Гарри Поттер и Мальчик-Который-Выжил-Из-Ума (джен)

Рождественские каникулы пролетали так быстро, что не верилось. В уединенном доме Лавгудов — таком близком к Норе, но так на нее не похожем, — можно было прожить целую жизнь, позабыв о ходе времени.  Дни протекали в беззаботной неге и детских забавах: походы к заснеженному ручью, где они пробивали маленькие лунки и удили льдоугольчиков, чтобы вечером сварить из них уху; полеты на метлах над заснеженными равнинами — Фред, Джордж и Рон иногда наведывались в гости со своими метлами, и компания разбухала, становясь еще веселее и громче; тихие перешептывания с Луной, когда свет в доме гас, а темень за окном сгущалась до непроглядного.

Только одно лежало на плечах тяжким грузом — ненаписанная заметка для мистера Лавгуда. Джинни пыталась говорить с ним, но не смогла — дыхание сперло, а за глазными яблоками образовалась противная тяжесть. С бумагой проще — бумаге она когда-то доверяла. Но теперь чистый белый лист уже снился в кошмарах — небось и боггарт принял бы эту форму.

Джинни столько первых предложений перепробовала...

"Невилл был моим первым другом".

И тут же мерещилось, как внизу проступают чужие чернила:

"А как же я?"

— Тебя здесь нет, — раздраженно шипела Джинни себе под нос. — Нет и быть не может.

Но он был, никуда ты не денешься. Дневника Тома Риддла больше не существовало, но сам Том прочно пустил корни в ее памяти. Колючие черные тернии, отравляющие мысли, украдкой шепчущие: "а кому ты можешь доверять?". Это доводило ее до бешенства. Будь эти тернии настоящими, она запустила бы в них руки и выдрала, даже если бы пришлось изодрать ладони в мясо. Но все сводилось к чувствам и мыслям — самому сложному, самому необъяснимому, самому болезненному.

Джинни отлично помнила один диалог с Томом: она жаловалась верному другу, как никто ее не понимает и, если и любит, то лишь потому, что не знает всего, что творится в ее душе. Что, может, это она монстр, нападающий на всех в Хогвартсе, а ей и за помощью обратиться не к кому. Что она все бы сделала, чтобы избавиться от этого липкого страха и черного отчаяния.

"Я тоже часто думал о том, что предпочел бы совсем ничего не чувствовать", — написал ей Том. "У магглов есть сказка про мальчика, которому в сердце попал кусочек льда. Когда я еще любил сказки, эта мне нравилась больше всего. Он ничего не чувствовал: ни страха перед теми, кто сильнее, ни привязанности, приковывающей к семье. Думаю, пока в его сердце была льдинка, он и сестру бы свою убил без раскаяния и сожаления, просто чтобы не мешала ему собирать из осколков его заветное слово. Вечность."

Тогда Джинни подумала о своих братьях и содрогнулась.

"По-моему, это ужасно", — вывела она дрожащей рукой.

"По-моему, это красивая история с глупым концом", — последовал ответ.

Потом тон записей переменился, как это часто бывало, и Том принялся утешать ее, заверять, что все обязательно обойдется, что он никогда ее не оставит.

Сперва эти воспоминания вызывали только слепую ярость да жгучую боль. Но когда ненависть и ужас отгорели, Джинни, бывало, вспоминала те редкие моменты, когда истинная сущность Тома проступала на поверхность и он говорил что-то не для нее, но для себя.

Каждому нужно выговориться, хотя бы иногда. Каждому — даже монстру. Для людей это так же естественно, как для драконов — извергать пламя, а для пауков — плести паутину. Так почему она не могла выдавить ни слова?

Потому что слова ничего не передают.

Потому что слова лгут. Бумага и чернила — дым и зеркала. Разве разглядишь в них правду? Не лгут только чувства, а чувства...

Джинни взялась за палочку. Долго ее разглядывала. Она освоила чары патронуса, но до последнего откладывала. Такая нерешительность ей была несвойствена, но все делалось во столько раз сложнее, когда она вспоминала, что отправлять сообщение придется не одному Невиллу. Том тоже будет там. Том и Мерлин знает кто еще.

Но дальше тянуть некуда. На дворе — тридцать первое декабря. Пока она не сделает хоть это — никуда не сдвинется. А двигаться нужно. Дальше столько всего нового, столько красок и жизни. Не одни только черные чернила на белой бумаге — красное, золотое, пурпурное и небесно-голубое. Зеленое. Пока не разорвешь черно-белую клетку слов, пока не вспомнишь, что важно, разве можно на что-то надеяться?

Надежда не была ни белой, ни желтой, ни бумажной. Она лучилась молочно-серебристым светом, и все, что нужно, — сказать слова.

Джинни крепко сжала палочку.

— Экспекто Патронум.

Зажмурившись, она подумала, что же хочет донести сквозь пространство и даже время, в пыльную классную комнату, где она не нашла ни нужных слов, ни нужных чувств. Туда, где все разрушилось и пошло прахом.

И только когда палочка со стуком скатилась на столешницу и замерла в паре дюймов от пальцев, а отчаянно бьющееся сердце замедлило бег, Джинни выдохнула, взялась за перо и поставила на бумаге жирный черный крест. Им не нужны чернила.