Гарри Поттер и Мальчик-Который-Выжил-Из-Ума (джен)

Она пытается — снова, и снова, и снова. С кончика палочки не соскальзывает ни искорки.

Это не должно быть так сложно. Да, магия высшего уровня, но это не значит, что она не сможет ее освоить. Профессор Флитвик говорил, что видит в ней большой потенциал. Неужели если бросить все силы на изучение одного-единственного заклинания, этого все равно не хватит? Гермиона Грейнджер бы смогла, а она была обычной девочкой, просто очень, очень старательной.

Она взмахивает палочкой и шепчет слова, но ничего не происходит. Зубы скрипят от натуги, виски стискивает тупая боль. Это не должно быть так сложно!

Она снова открывает взятую в библиотеке книгу. Снова шуршит страницами в поисках загнутого уголка. Снова перечитывает мелкий текст, от которого болят глаза.

Она нашла очень мало книг, в которых было хоть что-то, отдаленно походящее на инструкции. Может быть, это оплошность школьной библиотеки, но скорее всего, у нее просто не хватило терпения. Книг так много, а время утекает сквозь пальцы — с каждым пустым днем, с каждой зябкой неделей.

Она закрывает глаза, пытаясь успокоиться. Старается настроиться на нужный лад, но в ушах звенят злые слова, и снова вспыхивает горячая смесь обиды, злости, стыда и страха.

Она шепчет слова и взмахивает палочкой, но ничего не происходит.

* * *

Письма из дома приходят как обычно. Такие пустые, какими только могут быть письма ни о чем. Как будто ему интересно, какие яркие георгины расцвели на их клумбах или что на выводок павлинов обрушилась лишайная напасть и они теряют перья быстрее, чем деревья — листья.

С каждым прошедшим днем ему все труднее сохранять спокойствие. Он держит самоуверенную маску, потому что должен, но та неумолимо идет трещинами. В глубине души он завидует всем вокруг: и тем, у кого эта маска вросла в лицо так глубоко, что ее и удерживать не приходится, и тем, кто демонстративно бросает свою об пол, брызжа гневными осколками. Им всем проще — за это он их ненавидит.

Где-то на горизонте маячат экзамены и квиддичные матчи — нелепость, неужели когда-то они его волновали? Ему плевать и на СОВ, и на Кубок Школы. Он хочет вернуться домой. Да, это ничего не изменит, но он сможет обнять маму, сможет быть рядом с отцом, пошатывающимся от груза всего, что на него навалилось. Разве это не то, что должен делать хороший сын? Разве не это — верность семье превыше всего?

В Хогвартсе нет осенних каникул, но если симулировать серьезную болезнь... Для этого придется перехитрить мадам Помфри на ее же поле — почти невозможная задача. Да и идея глупая — только привлечет лишние подозрения. Взамен на что? На то, что когда среди ночи просыпаешься от кошмара, можно пойти в родительскую спальню и убедиться, что они в порядке, а не дожидаться следующего письма, к которому оба приложат руку?

Просто смешно.

Он отдал бы за это все золото, лежащее на личном счете в Гринготтс.

Иногда у него перехватывает дыхание прямо посреди урока. Приходится проситься выйти под строгим взглядом профессора Макгонагалл или недовольное сетование профессора Слизнорта.

Если бы Запретный Лес был ближе, он ходил бы в Запретный Лес, и плевать на снующих там опасных тварей. У него есть палочка, а коридоры Хогвартса, полные чужих ушей и любопытных глаз, куда опаснее. Но Лес далеко, поэтому он перебивается чем находит: закрытыми на ремонт классами и неработающими туалетами.

Там он встает перед зеркалом, до побелевших костяшек цепляясь за края раковины, и медленно дышит, пока стискивающие горло невидимые пальцы не разжимаются, а колотящая тело дрожь не утихает. Вид отражения, как ни странно, помогает — он знает, как должно выглядеть его лицо, и знает, что бледный перепуганный мальчишка с блестящим от пота лбом никак не должен быть им. Так он приходит в себя быстрее.

Иногда его находят призраки, иногда даже Плакса Миртл с ее дурацкими круглыми очками и дурацкой взъерошенной челкой. Но он их не боится — призраки редко треплются о чужих секретах, и еще реже — их кто-то слушает. Иногда он даже разговаривает с ними — потому что ему нужно говорить хоть с кем-то. Когда только и делаешь, что лжешь, начинаешь забывать, кто ты.

"Вот что показывало мне зеркало", — думает он иногда, но это неважно. Зеркала лгут, и люди тоже.

— Ты всегда такой несчастный, — говорит ему Плакса Миртл.

— Да, — говорит он. — Хорошего мало.

* * *

Она рисует папу, когда скучает по дому, и маму, когда в груди набухает грусть, которую нужно выпустить. Она рисует зубастые тени, когда одолевают ночные кошмары, и темные пещеры, когда хочется спрятаться. Она рисует шипастые стебли, когда устает, и существ, про которых читала только в папиных статьях, когда хочется помечтать. Она рисует Джинни, когда не может ее найти, потому что та опять занята, и Гарри, потому что тот попросил, а она подумала: как здорово, что на одно человеческое лицо, которое можно нарисовать, стало больше.

Иногда она ложится спать, забыв помыть руки, и по простыне расползаются угольные разводы. Иногда она трет перепачканными пальцами щеки — просто забавы ради. Иногда она разливает по листу чернила и всматривается в волнистые очертания, как в кофейную гущу. Иногда она рвет рисунки, потому что в них утекает слишком много от нее, и она боится оставлять такую часть себя на бумаге.

Иногда она пытается нарисовать Невилла — снова. Это сложно, потому что она не хочет рисовать его таким, каким запомнила в последний раз: бледного, дерганого, с лихорадочно бегающими глазами. Но рисовать его другим — отказываться от правды. И разве не это в конце концов привело к трагедии?

И она рисует его — усталого, испуганного, безнадежно потерянного. Такого, какой он, наверное, сейчас — где-то далеко. Ей грустно, и все-таки она ведет пальцем по угольной линии, смазывая очертания скулы.

И так тоже бывает. И это не конец света, пока все живы. Она надеется, что все живы.

Под портретом она бережно выцарапывает: "друг".