки. Хотелось сбежать из своей головы, хотелось… просто сбежать.

* * *

Северус, ссутулившись, сидел в темноте на диване, когда пришел приставать Дамблдор.

— Северус? — Дверь скрипнула — Дамблдор без приглашения вошел в гостиную. В очаге, спасибо бдительным домовикам, слабо горел огонь. Свет от него вызолотил бороду Дамблдора.

Я не в настроении, старик. Северусу хотелось повернуться спиной и сжаться в клубок, но надо было распрямиться. Из-за этого конфликта желаний он просто сгорбился еще больше.

— Северус? — голос Дамблдора вдруг стал резким. Директор приблизился со скоростью, которой обычно не ожидали от старого чудака-маразматика, и опустился у дивана на колени. — Это Том?

— Нет, — Северус заставил себя приподнять рукав. Метка в свете огня выглядела черной, но оставалась холодной. Только обет обжигал, стискивая сердце, когда он вспоминал лицо Гарриет, смотревшей на него потемневшими в свете от думосбора глазами.

Дамблдор расслабился, но его взгляд ощупывал черты Северуса. Северус собрал знание об обете и боль в сердце, обращаясь с ними с такой осторожностью, с какой собирал бы паутину для зелья, и с шорохом спрятал их вглубь себя, обернув слоями ненависти, недовольства, беспомощности. Этого было более чем достаточно, чтобы надежно их сохранить.

— Я так понимаю, что разговор с Гарриет прошел неудачно, — терпеливо, сдержанно произнес Дамблдор.

— Почему вы так говорите? — Северус, хоть и ощутил странный ужас, встал и заклинанием разжег огонь сильнее, ярче залив комнату светом.

— Ремус связался со мной через камин. Он считает, что Гарриет лучше остаться на ночь.

Пальцы Северуса сжались на палочке. Что ж, он по собственной воле оставил ее с оборотнем. До полнолуния две ночи, но пока она в безопасности. Клятва не мучила. Оборотень умел быть понимающим и сочувствующим. Он, наверное, прямо сейчас рассказывает, до чего замечательным был ее отец и что Сопливус никогда не поддавался; что их было четверо на одного, потому что Сопливчик, этот грязный уродец, по уши погряз в Темной магии…

— Северус? — мягко позвал Дамблдор.

— Все прошло очень хорошо, Дамблдор, — ответил он, а воспоминание о страдании Гарриет жгло, как кипяток. — Я добился всего, чего хотел.

К тому времени, как Люпин закончит защищать ее отца, Северус станет ей омерзителен. Когда она окончательно усвоит, как он поступил с ее матерью, то порадуется, что уже успела его возненавидеть.

Так для нее будет лучше всего.

* * *

Ремус мыл посуду по-маггловски: налил из-под крана полную раковину горячей мыльной воды и, закатав рукава, губкой оттирал чашки и кастрюлю от какао и тарелки от печенья. Гарриет пошла наверх, в постель; слишком длинный для нее плащ Снейпа волочился сзади по ступенькам.

Ремус всегда мыл посуду по-маггловски, когда ему надо было подумать. Так это делала его мать: он вырос с холодильниками и пылесосами, газонокосилками и раковинами, полными горячей мыльной воды, для посуды и белья. Он однажды спросил ее, почему она не просит отца делать эту работу, ведь магия сделала бы все в два раза быстрее; но она сказала, что ей приятно наводить порядок по-своему. Он вечно слышал истории про злопамятных напуганных магглов, которые боялись магии и завидовали ей, но его мать всегда относилась к магии, как особому таланту, которым обладали он сам и его отец, как к чему-то, чем она могла гордиться, хоть и не нуждалась в этом сама. У них никогда не было особенно много денег — все уходило на постоянные переезды и бесполезное лечение — но любое место, куда они приезжали, мать делала уютным, приветливым и своим. Ремус всегда считал, что она обладала собственным видом магии, которым он никогда не владел. Места, где он жил, всегда оставались для него чужими.

Он мыл посуду по-маггловски на ферме Дамблдора и думал о Гарриет.

Он не смог сказать ей ничего утешительного о том, что она увидела. И сомневался, что вообще можно было что-то сказать. Он мог объяснить это, но не оправдать, и любое объяснение не ответило бы на фундаментальный вопрос, на который она действительно ждала ответа.

Поначалу, когда она не взорвалась яростью, он испытал облегчение, но постепенно понял, что ее беспомощная растерянность еще хуже. Что бы она ни увидела, это ударило по ней сильнее, чем он опасался. Он ведь говорил Снейпу, что так будет… вот же эмоционально глухой тупица.

Слив из раковины воду, он посмотрел в темное окно на непроницаемо черное небо. Если бы облака не заслоняли луну, она уже сияла бы, почти полная. Осталось две ночи.

Сириус, разумеется, уже вернется. Он не найдет никакого лекарства, но вернется. Если будет цел.

Ремусу не хотелось оказаться правым второй раз.

Он сел на диван у камина. Гарриет была наверху, ждала от него чего-то… утешения. А он просто не знал, как его дать. Истории о том, что Джеймс и Сириус не были такими негодяями, как она увидела, на пользу ей не пойдут. Она знала, что Сириус любил и ценил ее. Ей надо было понять, почему он навредил тому, кто ей дорог. В настоящем Сириус со Снейпом были относительно на одном уровне; в прошлом Сириус был популярен, а Снейп — определенно нет. У Сириуса были любящие друзья, товарищи по оружию; Снейп отпугнул от себя всех, кроме тех дурных людей, которые не помогли бы ему даже в крайнем случае. А Гарриет, которая очень точно представляла, каково быть нелюбимой, ощутила бы отзвук одиночества, даже если бы ничего к Снейпу не чувствовала. В некотором роде ее чувства изолировали ее даже сильнее: они отделили ее от ровесников, вероятно, даже от друзей, которые никогда их не постигнут. Сам Снейп был решительно намерен отогнать ее, если получится. Она не сказала Ремусу об этом, когда задавала свои бессвязные вопросы… он сомневался, что она хоть с кем-то об этом разговаривала. Гарриет не говорила даже о том, что ее по-настоящему тревожило. Он знал такое одиночество — потребность в помощи, в понимании и невозможность их попросить…

На этом он надолго остановился.

Он не мог углубляться в ее конкретное чувство к Снейпу, но знал, каково это — любить кого-то, от кого, казалось бы, бесполезно ждать любого проявления нежности. Снова какая-то часть его сознания посмеялась, что он так серьезно к этому относится, но тогда он вспомнил ее лицо — как она посмотрела на Снейпа, выйдя из думосбора.

Он знал, как это — любить того, кто совершил ужасные вещи.

Он не мог по-настоящему помочь ей принять поступок Джеймса и Сириуса. Если кому этим и заниматься, то Сириусу, и чем меньше он при этом скажет про Снейпа, тем лучше. Но Ремус, возможно, в состоянии помочь ей сжиться с чувством к тому, кто в глазах большинства его не заслуживает.

Ему придется быть храбрым.

Быть храбрым всегда нелегко, так говорил его отец. Джеймсу и Сириусу это всегда давалось просто. Им смелость давалась так же естественно, как трусам — страх.

Огонь уже почти угас, когда он встал с дивана и стал подниматься по лестнице.

Хотя в спальне было темно, он не мог представить себе, что Гарриет уснула. Точно не в ее случае. Он увидел неподвижную фигуру, свернувшуюся под одеялом. Наверное, она все еще кутается в плащ Снейпа. Он бы тоже так сделал.

Он осторожно сел на постель у нее за спиной, а она не шевельнулась, даже не издала сонного вздоха.

— Я стал оборотнем очень маленьким, — сказал он тихо, так тихо, что она могла бы притвориться, что не проснулась. — Мой отец рассердил оборотня… очень опасного, по имени Фенрир Грейбек. Кусать детей… было его любимым способом мстить волшебникам.

Я пережил нападение, разумеется, но стал оборотнем. Ты… ты же выросла среди магглов, видела меня только в Хогвартсе, где люди либо не знали, что я такое, либо принимали меня, но оборотни… их боятся и ненавидят. Мои родители постоянно переезжали с места на место, все мое детство — каждый раз, когда кто-то начинал подозревать. У меня не могло быть друзей, потому что они могли бы догадаться, и мы уехали бы все равно… Мой отец годами искал лекарство, но, конечно, ничто не помогло. До аконитового вообще ничто не помогало. — Святой Грааль его отца: лекарство для сына-оборотня.

Гарриет позади него была совершенно неподвижна. Ремус прочистил горло и продолжил:

— Мой отец никогда не думал, что меня примут в Хогвартс. Я думаю, он всерьез не мог в это поверить, когда Дамблдор лично пришел сообщить, что с разумными предосторожностями нет причин, по которым мне нельзя было бы получить образование, как любому ребенку-волшебнику. Я сам в это не верил… но поехал, и в первый раз в моей жизни я… обрел друзей. Сириус, Джеймс… и Питер, — добавил он, не в силах сдержать горечь. — Они никогда бы с ним не подружились, если бы я не убедил их дать ему шанс.

Он поразился, когда маленькая ладонь Гарриет коснулась его спины, но не вздрогнул. Она оставила руку там, словно утешая. Она утешала его, когда он пришел утешать ее, не сумев перед этим защитить… ни от чего.

— Питер был так же одинок и покинут, — он с усилием сохранял голос ровным. — Я… слишком хорошо знал, каково это. Питер боготворил их, особенно Джеймса. В буквальном смысле он был чем-то вроде… поклонника, так бы я сказал. Так что они позволили ему таскаться следом, и, ну… если становишься им другом, то это на всю жизнь. Они были готовы на что угодно… — А обратной стороной была склонность создавать нерушимую вражду — так же необдуманно, как крепкую дружбу.

— Мы рассказали тебе в прошлом году, что они стали ради меня анимагами. О том, как они узнали, что я оборотень… у меня никогда не было толковых оправданий, а они были одаренными. Они изменились ради меня, но на самом деле они… изменили меня. Я никогда не думал, что у меня появятся друзья, тем более такие, кто… сделает то, что они сделали.

Оглядываясь назад, — он заставил себя говорить твердо, — было, как мне кажется, неизбежно, что я так полюблю Сириуса.

Пальцы Гарриет медленно стянулись на его рубашке и сжали.

— Он был… чем-то вроде силы природы, — сказал Ремус, вспоминая, каким тот был красивым и полным жизни, надменности и бравады, скрывающих под собой что-то темное и болезненное — то, что Ремус, с его собственной внутренней тьмой, странным образом не мог опознать. — Неимоверно влекущий, легкомысленный, но преданный. Ради любого из нас он был готов на все, но ради Джеймса… Если бы существовало «больше, чем на все», ради Джеймса он пошел бы и на это. Родители Сириуса не были добрыми людьми, Поттеры с самого начала его чуть ли не усыновили. А Сириус… он очень любил Джеймса. Когда Джеймс начал встречаться с Лили, Сириус не знал, куда себя деть.

Кровать у него за спиной качнулась. Гарриет внезапно заговорила хриплым голосом:

— Погоди… хочешь сказать, что Сириус любил моего папу, как ты любил Сириуса?

— Да, — не посмотреть на нее было бы малодушием. Он едва справился. Она сидела; волосы были всклокочены от лежания. — Это было вполне естественно. Их дружба… ничто не могло действительно с ней сравниться — по крайней мере, в понимании Сириуса. Он пришел ко мне, когда Джеймс и Лили обручились, и… — оставалось надеяться, что Гарриет слишком молода и не поймет всей подоплеки, но она же читала те любовные романы.

— Учитывая все остальное, — сказал он, — долго это продолжаться не могло. Тень войны разобщила нас всех.

— Он думал, что ты шпион, — сказала она тихо. Он не смог понять ее интонацию.

— Питер постарался, не сомневаюсь. Но да. А когда были убиты Джеймс и Лили…

Даже столько лет спустя было тяжело об этом думать. Он вспомнил изможденное лицо Сириуса, его призрачные прикосновения — ко всему, кроме Ремуса, которого он не касался вовсе.

— В ту ночь я потерял всех. Джеймса и Лили, Питера и Сириуса… Я не мог поверить в то, что случилось. Не мог поверить, что Сириус это сделал. Даже когда Альбус сказал, что это так, и я убеждал себя, что должен им поверить, что все это подтверждает… я продолжал думать, что это неправильно, это кажется ненастоящим…

— Но ты же был прав, — заметила Гарриет, когда он умолк. — Это было неправильно. Он никогда этого не делал.

Ему не хотелось этого говорить, но он был вынужден. Она должна была знать, что он понимал, каково это — бороться с собственным сердцем, сомневаться в вере…

— Мне казалось, что это неправильно, — твердо произнес он, — но я не мог поверить в свою правоту. Она казалось чем-то вроде… трусости или добровольной слепоты — будто я не мог не рассмотреть, каков он на самом деле, не мог не заметить в нем дурное, не мог не увидеть, на что он на самом деле способен… что я не виноват в том, что он их убил, потому что он их не убивал… Я говорил себе, что это просто мое сомнение пытается убедить меня, что я не мог ошибаться, хотя все говорили мне обратное и я не мог быть действительно прав… Он был мне слишком дорог, я слишком многое потерял, и это просто страх потерять его тоже — утратить воспоминание о… — любви. О сопричастности.

Он втянул воздух, чувствуя, как дрожит дыхание. Гарриет молчала.

— Альбус предложил мне навестить его в Азкабане, но я не мог пойти. Я… боялся. Боялся, что если он скажет мне, что не убивал их, то я поверю… Или, еще хуже, что если он скажет, что убил, то я его прощу. Что если он попросит меня помочь ему бежать, я это сделаю — неважно, какова будет причина, отрицание или признание… Я был в настоящем ужасе. Я никогда раньше не вставал у него на пути, никогда не отказывал ему ни в чем важном, всегда и все ему прощал — даже то, что мне не нравилось. Я всегда не доверял себе, но тогда, когда я потерял все… то боялся, что не найду в себе сил отказать последнему живому человеку, который меня любил — или про которого я думал, что он меня любил.

Ему пришлось остановиться, пока не сорвался голос. Плакать он не собирался, но в последние дни до этого всегда оставалось недолго. Это время словно оставило шрамы где-то внутри, изменило его душу точно так же, как Фенрир Грейбек изменил его тело.

— Ты не виноват, — внезапно заявила Гарриет. — Даже Дамблдор ошибался, а все думали, что он такой великий, и мудрый, и могучий. Сириус постарался, чтобы никто не знал. Питер двенадцать лет прожил крысой, прятался у Уизли. Никто не мог знать.

— Если бы я пошел поговорить с Сириусом, мы могли бы во всем разобраться, — ответил он. — Если бы я не был таким слабым…

— Ты его любил, — сказала Гарриет. — Ты не пошел к нему, потому что не хотел, чтобы стало еще хуже. Ты решил пробыть один все эти годы — по той же причине. Это не слабость.

— Сильный человек не почувствовал бы соблазна как такового.

— Чушь, — с нажимом возразила Гарриет. — Это просто… сплошная чушь. Честное слово, Сириус скажет так же.

Он пожал плечами. Они с Сириусом об этом не разговаривали. Он никогда раньше не признавался в этом. И не признался бы, если бы Гарриет не нужно было знать.

— Тебе просто надо себя простить, — сказала она.

Он заморгал, видя на ее лице упрямство. Не смог удержаться от легкой улыбки:

— О? Ну, как скажешь.

— Так и скажу, — яростно произнесла она. Эта детская простота его одновременно и утешила, и глубоко опечалила.

— Все не так просто, — мягко сказал он.

— Нет, просто. Ты же простил Сириуса за все, о чем сейчас рассказывал? За то, что он был хулиганом и… остальное, — ее взгляд метнулся в сторону.

— Ну… да. Мне это не нравилось, но я его простил. — Тысячу раз.

— Ну тогда почему не прощаешь себя?

— Потому что это другое.

Она нахмурилась.

— Не вижу разницы.

Он сглотнул. Не хотелось заводить разговор об этом — он не рассчитывал, что придется. Все шло не так, как он планировал.

— В прошлом году я никому не сказал, что Сириус анимаг. Так он сбежал из Азкабана, скрылся от дементоров и пробрался в школу…

— Да, я знаю, — она растерянно на него посмотрела.

— Несмотря на то, что я считал его слугой Волдеморта… слугой, который собирался тебя убить.

Гарриет долго на него смотрела. У него в прямом смысле взмокли ладони. Его мутило — от раскаяния и от чего-то, похожего на ужас.

— Я тебя прощаю, — сказала она.

Он уставился на нее ответ, тоже ощущая растерянность.

— Милая, думаю, ты не понимаешь…

— Да нет, понимаю, — твердо ответила она. — Если бы Сириус был Пожирателем, он бы меня убил, а ты мог бы его остановить, сказав, кого надо было искать. Но я в порядке. Он все это время меня любил. Ты все это время был прав.

— Но если бы не был… — Ремус начал волноваться.

— Ну, если б я умерла, я бы, наверное, сильнее на тебя обиделась, — выдала Гарриет с безразличием, которое его чуть ли не возмутило.

— Гарриет, дорогая, это не шутки.

— Нет конечно. Но я тебя люблю, так что я тебя прощаю.

Он потряс головой. В нем поднималось чувство беспомощности — словно тяжелая волна, поднятая сотрясением в глубине моря. Она смотрела открыто, твердо и ясно. Как он мог убедить ее, что она не права? Сохранив молчание, он приговорил Сириуса — и ее — на двенадцать лет ада, он подверг риску ее жизнь, смирившись с этим с такой же готовностью, с какой отказался поверить знанию в своей душе.

— Ремус? — голос Гарриет прозвучал почти обеспокоенно.

— Уже поздно, — вдруг сказал он, поднимаясь с кровати. — Я уже долго не даю тебе спать. Тебе… тебе надо отдыхать.

— Ремус, — она сбросила одеяло. Плащ Снейпа перепутался с простыней.

Он сбежал из комнаты.

И остановился на пороге лестницы.

Несколькими ступеньками ниже, сложив руки на коленях, сидел Сириус. Он поднял на Ремуса взгляд — грязные волосы падают на глаза, лицо хмурое.

— Эй, Лунатик, — тихо произнес он.