Некромант (джен)

— Я очень хотел бы сказать, что не знаю, что произошло, — ровно проговорил Рабастан.

В Азкабан их не отправили, заперев в одной из камер аврората — вчетвером. Мальсибера же перевели в Мунго, и с тех пор они ничего о нём не слышали. Впрочем, Рабастану никакие новости и не были нужны: судьба пустого тела его не интересовала.

Как, впрочем, и всё остальное.

Рабастан не очень помнил, откуда у него взялся Омут памяти — вероятно, его принёс кто-то… Дамблдор? Начальник Азкабана? Кажется, Рабастан обменял право им воспользоваться на то, чтобы продемонстрировать им всем свои воспоминания — он не помнил точно. Так, наверное, и было — по крайней мере, он помнил, что смотрел воспоминания не в самом Омуте, а над ним.

Впрочем, это не мешало.

Рабастан смотрел, как привычное тёплое свечение — как во всех живых телах, не тронутых каким-нибудь чудовищным проклятьем — внутри Мальсибера медленно и неуклонно меркло, по чуть-чуть переходя из его руки в руку дементора. Как так могло быть, Рабастан не понимал, да и думать не хотел сейчас об этом. И не мог.

Он вообще, похоже, потерял способность думать о чём-либо, кроме того, что это была его ошибка. Он ведь видел те следы на руке и на плечах дементора ещё когда они вытаскивали из Поттера кусок Лорда — видел, но не обратил внимания. Видел и как при развоплощении дементоров этот тёплый свет тёк между спутанными душами. И не задался вопросом, что это означает. А должен был! Остальные не смогли бы — они ничего не видели. А он бы мог! Мог бы, если бы…

Хотя какая теперь разница.

— Ты скажешь? — робко спросил Маркус.

— Его больше нет, — это нужно было сделать — им сказать. Они должны знать. Так будет правильно. — Осталось тело, но души нет.

Он умолк — слова жгли горло и вставали в нём комом. Ему не хотелось не то что разговаривать, но даже двигаться, и в голове билась только одна мысль: это он был виноват, а теперь уже ничего не исправить. Если б Ойген просто умер! Рабастан бы согласился никогда его не вызывать, не видеть и не говорить с ним — пусть бы и скучать так же остро, как когда-то он скучал по Регулусу. Но теперь скучать было не по кому: в мире больше не существовало той души, что когда-то была Ойгеном.

Не существовало по его вине.

— Как же… почему? — в голосе Маркуса слышались растерянность и слёзы, но у Рабастана не было сил открыть глаза и посмотреть. Да и для чего? Говорить он мог и так.

— С каждым дементором он отдавал её частицу, — Рабастан опять сглотнул. — Я увидел это ещё в доме Блэков. Но не понял, что он делает. Или же не захотел, — добавил он безжалостно. — Так же, как не захотел понять, что происходит во время обряда.

— Ты предлагал его остановить, — напомнил Родольфус, и Рабастан неожиданно даже для себя резко выкрикнул:

— Но не остановил!

— Обряд было невозможно повторить, — вмешался Руквуд. — Нам пришлось бы начинать с нуля. Неизвестно, смогли бы мы найти ещё одно решение.

Отвечать ему Рабастан не стал. Потому что объективно Руквуд был прав, и цена, что они все заплатили за освобождение тысяч душ, была невелика. Рабастан это понимал, но для него это сейчас не имело ни значения, ни смысла. Если б всё вернуть назад, он бы вовсе отказался от этого обряда, и пусть бы даже они все вернулись в результате в Азкабан, и ему не удалось устроить их побег — не важно. Азкабан, смерть — всё это было такой мелочью! А они же ведь могли сбежать. Просто исчезнуть из Британии, как Долохов, и жить где-то.

Ему что-то говорили; кажется, Родольфус сжимал его плечо и гладил волосы, но Рабастан почти не слышал слов и не ощущал прикосновений. Он просто лежал, повернувшись лицом к стене и закрыв глаза, и слушал, как стучит в ушах его собственная кровь. Этот звук Рабастана успокаивал и постепенно усыплял, позволяя хоть на время освободиться от невыносимой тяжести.

Вина.

Прежде Рабастан не знал, что это такое. Так же, как не знал, что значит по-настоящему кого-то потерять: некромант, он не считал потерей смерть. И теперь два этих новых чувства, соединившись, выжигали его изнутри, уничтожая Рабастана не менее надёжно, чем любой яд или заклятье.

Из этого мучительного состояния его выдернул Родольфус, причём сделал это он практически буквально, в какой-то момент растормошив его и силой усадив на койке.

— Понимаю, тебе тяжело сейчас, — сказал он, держа лицо Рабастана в ладонях и глядя ему в глаза. — Но нас сейчас ждёт суд. И тебе нужно на нём выступить. Это важно — для нас всех.

— Суд? — переспросил Рабастан.

— Суд, — повторил Родольфус. — Мы должны предстать перед Визенгамотом. Сейчас. Рэби, соберись, пожалуйста. Ты должен выступить и ответить на все их вопросы.

— Я отвечу, — если для Родольфуса так важно, то он постарается. Хотя больше всего Рабастану сейчас хотелось снова лечь и спать. Спать, спать, спать — и не проснуться. Никогда. И не знать, не помнить, что случилось… нет. Не так. Что он сделал.

— Продержись, пожалуйста, — попросил его Родольфус, сжав его плечи. — От тебя зависит многое. Все мы.

— Я всё сделаю, — через силу проговорил Рабастан.

В самом деле — он не может предать ещё и их. Всё равно он больше ничего не может сделать — Ойгену он не поможет. Но есть Маркус… Руди. Друг и брат. Рабастану нужно постараться — ради них. Он ведь сумеет? Должен.

С ним-то ничего не произошло.

Суд для Рабастана прошёл как в тумане, из которого его выдёргивал лишь звук собственного имени, помогающий выбирать именно те вопросы, что были обращены непосредственно к нему. Людей в зале — большой и очень душном зале — было так много, что их лица плыли у Рабастана перед взглядом, сливаясь в светло-пёструю массу, из которой то и дело раздавались голоса, задающие вопросы. Спрашивали обо всём: о неромантии, о Лорде… нет, его называли здесь иначе — Волдеморте и, конечно, о дементорах и об уничтожившем их обряде.

— Нас там было пятеро, — странно, в столь забитом людьми зале ведь не должно было быть эха, однако Рабастан отчётливо его слышал: каждое произнесённое им слово отдавалось у него в ушах. — Мы всё рассчитали. Вчетвером. Я открыл им путь. Душам, что мы отпускали. Мой брат, Эйвери и Руквуд держали границу и читали заклинания. Трое — это мало, но мы всё посчитали на троих. Это сокращало время, но мы знали, что успеем. Сложно было бы включать ещё кого-то. А Мальсибер, — ему удалось произнести его имя так же ровно, как и остальные. Рабастан всегда умел владеть собой, и сейчас велел себе сосредоточиться на фактах и словах. Всё остальное — после. Чувства не помогут никому. А если он расскажет — так, чтобы они поняли, просто и понятно — может быть, хотя бы имя Ойгена останется. Может быть, его запомнят. Хотя какая разница? Никакой, но Рабастану эта мысль казалась почему-то важной. — Мальсибер сделал главную работу. Он расплёл души. Ценой собственной.

На этих словах Рабастан умолк. В зале поднялся шум — сперва тихий, он стал громче: от Рабастана требовали объяснений и подробностей. И он заговорил: рассказал, ровно и мерно, словно лекцию читал, о том, что видел и о том, что понял, пока лежал там, в камере. О том, что на самом деле сделал Ойген с душами, лишёнными Экридисом способности желать свободы. Да, всё оказалось очень просто — и одновременно сложно, почти нерешаемо: Экридис отобрал у душ само знание о том, что свобода существует, безмерно усилив естественный для каждого живого существа страх перед небытием и связав его со страхом одиночества. Мальсиберу оставалось лишь напомнить им об этом и вернуть свойственное любой умершей душе желание уйти. Остальное было делом техники: пока заклинание помогало душам отделиться друг от друга, Ойген их поддерживал и расплетал узлы, которые иначе бы осталось только рвать — и, если это слово можно было применить в подобном случае, смазывал иссохшие за годы пребывания в столь неестественном состоянии души своей.

Своей душой.

Рабастан был убеждён, что Мальсибер изначально прекрасно понимал, что ему предстоит сделать, и нарочно не сказал об этом никому. «Я не думал, что когда-нибудь смогу… мы сможем исправить то, что натворили. Но сейчас я в этом уже не так уверен», — процитировал Рабастан крутившиеся у него в голове все последние часы — или, может, дни — слова Мальсибера.

А потом Рабастану пришлось показывать всё то, о чём он говорил — и он показывал, указывая на едва заметные следы в полупрозрачных фигурах, парящих над Омутом памяти. И удивлялся про себя, что ему совсем не больно, и что ничего не чувствует, кроме бесконечной усталости и желания оказаться в одиночестве. Скорей бы всё это закончилось. Рабастану было всё равно, куда он попадёт потом, в Азкабан или домой — ему просто хотелось одиночества и тишины. И темноты: свет неприятно резал правый глаз, и Рабастан начал всё чаще прикрывать его. Он бы и вовсе закрыл глаза, но боялся так заснуть: ему и так было чем дальше — тем сложней сосредотачиваться.

Но вопросы сыпались и сыпались — к счастью, не только в его адрес, что давало Рабастану передышку. Но едва он погружался в ту спасительную отрешённость, в которой существовал с момента окончания ритуала, как его опять выдёргивало оттуда отвратительное:

— Рабастан Лестрейндж! Вопрос к вам, — и всё начиналось заново.

А потом всё, наконец, закончилось. Приговор державшийся из последних сил Рабастан не слушал, и когда, наконец, исчезли удерживавшие их в креслах цепи, просто встал и двинулся за братом, не интересуясь, куда именно они идут и для чего.