Большая Игра профессора Дамблдора. Продолжение (джен)

Мы остановились на том, что приблизительно 14 октября команда Директора наконец со всего разбегу въезжает любом в малфоевскую линию Игры — или, вернее сказать, в ее общую картину.

Потому что всякие подробности Директор им вряд ли выкладывает, ибо это может спровоцировать действие Обета да и вообще не слишком вяжется с Игрой, которую он задумал. Не уж, чем дальше вьется дорога, тем понятнее становится, что провести по ней Гарри Директор собирается исключительно в компании Снейпа.

В подобных условиях первостепенная задача Дамблдора — мир. Поэтому он старается умиротворить все окружающее как можно быстрее, на все попытки Макгонагалл разобраться в происходящем до конца отвечает в пратчеттовском стиле: «Такие вопросы крайне неблагоприятно влияют на мои тунги», — и вообще отодвигает всех от малфоевской линии Игры, елико возможно.

Именно по этой причине до Гарри больше не доносится ничего о расследовании дела с ожерельем, состоянии Кэти и действиях, так сказать, командного состава — всем приказано лежать и не шевелиться. Даже Рон с Гермионой, правда, по собственной инициативе, резко становятся глухими всякий раз, когда Гарри принимается за обсуждение своей правильной, но абсолютно бездоказательной теории «Малфой — Пожиратель Смерти».

Но наступает 15 октября, понедельник и второй урок с Директором, который выглядит невероятно уставшим, что ему, между прочим, отнюдь несвойственно.

Первым делом Дамблдор дает понять, что даже в свое отсутствие держит руку на пульсе школы, внимательно приглядывает за Гарри («Так что нечего чувствовать себя брошенным, идет?») и всячески заботится. Затем он успокаивает подростка словами о том, что имеет все основания полагать, что с Кэти все будет в порядке.

Осмелев, беседу пытается вести уже Гарри.

— Где вы были на этих выходных, сэр? — спрашивает подросток под аккомпанемент презрительного шипения Финеаса Найджелуса.

— Я бы пока не говорил, — спокойно отвечает Дамблдор. — Тем не менее, я расскажу тебе в свое время.

— Расскажете? — удивляется Гарри.

— Да, я на это рассчитываю, — «Если доживу…»

Дамблдор невозмутимо откупоривает фиал с воспоминанием.

Однако Гарри вынуждает его обождать, напомнив про Назема. В своем обычном стиле Директор не сообщает ничего конкретного: «…он залег на дно с тех пор, как ты встретил его в «Трех Метлах»; я думаю, скорее всего, он боится встретиться со мной, — ну еще бы — если Назем понимает, что у Директора есть минимум два свидетеля, Тонкс и Гарри, что он взял из дома Сири несколько больше, чем договаривались… я бы на его месте тоже была в ужасе. Хотя, если Назем провернул операцию «Случайная встреча с Гарри» по договоренности с Директором, вряд ли он взял бы на нее вещи, которые украл не по договоренности. Больше похоже на то, что Назем прячется, потому что так ему подсказал Дамблдор. Ну, а Дамблдор делает вид, что очень его ищет, чтобы Гарри снова не начал орать. — Тем не менее, будь спокоен, он больше не украдет ни единой вещи из собственности Сириуса».

Ах, этот коварный психолог: не собственности Гарри, а собственности Сириуса, ибо Гарри по-прежнему считает эти вещи вещами Сириуса, и Директор, соглашаясь, показывает, что он на стороне Гарри — целиком и полностью. А еще мимоходом дает понять, что Гриммо надежно защищено от всяких нежелательных проникновений в дом даже со стороны тех, кто вроде как на нашей стороне.

Разговор о теории Гарри относительно Малфоя сворачивается неимоверно быстро: да, профессор Макгонагалл мне рассказала; да, я сделаю все, чтобы узнать обо всех, кто причастен (да, их несколько, и я об этом уже знаю); но «что волнует меня сейчас, Гарри, так это наш урок». Нет у Директора ни времени, ни желания проводить их с Гарри душевные встречи за разговорами о Драко.

Поэтому Дамблдор возвращает Гарри к истории Тома.

Оставшись в одиночестве без Томаса Реддла в Лондоне, Меропа, по догадкам Директора, перестала пользоваться магией, либо ее отчаяние высосало из нее все магические способности и желание к ним вернуться. Она сильно нуждалась в деньгах — столь сильно, что ближе к концу своей беременности обратилась к Боргину и Берксу с тем, чтобы продать единственную ценность, которая у нее была — медальон Слизерина.

Беркс, чье свидетельство Гарри слушает с помощью Омута Памяти Директора, отдал ей за медальон лишь десять галеонов. Любопытно, что это возмущает Гарри так же, как отказ Меропы пользоваться магией ради того хотя бы, чтобы остаться живой для сына. Не менее любопытна (и трогательна) реакция Директора на возмущение Гарри:

— Может быть, ты жалеешь Лорда Волан-де-Морта?

— Нет, — быстро отвечает Гарри.

Ага, конечно, нет. Очень даже да — и Директор понимает это, пусть его поднятые брови никого не смущают.

Более того, он это принимает и вполне с этим согласен, очень даже этого желает, а его вопрос столь же провокационен, как вопрос, который он впоследствии задаст Снейпу: «Не привязались ли вы, в конце концов, к мальчику?» — и Снейп, между прочим, в ответ станет вопить то же самое «Нет»: «К мальчику?»

Хочет, хочет Дамблдор, чтобы его любимые дети доросли до признания столь глубинных, столь важных чувств вслух — но эти бараны ж упертые…

— Но у нее был выбор, разве нет? Не как у моей мамы -, — оправдывается Гарри.

— У твоей мамы тоже был выбор, — мягко замечает Дамблдор. Это очень, очень важно понять. — Да, Меропа Реддл выбрала смерть вместо сына, который нуждался в ней, но не суди ее слишком строго, Гарри. Она была сильно ослаблена долгим страданием, и у нее никогда не было смелости, какой обладала твоя мама. — И это тоже неимоверно важно понять.

По приглашению Дамблдора Гарри отправляется в его воспоминание, которое настолько богато деталями, невероятно точно и содержит в себе так много смысла, раскрывающего, в частности, за что просил у Гарри прощения Директор на самом первом уроке, безмолвно выражая надежду, что когда-нибудь Гарри сумеет его понять, что я просто обязана остановиться на нем очень подробно.

1937 год. Молодой Альбус Дамблдор, обладатель рыжевато-каштановых длинных волос и бороды и чрезмерно пышного бархатного костюма сливового цвета («Классный костюм, сэр», — комментирует Гарри, не сумев удержаться. Дамблдор, оценив мужицкую шутку, а также, вероятно, припомнив лихую молодость во всех подробностях, громко прыскает), стучит в двери приюта миссис Коул, где к тому времени уже 11 лет живет Том Марволо Реддл.

Директор приходит туда, чтобы вручить Тому его письмо из Хогвартса и, вероятно, помочь с покупками в Косом Переулке, как Гарри в свое время помогал Хагрид, следуя установленному порядку.

Однако прежде, чем отправиться на встречу с мальчиком, Дамблдор решает переговорить с миссис Коул — которая, прекратив пялиться на еще-не-Директора, как на жирафа, и, очевидно, смирившись с фактом, что он — не ее галлюцинация, вдруг принимается проявлять необыкновенную проницательность, задавая неудобные вопросы про школу, куда Дамблдор намеревается забрать Тома. Однако, угостив еще-не-Директора совершенно не ясно откуда взявшимся джином и щедро приложившись к напитку самостоятельно, миссис Коул начинает получать удовольствие от беседы.

От нее мы и Гарри узнаем, что в самом начале своей работы в приюте миссис Коул пришлось принять Меропу, едва стоявшую на ногах и отчаянно стучавшую в дверь приюта в очень холодную, снежную ночь 31 декабря 1926 года.

Примерно через час после того, как Меропу приняли, на свет явилось лысое уродливое создание размером с кошку. Оно открыло глаза и, злобно обведя взглядом присутствующих, истошно завизжало, суля беды человечеству. Так обозначил свой приход в этот бренный мир мальчик Томми.

Спустя час после того, как случилось сие страшное событие, Меропа, успев дать сыну имя и выразив надежду, что он будет похож на своего отца, скончалась, в очередной раз доказав нам, что, как ни крути, а любовный приворот опасен для жизни.

И все бы, собственно, ничего, если бы миссис Коул, предварительно взяв с Директора обещание, что он в любом случае заберет Тома в Хогвартс, не принялась рассказывать подробности о подопечном: «Он странный мальчик».

На этом этапе Дамблдор еще совершенно ничем необычным не заинтересован, он просто поддерживает разговор: «Да. Я думал, он должен быть».

Однако миссис Коул, разрываясь между желанием предупредить коллегу, поделиться тревожащими ее мыслями и сбыть Тома с рук, ибо «я не думаю, что многие с сожалением увидят его спину», продолжает развивать тему:

— И он был странным младенцем. Вряд ли когда-то плакал, знаете. А потом, когда он немного подрос, он… стал чудным.

— В каком смысле? — мягко уточняет Дамблдор.

Миссис Коул берет с него обещание и выпаливает:

— Он пугает других детей.

— Вы имеете ввиду, он хулиган?

— Я думаю, — миссис Коул хмурится в приступе мысли, страха и подозрения. — Но его очень сложно поймать на этом. Были случаи… скверные вещи…

Вот тут интерес Дамблдора явно возрастает, хоть он и не поторапливает женщину. Он вообще обладает удивительной способностью задавать вопросы, не задавая их. Просто говорит людям, что думает, либо с вежливым вниманием на лице молчит — и люди сами выкладывают ему все подробности. Вот и миссис Коул, подкрепив себя еще одним глотком джина, спустя пару минут продолжает:

— Кролик Билли Стаббса… ну, Том сказал, что не делал этого, и я не понимаю, как он мог это сделать, но кролик не сам ведь повесился на стропилах, верно?

— Да, не думаю, — тихо отвечает Дамблдор.

Совсем, совсем не то, что он предполагал услышать. И очень даже то, чего он слышать ни про кого бы не хотел.

— …все, что я знаю, что за день до этого они с Билли поругались.

Гораздо хуже. Первый звоночек еще-не-Директору. Но это не все.

Подкрепившись новым глотком джина, миссис Коул продолжает:

— И потом — на летнем пикнике — мы их вывозим, знаете, один раз в год, на море или в деревню — ну, Эми Бенсон и Деннис Бишоп после этого не были самими собой больше никогда, а все, что мы сумели из них вытащить, это то, что они пошли в пещеру с Томом Реддлом. Он поклялся, что они просто пошли разведать, но что-то там произошло, я уверена. И, ну, было очень много случаев, странных случаев…

Поэтому, когда миссис Коул, поднявшись на ноги (и, к удивлению Гарри, сделав это очень твердо, несмотря на почти пустую бутылку), предлагает Дамблдору познакомиться с мальчиком, Дамблдор следует за ней «с большой охотой».

Отметим: еще-не-Директор приходит в комнату Тома, будучи уже… эм… скажем так, настороже. Разумеется, он протягивает ему руку и первое время ведет себя вполне дружелюбно — однако Том, отбросив в сторону книгу, которую он до этого читал, сидя в одиночестве, дружелюбие игнорирует и настороженно бросается в атаку:

— «Профессор»? — спрашивает он, когда рукопожатие распадается. — Это как «доктор»? Зачем вы здесь? Это она вас позвала, чтобы меня осмотреть?

Мда… мальчик, конечно внешностью целиком пошел в отца. А вот характером, полагаю, в деда — ибо накидывается на визитера точно так же, как Марволо бросался на Огдена.

— Нет-нет, — все еще умудряется улыбаться Дамблдор. Терпения ему не занимать, это точно. Но что поделать? Может, мальчик просто дерганый попался. И вообще, «он такой, каким его сделали» — и все в этом духе.

— Я вам не верю. Она хочет, чтобы меня осмотрели, да? Говорите правду!

В этих словах содержится шокирующая, звенящая сила — будто Том произносил их уже много раз, и являются они не просто словами — но жестким приказом. Глаза мальчика расширяются, когда он принимается пялиться на Дамблдора, который продолжает молчаливо улыбаться.

Нет, я не думаю, что у них происходит немой диалог или случается обычная игра в гляделки. Мне упорно кажется, что Том, с детства органически не переносящий ложь, пытается применить к еще-не-Директору Легилименцию.

Дамблдора это, конечно, забавляет. Он мог бы пустить ребенка к себе в голову, чтобы избавить себя от воплей на тему «Я не пойду в психушку! Этой старой дуре самой надо в психушку!» (красота, какой милый, благодарный, вежливый и спокойный мальчик). Однако Дамблдор не делает этого. Он в первый раз за встречу ставит Тома на место.

Спустя пару секунд, видимо, так и не сумев проломиться сквозь блок Дамблдора, Том прекращает пялиться. Однако начинает выглядеть еще более настороженным. Еще бы. Он впервые сталкивается с человеком, который сильнее него. Я бы даже сказала, он испуган.

— Кто вы?

Когда Директор рассказывает мальчику, что работает в школе Хогвартс и пришел забрать его туда учиться, если он, конечно, захочет, Том выдает реакцию бешеного слона, которому камнем бросили в кое-куда: он вскакивает на ноги и в ярости принимается вопить, что в психушку не пойдет («Живым не возьмете, сволочи! Врагууу не сдается наш гордый Варяг!..»), а если кто-то попытается его куда-то утащить, ему будет очень интересно посмотреть, как они это сделают.

Проявляя море терпения и даже умудряясь сохранять такт, Дамблдор в промежутках между воплями Тома все-таки успевает вставить, что Хогвартс — это школа магии.

Настроение мальчика резко меняется (какова истеричка… я бы даже сказала, пограничка), он с абсолютно безэмоциональным выражением лица (какова актриса!) некоторое время пытается уловить ложь в глазах Директора, а потом шепотом переспрашивает:

— Магии?

— Верно, — отвечает еще-не-Директор, должно быть, радуясь, что мелкий хам перестал горланить.

— Это… это магия, что я могу делать?

Дамблдор, пользуясь возможностью, немедленно уточняет:

— А что ты можешь делать?

И Том, задыхаясь от осознания собственной уникальности, будто в лихорадке, сдает себя с потрохами:

— Всякое. Я могу заставить вещи двигаться, не прикасаясь к ним. Могу заставить животных делать то, что я хочу, без дрессировки. Могу сделать так, чтобы плохие вещи случались с людьми, которые надоедают мне. Могу сделать больно, если захочу.

Его ноги дрожат, и он садится обратно на кровать, спрятав лицо в ладонях.

— Я знал, что отличаюсь, — шепчет он, обращаясь к дрожащим пальцам. — Знал, что я особенный. Всегда, я знал, что есть что-то.

— Что ж, ты был прав. Ты волшебник.

Дамблдор больше не улыбается. Он внимательно смотрит на мальчика перед собой. Мальчика с невероятными для его возраста магическими способностями и сознательным умением ими управлять. Мальчика, пустившего их не на благо, а вполне осознанно, понимая это, вытворявшего «плохие вещи». Мальчика, чье самомнение настолько велико, что он мгновенно верит, что он — волшебник, особенный.

Гарри понадобилось гораздо больше времени, чтобы поверить в это. Даже оказавшись впервые в Косом Переулке, он все ходил, ожидая, что кто-нибудь выскочит на него с воплем: «Это розыгрыш!» Но Том, кажется, сейчас прокручивающий в голове планы по порабощению мира с помощью открывшегося ему знания, не сомневается ни секунды — ведь он особенный… Что ни говори, а кровь — она сказывается.

Услышав заветные слова, Том поднимает голову. По его лицу расползается выражение дикого, животного счастья. Он внезапно перестает казаться красивым.

— Вы тоже волшебник? — спрашивает он.

— Да.

— Докажите, — приказывает мальчик.

Дамблдор поднимает брови. И во второй раз за встречу ставит Тома на место:

— Если ты, насколько понимаю, согласен принять свое место в Хогвартсе -

— Конечно!

— Тогда ты будешь обращаться ко мне «профессор» или «сэр».

Дамблдор мог бы сделать это по-другому.

Он мог бы сказать: «Я попрошу тебя обращаться ко мне…» или: «Будь добр, пожалуйста…» — однако он выбирает наиболее жесткую форму из всех возможных.

И Том, чье выражение лица на секунду ожесточается, понимает, что его только что с силой осадили. Он вынужден подчиниться, и это унижение, уверена, надолго останется с ним:

— Простите, сэр, — невероятно вежливым тоном выговаривает он. — Я имел ввиду — пожалуйста, профессор, не могли бы вы мне показать -?

Ведь знает же о существовании вежливых просьб — знает и намеренно отказывается их использовать, как намеренно причиняет боль людям. И каков актер, вы поглядите. Расчетливый, целеустремленный, властный, манипулятивный, хитрый — в 11 лет.

Гарри думает, что еще-не-Директор откажет Тому, сославшись на сотни причин. Однако отвращение Дамблдора к мальчику к этому моменту достигает такого уровня, что Дамблдор достает палочку и вступает в игру — с твердым намерением прихлопнуть Тома окончательно.

Он взмахивает палочкой — и шкаф Тома загорается. Том вскакивает на ноги, вопя от шока и ярости. Однако, едва он оборачивается к еще-не-Директору, шкаф перестает пылать, совершенно целый. В ту же секунду на лице Тома проступает алчность (столько чувств бурлят в его внутреннем котле, подобно тому, как в кипящем мозгу психа хаотично перемещаются мысли — и все какие-то… грязные):

— Когда я получу такую? — спрашивает он, указывая на палочку Дамблдора.

— Всему свое время, — отвечает еще-не-Директор («Рот закрой. Я только начинаю»). — Я думаю, что-то пытается выбраться из твоего шкафа.

Что-то в шкафу грохочет. На лице Тома проступает страх.

— Открой дверь, — приказывает Дамблдор.

Том колеблется, но подчиняется. На верхней полке подрагивает небольшая жестяная коробка.

— Возьми ее.

Нервничая, Том повинуется.

— Есть ли в этой коробке что-либо, что не должно у тебя быть?

Том бросает на Директора долгий, расчетливый взгляд (о, оно еще и расчетливым быть умеет?).

— Да, я думаю, сэр, — тоном, лишенным эмоций, наконец признает он.

— Открой ее, — вновь приказывает еще-не-Директор.

Том открывает коробку и высыпает ее содержимое (йо-йо, серебряный наперсток, потускневшая губная гармошка и прочее, отобранное у тех, кому он может «делать больно», если захочет) на кровать, отводя глаза. Да, его хорошенько взяли за одно место. Но ему не стыдно, нет. Ему унизительно и неприятно принять поражение.

Дамблдор, между тем, продолжает бить в обнаруженное слабое место:

— Ты вернешь их владельцам и извинишься, — спокойно говорит он. — И я узнаю, сделано ли это. И предупреждаю: в Хогвартсе воровства не допустят.

Ой. Это ж не просто оплеуха — это сразу мордой в г в пол. Дамблдор ни на йоту не повышает голос. Он просто доводит до сведения поганца перспективы на ближайшее будущее.

Том же стоит и холодно, оценивающе пялится на еще-не-Директора, оскорбляя весь мир своим существованием и, очевидно, просчитывая, что будет, если он ослушается еще-не-Директора. Он кажется вовсе не смущенным. Ну, примерно так же, как Дамблдор кажется совершенно не выведенным из себя.

— Да, сэр, — бесцветным голосом наконец произносит Том.

Дамблдор принимается дожимать еще сильнее, прикладывая мальчика всеми частями морды о все углы виртуальной бензопилы:

— В Хогвартсе мы учим не только использовать магию, но и контролировать ее. Ты — уверен, ненароком, — ох, помнится, то же самое «ненароком» мелькало и в акте укладывания на лопатки Фаджа… — использовал свои силы так, как не учат и не одобряют в нашей школе. — «Вот — ты, а вот — мы. Шаг влево, шаг вправо — и будем бить. Первое и последнее китайское». — Не ты первый, не ты последний, кто позволил магии увлечь себя. — «Никакой ты не особенный. Самое обыкновенное дерьмо. Пачками таковых видывал». — Но ты должен знать, что Хогвартс может исключать студентов, а Министерство Магии — да, есть такое Министерство — будет наказывать нарушителей закона еще более строго. — «А ты пока имеешь все шансы таковым стать. Но подумай дважды, мальчик, потому что я буду поступать очень жестко». — Все новые волшебники должны принять, что, входя в наш мир, они подчиняются нашим законам. — «В чужой монастырь — и все такое. Это не ты, особенный мой, делаешь нам одолжение, а мы — тебе, принимая тебя. Так что будь хорошим мальчиком и держи голову низко, а то очень, очень пожалеешь. Я организую».

Да, это прямые угрозы и жесточайшее давление.

Тому, который прекрасно ощущает, какая мощь на него сейчас свалилась и какая опасность от нее исходит, только и остается, что с абсолютно пустым выражением лица подчиниться:

— Да, сэр.

Какая жалость, что после этого ему еще и приходится вслух признать то, что он считает унизительной ущербностью:

— У меня нет денег, — сухо говорит он.

Когда Дамблдор, решив, что с экзекуцией пора заканчивать, мягко, не надавливая на больное, очень вежливо сообщает, что «это легко исправить», Том, не поблагодарив за протянутый мешочек золота, перебивает:

— Где купить книги заклинаний? — «Где я получу такую палочку?!»

— В Косом Переулке, — отвечает еще-не-Директор. — У меня есть твой список учебников и всего необходимого для школы. Я могу помочь тебе найти все -

— Вы пойдете со мной? — Том поднимает голову.

— Конечно, если ты -

— Вы мне не нужны. Я привык все делать сам, я всегда сам гуляю по Лондону. Как попасть в этот Косой Переулок — сэр? — добавляет он быстро, перехватив взгляд Дамблдора.

Еще-не-Директор заканчивает объяснение словами: «…спроси бармена Тома — довольно легко запомнить, поскольку у него такое же имя». Мальчик вздрагивает, будто отгоняет противную муху.

— Тебе не нравится имя «Том»?

— Томов много, — бормочет ребенок.

Затем, будто не в состоянии сдержать себя, он выпаливает:

— Мой отец был волшебником? Его тоже звали Томом Реддлом, они мне сказали.

— Боюсь, я не знаю, — мягко отвечает Дамблдор.

— Моя мать не могла быть волшебницей, иначе она бы не умерла, — бормочет Том свои превосходные умозаключения. Как видно, рыба гниет с головы, а ребенок — с детства. Уже в 11 лет Том считает умирать занятием недостойным, постыдным и мерзким — и очень рад, что такое ему не грозит, ибо он ведь волшебник, он особенный. И, разумеется, он — не женщина. — Это должен быть он. Так — когда я все куплю — когда я попаду в этот Хогвартс?

Ах, этот Хогвартс, этот Косой Переулок… мальчик действительно считает, что оказывает волшебному миру великое одолжение, присоединяясь к нему.

— Все детали на втором листе пергамента в конверте, — Дамблдор решает более не заморачиваться с самостоятельным крутым ребенком. — Ты отправишься с вокзала Кингс-Кросс первого сентября. Там же и билет на поезд.

Том кивает. Он тоже все понимает — Дамблдор не хочет тратить на него свое время.

Еще-не-Директор вновь протягивает руку.

— Я могу говорить со змеями, — выпаливает ребенок, пожимая руку Дамблдора. — Я узнал, когда мы были в деревне на отдыхе — они находят меня, они мне шепчут. Это нормально для волшебника?

После секундного колебания Директор выдает последнюю для первой встречи плюху:

— Это необычно, но не неслыханно.

Его тон — совершенно небрежен. Однако глаза с любопытством задерживаются на лице мальчика — вероятно, он впервые задумывается об истинных корнях Тома. Может быть, что-то и припоминает.

Некоторое время они стоят так, глядя друг на друга. Затем Дамблдор прерывает рукопожатие и подходит к двери.

— До свидания, Том. Увидимся в Хогвартсе.

Первый раунд, в котором оба продемонстрировали себя во всей красе, окончен и служит началом долгому противостоянию. Первое — пока крохотное — объявление войны.

Дамблдор возвращает Гарри из Омута к себе в кабинет, чтобы обратить внимание подростка на некоторые детали. Первое, что он говорит: «Да, Реддл был превосходно готов поверить, что он был, используя его слово, особенным».

Во-вторых, неожиданно и зловеще развитые силы Тома уже в 11-летнем возрасте, которые он — и это наводит на весьма определенные мысли — сознательно использует, именно чтобы пугать, наказывать и контролировать.

В-третьих, его жестокость, скрытность и жажда власти (странно, что уже-вполне-Директор не обращает внимание Гарри на истеричность Тома).

В-четвертых, презрение ко всему, что роднит его с другими людьми и делает его обычным. Он хочет быть другим, всегда и во всем, отдельным ото всех, известным (любопытно, что Директор использует слово «notorious», что вообще-то означает «печально известным»).

— Он отказался от своего имени, как тебе известно, спустя несколько коротких лет после этой беседы, — поясняет Гарри Дамблдор, — и создал маску «Лорда Волан-де-Морта», за которой так долго и прятался. — «И которую я просто обожаю периодически с него срывать».

В-пятых, самодостаточность Тома, его отказ от любой помощи и стремление действовать всегда единолично, которые за все эти годы никуда не делись — только упрочились. «У Лорда Волан-де-Морта никогда не было друзей, и я не думаю, что он когда-либо хотел их иметь».

В-последних, сорочья привычка Тома собирать трофеи, сувениры, напоминающие ему об особенно неприятных случаях, когда он колдовал и издевался над своими жертвами — Директор просит Гарри запомнить это особо, ибо «это будет важно в дальнейшем». Попутно Дамблдор почти прямо признает, что располагает самым четким планом уроков из всех возможных.

Он спешит, ибо время позднее, а потому, разумеется, не вдается в расшифровку всякой психологической подоплеки его первой встречи с Томом Реддлом. Тем не менее, то, что он ее показывает — очень важно. Поскольку является доказательством того, что Дамблдор понимает: эта встреча входит в число факторов, сделавших Тома Волан-де-Мортом. Психованным, помешанным на Дамблдоре Волан-де-Мортом, я имею ввиду.

Когда Гарри спрашивает: «А вы знали — тогда?» — Директор дает весьма правдивый, отчасти даже искренний, но совсем не полный ответ:

— Знал ли я, что только что встретил самого опасного Темного волшебника всех времен? Нет, я понятия не имел, что он вырастет в то, чем является. Тем не менее, я определенно был им заинтригован. Я вернулся в Хогвартс, намереваясь за ним присматривать, что я бы сделал в любом случае, учитывая, что он был один и не имел друзей, но что после этого, я чувствовал, я должен был сделать ради других в той же мере, что и ради него самого.

Конечно, он не знал, во что вырастет Том, ведь Директор — не Трелони. Однако он прекрасно понимал, во что Том растет. Понимал — потому и испытывал к нему в течение всей беседы такое жирное, жгучее, неодолимое отвращение.

История отношения Дамблдора к Тому, еще не ставшему Волан-де-Мортом, на взгляд Анны, но отнюдь не на мой взгляд, есть длинная цепь ошибок (или одна большая ошибка, растянутая во времени — как угодно), за которую он и просил у Гарри прощения на самом первом уроке.

Впечатление, которое Том производит на Дамблдора при самой первой встрече, буквально шоковое, крайне отталкивающее (здесь соглашусь). Должна отметить, Дамблдор имеет на это достаточно оснований — явная склонность мальчика к жестокости, скрытности и тиранству, а также, несомненно, яркое, яростное стремление Тома быть особенным — которое Директор даже спустя столько лет отмечает с изрядной долей ехидства: «…он был, используя его слово, особенным».

«Я знал, что отличаюсь. Знал, что я особенный. Всегда, я знал, что есть что-то», — повторяет мальчик едва ли не как мантру, и вот отсюда, на взгляд Анны — и на мой взгляд — растет волан-де-мортство как явление.

Если человек считает себя Богом, он в какой-то мере прав, потому что Бог в нем есть, — писала когда-то Анна. — Если считает себя свиньей — тоже прав, ибо и свинья в нем есть. Но вот когда человек возводит свою внутреннюю разожравшуюся свинью на пьедестал Бога и продолжает ее раскармливать…

Получается нарцисс, — добавляю сегодня я.

Кстати, вот Гарри Директор не случайно уже воспитывает с большим акцентом на то, что парень, может, и особенный, но его особенность не в том, чтобы властвовать над людьми и тиранить их, а в том, чтобы им служить. Вплоть до жертвенности. Учитывая, сколько в Гарри от Волан-де-Морта, это очень, очень важный момент.

Конечно, Реддл уже в 11-летнем возрасте умудряется быть отвратительным настолько, чтобы непоправимо оттолкнуть от себя даже настолько опытного, терпимого и любящего человека, как Директор.

Анна, глядя на то, что делает с Томом Дамблдор, называет картину «не из самых привлекательных».

Это правда, что Дамблдор ребенка буквально мочит — иного слова не подберешь. Со всей своей коварноманипуляторской силы. Он открыто и грубо показывает ему, что все про него чует, и никакие маски не помогут мальчику спрятать гадкую суть. Более того, он сразу предупреждает, что именно в эту суть, во все его слабые места, коих Том успел напоказывать Директору в большом количестве, будет долбить кувалдой, очень больно, без всяких экивоков и дальше. Первый — и последний, и единственный — раз мы видим, как Дамблдор применяет прямое, жесткое и жестокое давление на ребенка. Воровство Тома обнаружено демонстративно и таким образом, чтобы ему стало… не стыдно, нет. Чтобы ему стало страшно.

Совершенно не характерный для Дамблдора образ действий.

Любопытно, что Гарри такого от него не только не ожидает — Гарри бы вообще на его месте отказался демонстрировать Тому свои магические умения — то есть мочить ребенка. Пусть даже такого отвратительно мерзкого. Проигнорировал бы просьбу — да и все.

Конечно, в результате подобного акта в Томе и стыд вырастает мощным столпом, который потом трансформируется в чудовищных размеров комплекс. Но он вовсе не ведет к исправлению мальчика. Ведь что есть стыд? По определению Спинозы, стыд есть неудовольствие, сопровождаемое идеей какого-либо нашего действия, которое другие, как нам представляется, порицают. Что и наблюдаем в Томе всю дорогу.

Зачем, спрашивается, толкать длиннющие речи что в Финале Игры-2 в Тайной Комнате, что на кладбище в Финале Игры-4? Не для того ли, чтобы доказать окружающим (ну, и себе заодно), что тебя надо вовсе не порицать, но совсем напротив? Ибо стыд, строго говоря, есть ножницы между жаждой самоутвердиться и тем, что выходит на самом деле. Хочет Томми быть крутым, а получается у него, как у Волан-де-Морта.

Однако стыд вовсе не обязательно ведет к совершенствованию души. Может быть сильно наоборот. Сам по себе стыд без должной его проработки уж скорее обернется злобой, чем совестью. Все верно, по-прежнему соглашусь.

Но в следующей точке мы с Анной расходимся резко и без компромиссов.

«Люди часто совершают неправильные поступки, если их все время порицать и ни капли не любить, — рассуждает она. — Что и наблюдаем у Тома всю дорогу. Или вон — у Петтигрю. Одного вызывания стыда у Реддла было мало. Если бы Дамблдор кроме стыда позволил ему сохранить достоинство, тогда, может быть…»

Таким образом, Анна (и, полагаю, Екатерина) видит самую глобальную ошибку Дамблдора, ошибку, про которую обещала рассказать Роулинг перед выпуском шестой книги, в том, что Директор не нашел — и, в общем, даже не счел нужным искать — подход к обладающему страшной волшебной силой мальчику по имени Том Реддл, ограничившись пугалкой со шкафом.

«Учитель есть учитель, — писала гуру Большой Игры. — Педагог должен воспитывать, а не мочить, тыкая мордой, как котенка, — кажется, про котенка добавила уже я… — в неприятную штуку, сотворенную котенком (ребенком) на полу (в шкафу), а затем устраняться от воспитания. Как бы ни был темен, противен, страшен и мерзок ученик. Педагог обязан служить своим ученикам. Всем. Вплоть до жертвенности».

Когда я была младше и не знала о том, что такое садисты, я соглашалась. Сегодня же — принципиально возражу.

Видите ли, верно — стыд вовсе не обязательно ведет к совершенствованию души, сам по себе стыд без должной его проработки уж скорее обернется злобой, чем совестью. Однако добавлю категорически важное: без наличия души — тоже.

У Тома нет души. Фигурально выражаясь (что-то же он делил, да?). У него нет эмпатии, совести, он абсолютно не умеет любить, не хочет учиться (нечем там учиться), считает эту прекрасную человеческую способность вопиющей слабостью. Он садист (что очень часто идет вместе с другими болезнями — чаще, чем вам хотелось бы знать). Он таков с рождения — прибегая к иносказательности (Любовное зелье и вот это вот все), Роулинг очень четко и безапелляционно дает нам это понять. Наконец, Том не изменится. Это данность, это факт, это характерная особенность данного существа. Никакие педагогические высшие пилотажи не вложат в его душу и голову то, чего в ней просто нет и никогда не было..

И Дамблдор, не будь дурак, прекрасно это знает. Он начал въезжать в то, с кем будет иметь дело, еще во время беседы с миссис Коул. А уж когда он увидел и послушал «пациента»… Каждое — каждое — слово и действие мальчика доказывает наличие у него разожравшегося садизма. Свидетельства миссис Коул намекают на психопатию. Осознанную, направляемую, бережно лелеемую и оберегаемую. В 11 лет. Том — такой Том не потому, что он болеет, а потому, что ему нравится. Ровно по той же причине Волан-де-Морт станет таким Волан-де-Мортом. Ему нравится. Им всем нравится. Они не видят в этом проблемы. Они не умеют любить.

Совершенно естественно, что то, что видит перед собой абсолютно здоровый человек Дамблдор, вызывает у него кристально чистое, плохо контролируемое отвращение. По этой причине я категорически против идеи о том, что ошибка Дамблдора — в отказе Тома воспитывать. Во-первых, он, может, и педагог, но в первую очередь он — человек. Он мог решить воспитывать. А мог и не решить. Его выбор — его право. Он не Бог и даже не служитель церкви. И у него есть собственные принципы.

Во-вторых, Дамблдор, может, и был бы готов сделать выбор в пользу решить воспитывать (все-таки он действительно прекрасный, ответственный педагог, а педагоги, медики и повара, как известно, стоят практически в том же ряду, в котором стоят служители церкви) — да только нечему там воспитываться. Нечему — хоть расшибись. И, будучи прекрасно образованным педагогом, Дамблдор это совершенно точно осознает — прямо там и тогда, в комнате Тома в приюте.

Однако, раз Роулинг, очевидно, знающая о схожих с волан-де-мортством явлениях, обещала рассказать о самой глобальной ошибке Директора, значит, она определенно сделала это. И, если мы примем за факт, что это не отказ Дамблдора метать бисер перед свиньей до посинения пытаться воспитать невоспитуемое, значит, ошибка кроется в другом — причем в этом же эпизоде, очень уж… с намеком от начала и до конца он прописан. Так в чем же?

Я полагаю, как всегда в Большой Игре, смотреть надо и на Директора, и на Гарри, а подсказку искать в точке, где их взгляды решительно пересекаются. За секунду до того, как еще-не-Директор взмахивает палочкой в сторону шкафа, Гарри думает, что Дамблдор откажет Тому, сославшись на сотни причин. Подросток не ожидает от Дамблдора именно этого шага, он искренне удивлен. Вместо того, чтобы проигнорировать Тома, пошедшего на очевиднейшую провокацию, Дамблдор вступил с ним в игру. Отвращение застило ему глаза. Он промахнулся. Длиннющая партия началась.

Более того, если уж зрить совсем в корень, Директор тут же совершил вторую (или продолжение первой — это уж как зрить) глобальную ошибку — после всего, что он понял и просчитал, он все-таки довел до конца акт перехода Тома в волшебный мир. Спросите себя: что было бы, если бы он стер мальчику память об их встрече и к магам не допустил?

Позже я еще вернусь к этой теме, а пока остановлюсь лишь на констатации факта: Дамблдор тоже несет свою — огромную — долю вины за то, что в мире появился Лорд Волан-де-Морт.

Возможно, его столь острая реакция объясняется тем, что Директор был несколько ошеломлен богатейшим потенциалом мальчика по части волан-де-мортствования. Если не сказать напуган. Но скорее уж Том ему беспредельно отвратителен, раз уж Директор позволяет себе то, что позволяет. Ведь на календаре 1937 год. До падения Грин-де-Вальда остается целых 8 лет. Однако уже сейчас Дамблдор видит, что, оказывается, есть потенциальные мерзавцы еще хуже — о, это сильный удар, несомненно.

Директор не может с собой справиться — и после акта со шкафом строит меж собой и Томом прочную стену, из-за которой намеревается наблюдать за растущим организмом, не доверяя ни на грош и никогда так и не подарив ни малейших признаков ни любви, ни уважения.

Что до будущего Волан-де-Морта, то он никогда не уважает те знаки любви и приязни, которые достаются ему от прочих очарованных. Любят не его, любят его маску. Не сражаются, а сами стелются. Скучно. И хочет он, чтобы любили его самого (правда, когда начинают любить его самого, он тут же испытывает презрение к покорившемуся слабаку и уничтожает в пыль за подобное, но то уже детали). Так что Реддл будет страстно желать любви от того единственного, кто его знает, понимает, держится отстраненно, не поддается, не ломается… и не любит.

Для Тома Дамблдор становится совершенно особенным человеком с первой же встречи. Нам упорно много лет повторяют: «Единственный, кого он всегда боялся». Я бы распространила это дальше: скорее всего, единственный, кого всегда «любил» (в своем извращенном варианте «любви») — то есть единственный, кто не повелся ни на одну его манипуляцию, а следовательно, единственный, кто так намертво приковал к себе его внимание, напугав уровнем сопротивления манипуляциям.

Взять хотя бы момент в Тайной Комнате, где Том с горечью говорит, как его все любили (то есть велись), а Дамблдор, сволочь такая… этот Дамблдор!..

Вообще, довольно забавно прослеживать неизменное дерганье ущемленных мест эго Тома в случае получения ласковых плюх от Директора, вроде заявления Гарри: «А ты не самый лучший маг, Дамблдор куда круче, вот!» — к которому мальчика подтолкнул как бы невзначай именно Дамблдор. Мелодраматический вопль Тома в Финале Игры-5 («Убей меня! Убей!») тоже выдает… гм… мягко говоря, сильное неравнодушие Реддла к Дамблдору.

Как это началось, теперь известно четко. При первой встрече Дамблдор произвел на мальчика очень сильное впечатление, какого никто ни до, ни после более никогда не производил. Это первый человек, который оказался сильнее, умнее, способнее и вообще выше него. Первое впечатление стало настолько сильным, что Том и по сей момент — и до конца своих дней, между прочим — не может избавиться не только от груза многочисленных комплексов, но и от этого самого первого впечатления. Он всегда смотрит на Дамблдора снизу вверх, как бы ни пытался убедить себя в обратном.

Более того, первая же встреча с Директором оборачивается тем, что Том прямо-таки сгорает от естественного желания произвести ответное впечатление, зацепить, отыграть очко, выправить ущипленное эго и стать на одну ступень, встать выше, как было прежде — с детьми в приюте, которые были жертвами, но не имели шансов стать соперниками, с миссис Коул... Эти так и не удавшиеся попытки «влюбить» в себя Директора, подтянуть к себе в сети, попытки пробиться сквозь его железобетонную стену, если к ним присмотреться, способны вызвать даже некую жалость к мальчику.

«Вы пойдете со мной?» — «Конечно, если ты -» — после этой реплики Дамблдора Том, понявший, что Дамблдор общаться с ним, прямо скажем, не рвется, перебивает профессора: «Вы мне не нужны. Я привык все делать сам» («А я и без тебя обойдусь, я крутой, одинокий, я все сам, это не я тебе не нужен, это ты мне не нужен!» — подумал он, рыдая в глубинах чернеющей души). Качели, качели, качели…

Вторую и совершенно отчаянную попытку мальчик предпринимает в последний момент — между прочим, при рукопожатии — то есть втором физическом контакте — прощальном и, уверена, последнем. Удерживая руку Дамблдора, мальчик выдает свой большой и драгоценный секрет: «Я могу говорить со змеями <…>. Это нормально для волшебника?» («Я особенный! Обрати на меня внимание! Люби меня! Люби! Желай быть со мной»). Но Дамблдор в очередной раз отстраняется: «Это необычно, но это не неслыханно».

Рукопожатие распадается. Том может кому угодно приказывать: «Говори правду!», или: «Докажи!», или даже: «Люби меня!» — но, как показал ему Директор, с ним это не пройдет.

Они расстаются. Дамблдор холодно вежлив.

Что остается в голове у мальчика, вновь оставленного одного в своей маленькой невзрачной комнате? Дамблдор его не любит. Дамблдор стал первым — и в мире Тома на тот момент единственным — кто не покорился ему. Идеальные условия для возникновения больной фиксации, а это именно она.

Обратим внимание: ни с кем другим в целом и уж тем более с Гарри в частности Дамблдор подобным жестким образом не ведет себя ни разу даже близко. Наоборот — он уж как только не поглаживает, например, мальчика по выпяченному эго, как ни извиняется, как уж ни позволяет подростку, в сущности, говорить, что тому вздумается (и даже громко выражаться), и делать, что желает (например, орать на Директора и крушить кабинет).

Что далеко ходить? Вон — сразу после выныривания из Омута — в обсуждении с ним Гарри ни разу не называет его «профессор» или «сэр» (скорее из любви, а не из неуважения, ненароком — но все же): «Он поверил гораздо быстрее, чем я — я имею виду, когда вы сказали ему, что он волшебник. Я сначала не поверил Хагриду, когда он мне сказал». — «А вы знали — тогда?» — «И он умел говорить со змеями». — Просто кивки. — «Кольцо пропало». И что? И ничего. Никаких поднятых бровей и сурово брошенных: «Называй меня должным образом, юноша».

Более того, в беседе про змеиный язык Директор вновь ненароком умудряется Гарри погладить! «…редкая способность и, как полагается, связанная с Темными Искусствами, хотя, как мы знаем, и среди великих и хороших есть те, кто умеют говорить со змеями», — это ж не просто погладил — это прямо почесал! Ну, и — себя заодно, куда ж без этого?

С Томом бы он так поступил? Нет. И не потому, что специально делает что-то, чтобы задушить в Гарри Тома, Директор так мил с Гарри и обходителен. Нет, он ведет себя так в первую очередь потому, что Гарри очень-очень сильно любит. А Тома — нет. Потому что Гарри — не Том. А любить такое существо, как Том — быть глубоко нездоровым человеком. А Дамблдор — воистину здоров.

Не мне судить Дамблдора за его ошибку — есть пределы, за которые нормальный человек старается не выходить. Да я и сама такая же в этом плане, разве нет? Мне немного некомфортно писать о ребенке-Томе, используя все эти резкие выражения, да. Мне немного его жаль — да. Но я тоже презираю его в гораздо большей мере, чем испытываю к нему жалость. Даже 11-летнего.

Наконец, правильно истолковав намек Директора, Гарри поднимается на ноги и идет к двери, чтобы покинуть кабинет — но его взгляд падает на пустой столик, где в конце прошлого урока лежало кольцо Мраксов.

— Да, Гарри? — спрашивает Директор, видя, что подросток остановился.

— Кольцо пропало, — говорит Гарри, оборачиваясь. — Но я думал, может, у вас есть губная гармошка или что-то.

— Очень проницательно, Гарри, — лучезарно улыбается Дамблдор, глядя на своего любимого ребенка поверх очков-половинок, — но губная гармошка была всего лишь губной гармошкой.

Следует ли понимать это так, что кольцо уже находится в нужном месте? Не знаю.

Зато я знаю, сколько любви и гордости скрывается во фразе Директора — и совершенно очевидной нежности.

Он ласково взмахивает рукой Гарри вслед («Ой, иди уже, иди, я сейчас расплачусь! Каков контраст, ты посмотри!»), и Гарри, попрощавшись, оставляет его одного.